Владимир Першанин Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом Автор: Владимир ПершанинНазвание: Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томомЖанр: Военная литератураСерия: Военный боевик. Лучшие бестселлерыИздательство: Яуза, ЭксмоГод издания: 2013ISBN: 978-5-699-63014-1 АННОТАЦИЯ Три бестселлера одним томом! Лучшая фронтовая проза нового тысячелетия, достойная войти в золотой фонд литературы о Великой Отечественной войне. "Окопная правда" высшей пробы.Вся трилогия о штрафнике-танкисте. Он на фронте с 1941 года. У него за плечами оборона Москвы и Сталинградская страда, Курская дуга и битва за Днепр. Он потерял в боях сотни друзей, сам шесть раз был подбит, ранен, горел в танке - но всегда возвращался в строй.Страшной осенью 42-го, когда решалась судьба страны, он попал под жернова беспощадного приказа № 227 ("Ни шагу назад!"). В танковых войсках не было штрафных рот, но были свои штрафники - те, кому давали самые погибельные, невыполнимые, смертельно опасные задания. И он стал таким смертником: ходил в безнадежные танковые рейды по вражеским тылам, чудом возвращался из самоубийственных разведок боем, один выжил из целого танкового батальона - и прозвище штрафник, полученное от слишком бдительного политработника, прилипло к нему до конца войны, которая не закончилась даже с падением Берлина. Над Рейхстагом уже развевается красный флаг, гремят победные салюты, но ему предстоит последний, самый трудный бой...Содержание:Штрафник из танковой ротыШтрафник, танкист, смертникПоследний бой штрафника Владимир Першанин Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом Штрафник из танковой роты От автора Их было у меня шесть. Два БТ и четыре «тридцатьчетверки». Как родные стали эти танки. От них и следа не осталось, а я вот живу… Волков А. Д. Старый друг моего отца, Алексей Дмитриевич Волков, прошел Отечественную войну танкистом с осени сорок первого года и до декабря сорок четвертого. Шесть танков сменил он за это время. Из одних выпрыгивал, когда они уже горели, из других его, раненного, вытаскивали ребята из экипажа. Танкисты редко воюют так долго. Короткая у них жизнь на войне. Но и бывает, что проходят через годы войны. Ранения, контузии, долгие месяцы в госпиталях, учеба, запасные полки. Снова передовая, санбат или госпиталь, и так по кругу. У большинства этот круг где-то обрывался бугорком с деревянной пирамидкой и звездой. Фамилия, инициалы, даты рождения и смерти. Кому как повезет.Дожди быстро смывают строчки, написанные химическим карандашом, реже выжженные раскаленным прутком. Проходят годы, и, если никто не позаботится, разваливается пирамида, сколоченная из снарядных ящиков, оседает бугорок, исчезая в траве. Говорят, на могилах трава растет особенно густо. Как и не было танкиста.Алексей Дмитриевич прошел путь от города Трубчевска Брянской области до венгерского города Сарваш в 350 километрах от Будапешта. Мы начали работать над книгой давно и закончили лишь в прошлом году. С разрешения Алексея Дмитриевича я изложил его воспоминания от первого лица. ГЛАВА 1 Я родился 26 апреля 1922 года в поселке Красноармейск, рядом с Царицыном, тогда еще уездным городом. В 1924 году Царицын переименовали в Сталинград. Кто ни разу не был в нашем городе, вкратце опишу его. Он протянулся узкой лентой вдоль правого берега Волги, километров на семьдесят. Наш поселок был южной окраиной города. Даже когда его официально включили в состав Сталинграда, от центра нас отделяли мало застроенные участки у подножия Ергенинских холмов, поселки Бекетовка, Ельшанка, сплошь застроенные деревянными домами и мало напоминающие город.Мой отец работал техником на железной дороге (в будущем это спасет часть нашей семьи), мама — учительницей в начальной школе. Вначале жили в бараке, потом отец вместе с дедом взялись строить дом. Строили его очень долго, потому что любые стройматериалы в наших безлесных краях были дефицитом и продавались строго по разрешениям. Помню, как радовались отец и дед, когда на грузовике привезли кладку старых, потрескавшихся от времени железнодорожных шпал, списанных из-за негодности.Мы все разгружали тяжеленные маслянистые шпалы, помогали соседи, а потом мать сварила щи с бараниной, нажарила рыбы, и мы дружно отметили удачу. А я, разглядывая лопнувшие, измятые брусья, покрытые потеками древней смолы, рассуждал, что дом получится безобразным. Но у отца и у деда хватило сноровки и мастерства. Дом, хоть и небольшой, получился не хуже, чем у других.В 1929 году я пошел в школу. Детей в семье было четверо, но младшая сестренка умерла младенцем. Осталось трое. Старшая сестра Таня, я и младший брат Саша. Он родился в феврале 1927 года.До переезда в дом мы лет десять жили в бараке. Всей семьей занимали одну большую комнату, перегороженную занавеской. Родители спали на металлической кровати, мы — на деревянных топчанах. Дед с бабушкой — в углу маленькой кухни. Топили углем, с которым тоже были проблемы. Выручало то, что отец и дед работали на железной дороге. Каждую осень нам выписывали какое-то количество угля и машину деревянных обрезков на растопку.Как мы жили? Как ни расхваливай те времена, а семь человек в одной комнате — многовато. Для личной жизни ни старым, ни малым места не хватало. Деликатесами нас жизнь не баловала, но и не голодали. Выручал огород, который ежегодно давал хороший урожай. Огромные помидоры, баклажаны (у нас их называют «синенькие»), капуста, перец и так далее.Раннюю картошку сажали сами, а позднюю, на зиму, привозили из Тамбовской или Ульяновской области. Для картошки климат у нас был слишком жаркий. Мясом особенно не баловали. Чаще покупали обрезки, рубец, еще какие-то субпродукты. Из домашней живности держали штук двенадцать кур. Пытались раза два выращивать поросят, потом это занятие бросили. Не было кормов, высокие налоги, да еще крысы развелись.Имея хорошего знакомого в одном из районов, отец договаривался с приятелем-машинистом, и в начале декабря покупали свинью, обычно на три семьи. Это была наша главная мясная еда на всю зиму. Солили сало, делали рулет (то же самое сало, только отварное в соленой воде и нашпигованное чесноком), варили холодец. Полтора-два пуда свинины на большую семью хватало только щи да картошку заправить. Соленое сало считалось лакомством. По кусочку мать давала отцу и деду вместе с хлебом и картошкой на смену. Ну, а нам, мелкоте да женщинам, доставалось совсем понемногу.Дед был заядлым рыбаком, имел деревянную весельную лодку. Работа не давала ему возможности ездить часто, но рыба с весны до осени у нас бывала. На зиму дед заготовлял бочонок соленой селедки. Сельдь — рыба своеобразная. Жирная, вкусная, но солить и хранить ее — целая наука. Обычно к зиме она сильно ржавела и даже хорошо отмоченная становилась невкусной.Я тоже, как большинство мальчишек, любил рыбалку. Но настоящий клев на Волге — вечером, ночью или рано утром. А мама лет до четырнадцати меня на ночь отпускать не решалась. Родом из лесной местности, она боялась воды. Волга казалась ей едва ли не морем, и она опасалась, что я утону. Мальчишки оставались на ночь, а я вечером, провожаемый насмешками, возвращался домой.С возрастом этот вопрос уладился. Иногда меня брал с собой дед, но я предпочитал рыбалить в компании сверстников. Снасти у нас были самые примитивные. Донки из тонкого шнура (их называли «закидушки») с тремя-пятью крючками и грузом на конце. Каждый пацан повзрослее имел «завозню», длиной метров семьдесят, на пятнадцать-двадцать крючков. На «завозни» попадалась более крупная рыба, а груз мы завозили вплавь или на резиновой камере. Не скажу, что я был слишком удачливым рыбаком, но лет с тринадцати почти никогда не возвращался без добычи.Ловили на песчаных косах. Попадались подлещики, судаки, язи, небольшие сомята. Сомы, покрупнее, обрывали наши снасти или ломали крючки. Так или иначе, но летом рыбу мы почти не покупали, особенно когда мама стала отпускать на ночь. Изредка попадались осетры, тогда я вообще ходил победителем.Но к этому возрасту меня активно подключили к строительству дома, и на рыбалку я убегал вечером, а с утра помогал деду. Отец работал на строительстве дома только в выходные, так как возвращался с работы поздно. Возведение и отделка дома мне порядком надоели, но осенью тридцать восьмого года мы наконец переселились в свой дом. Работы меньше не стало, но у нас с братишкой появилась отдельная комната.В школе я учился неплохо. Особенно любил историю, географию, литературу. Любил книги о путешествиях, приключениях, исторические. К восьмому-девятому классу прочитал почти всего Чехова, Станюковича, Майн Рида, Джека Лондона. Читал все подряд. Отец, подвыпив, не любил видеть меня за книгой, рыбалку тоже не одобрял. Характер у него был тяжелый. Крепко выпив, он мог устроить скандал, швырял тарелки. В это время к нему старались не подходить. Работа заставляла отца прекращать пьянку, и мы снова жили в мире.Вспоминая газетные статьи времен перестройки и девяностых годов, я невольно ставил себя на место молодых читателей. Судя по этим статьям, у них, наверное, должно было отразиться самое мрачное впечатление о конце тридцатых годов. Сплошные репрессии, страх, разговоры с оглядкой, безудержное восхваление И.В. Сталина. Скажу прямо, о репрессиях я не очень-то слыхал. Язык нам распускать не давали — это точно. Анекдотов про Сталина не было. А насчет восхвалений, то и Хрущева, и Брежнева, и всех последующих руководителей превозносили куда больше, чем они этого стоили.Люди, переехавшие в город, подвыпив, вспоминали коллективизацию, как составляли списки кулаков, середняков, бедняков. Силком загоняли в колхозы, где толком ничего не платили. Один из соседей говорил так:— Я деньги в глаза не видел. Даже как они выглядят. А кормились с подсобного хозяйства да с огородов.В нашем поселке, где жили рабочие судоверфи, лесозавода, кирпичного завода, железнодорожники, «черные воронки» никого по ночам не забирали. Мои родители привили мне любовь к Сталину. Не скажу, что на него молились, но относились с уважением и верили в его мудрость.Хотя вечный дефицит тканей, одежды, ниток (всего не перечислишь!) заставлял женщин, особенно бабку, бурчать на власть. Дед в кругу близких друзей, выпив, тоже ругался, что крестьян силой сгоняли в колхозы. Потом спрашивал меня, не слишком ли громко он выступал. Деда я любил. Он был добродушным и бесхитростным человеком. Но иногда я его поддразнивал:— Как же не громко? Даже соседи слышали. Доиграешься ты, дед.— Да ладно тебе. Чего я особенного говорил? Так, покалякали за жизнь.Какие события обсуждали в те годы? Конечно, войну против фашиста — Франко в Испании. Знаменитая фраза Долорес Ибарурри «Лучше жить стоя, чем умереть на коленях» повторялась нами и стала для многих девизом. Популярными были песни «Матрос Железняк» и «Три танкиста», которые распевали и на концертах, и на улицах. Знаменитый летчик Михаил Водопьянов приземлился на Северном полюсе. Много писали о дрейфе научной экспедиции Папанина. Стать полярниками мечтали едва не половина мальчишек и девчонок. Запомнились мне вышедшие тогда новые книги «Вратарь республики» Льва Кассиля и «Старик Хоттабыч» Лагина. Я их перечитал раза по три.В 1939 году отца едва не забрали на Финскую войну. Мама приготовила ему вещи, продукты. Но война закончилась как-то неожиданно, судя по газетам, победоносно. Правду о той войне я узнал уже на фронте, встречаясь с участниками «зимней войны». Ну, и упомяну «освобождение» Западной Украины и Белоруссии, Прибалтики, где, как убеждало радио, нас тепло встречали обездоленные крестьяне.А теперь вернусь к нашей повседневной жизни. Своего деда я любил. Он единственный в семье давал мне деньги на карманные расходы, помогал улизнуть на рыбалку. Кем я хотел стать? Перечислю по годам: вначале путешественником, потом моряком, геологом, летчиком, полярником… и так далее.Но судьба сложилась по-другому. Сестра Таня пошла в железнодорожное ФЗУ, а родители уговорили меня продолжать учебу в школе. В 1939 году закончил десять классов. Меня вызвали в военкомат и предложили пойти в военное училище. Но мама мечтала, что я буду учиться в медицинском институте. Профессия врача казалась ей самой почетной (слово «престиж» мы тогда не знали) и уважаемой. Я обещал военкоматовским работникам подумать и неожиданно легко сдал экзамены в педагогический институт на историко-филологический факультет. Хотел на географический (дальние страны, геодезия, путешествия, работа геологом!), но меня дружно отговорила вся семья. Учитель географии — смешно! А история, литература — это путь к интересной работе. Ведь я люблю читать, так?— Так, — кивал я.— Историю хорошо знаешь. Петр Первый, Пугачев, декабристы, Ленин, революция. Тебе там будет интересно.И даже дед вполне логично разъяснил мне, что история — вещь очень серьезная. Прямой путь в начальники.Факультет состоял процентов на восемьдесят из девушек. У меня глаза разбегались. И не просто девчонки из рабочего поселка, почти деревни, а ухоженные барышни, нарядные, с модными прическами. Впрочем, на нас, своих сокурсников, они внимания почти не обращали. На танцевальные вечера приходили студенты из технического института, будущие инженеры, начальники цехов и предприятий. Куда мне равняться с ними, в своем костюме, перешитом из отцовского железнодорожного кителя. Я уже не говорю про курсантов военного училища или молодых летчиков-лейтенантов. Вот кому я завидовал и поклялся себе, что тоже стану летчиком. Правда, как это осуществить в реальности, я не представлял. Бросать институт? Но учиться мне было интересно.Впрочем, если закончить тему о моих отношениях с девушками, добавлю еще несколько слов. Как и все в этом возрасте, я был влюблен в Аллу Бердникову, стройную броскую девушку из нашей группы. Естественно, любовь была тайной, я старался не показывать ее, дожидаясь какого-то случая. Какого, я и сам не представлял. Алла относилась ко мне равнодушно, кавалеров у нее хватало, несмотря на дефицит парней на факультете. Чем я мог похвалиться? Рост у меня был 168 сантиметров, лицо обычное, по весне — конопатое. Правда, физически я был крепкий. Еще в школе занимался борьбой, футболом и продолжал играть в футбол за сборную факультета.Еще мне хочется рассказать немного об общей атмосфере в институте. Она была доброжелательная. Запомнились диспуты о литературе, поэзии (историю трогали меньше). Как горячились, кричали, а за метко сказанные слова получали громкие аплодисменты всегда полного зала. Но я не хотел бы и упрощать взаимоотношения. Институт — это не наш заводской поселок. Здесь чувствовалось некое разделение. Те, кто жил в центре, нередко имели высокопоставленных родителей. Нет, этих студентов (или студенток) не привозили на машинах, они не хвалились золотыми украшениями. На лекциях и занятиях мы были вроде наравне. Но в свободное время все же существовала какая-то незримая черта. Те, кто «повыше», общались больше в своих компаниях, ну, и одевались, конечно, лучше. В этом не было какого-то противостояния, но некоторые вещи я воспринимал со скрытой обидой. Например, был такой случай, когда мы с одногруппником Адиком Закутным собирались куда-то ехать. Когда подошли к его дому, красивому, хорошо отделанному, он сказал мне:— Леша, ты подожди меня в беседке минут десять. Я быстренько перекушу, переоденусь и сразу прибегу.Четырех- или пятиэтажные дома стояли в ряд на набережной Волги. Чувствовалось, что в них живут люди не простые. Хорошая детская площадка, асфальтированные дорожки. Признаться, мне очень хотелось глянуть, какие здесь квартиры. Но Адик меня не догадался или не нашел нужным пригласить. Не спросил, хочу ли я есть. А есть я хотел почти всегда. Не голодал, но много двигался, и аппетит был хороший. Я дождался Адика (а ведь хотел уйти), и мы поехали, куда собирались. После этого я с месяц избегал приятеля. Он, видимо, догадался, что-то говорил о ремонте в квартире.— Ремонт так ремонт, — пожал я плечами. — Мне-то какое дело!Из девочек нашей группы на меня заглядывалась худенькая и невзрачная, как казалось мне, Лена Батурина. Старалась сесть поближе на лекциях, угощала домашними пирожками. Изредка я провожал ее домой, но дальше этого дело не шло. Правда, на втором курсе у меня чуть не случилось настоящее любовное приключение.Поселок Красноармейск тогда не входил в черту Сталинграда, и мне полагалось место в общежитии. Пригородный поезд от нас шел в центр два с лишним часа, и я приезжал домой только с субботы на воскресенье. Запасался картошкой, крупой. Но ездить домой каждую неделю не получалось: то соревнование, то воскресник. Когда продукты из дома заканчивались, а денег оставалось совсем немного, мы с дружком, Костей Серовым, покупали в киоске хлебозавода на ужин по паре теплых булочек. Нести их в общежитие не хватало терпения. Мы тут же проглатывали по одной булочке, затем шли к тележке с газированной водой. Выпивали по стакану газировки с малиновым сиропом и доедали оставшиеся булочки.Кругленькая смешливая продавщица любила с нами поболтать, отдавая мне явное предпочтение. И сиропа наливала больше, так что мне было неудобно перед Костей. Я уже не помню имени продавщицы, но жила она в частном доме на Дар-Горе. Я проводил ее после работы раз и другой. Мы целовались с ней на лавочке, и она тяжело дышала, обмякая под моими руками. Была весна сорок первого года. Мне исполнилось восемнадцать. Никакого любовного опыта я не имел, а то бы понял, что моя подружка готова к более близким отношениям. Я чего-то испугался и в очередной раз не пришел на свидание.До войны оставалось совсем немного. После первого курса, летом сорокового года, многих студентов призвали в армию, но наш факультет не тронули. Может, потому, что парней у нас было раз-два и обчелся. Пообещали, что мы будем проходить усиленную военную подготовку. И действительно, весь второй курс мы много занимались военным делом. Дотошно, в теории и на практике, изучали химическую защиту. Возились с противогазами, зубрили свойства ядовитых веществ. Далась же кому-то эта «химия»! На фронте она нам не пригодилась. Стреляли в тире из малокалиберки и сдали нормы ГТО. Очень не любили строевую подготовку, но военрук гонял нас упорно и кое-чему научил.Один из преподавателей читал нам лекции по военной тематике. О наших танках и самолетах, о немецкой технике. Кто как, а я слушал с интересом, задавал вопросы. На этих лекциях я впервые услышал названия танков: Т-26, БТ-5, БТ-7. Никогда бы не подумал, что мне придется пройти войну танкистом. Факультет ведь филологический, уклон был больше на политическую подготовку. Нам прямо говорили, что в случае чего мы станем политруками (почти комиссары!), комсоргами, «понесем слово партии в красноармейские массы».Теперь про своих однокурсников. Крепче всего мы подружились с Костей Серовым и Адиком Закутным. Закутный переживал из-за своего имени. Дело в том, что его полное имя звучало как Адольф. Адольф Сергеевич Закутный. Назвали его так в честь немецких революционеров двадцатых годов. Да и вообще, имя Адик было тогда довольно распространенным. Официальное отношение к Гитлеру в конце тридцатых годов было нормальное, но слово «фашизм» не нравилось никому. Ходили слухи, что, несмотря на пакт о ненападении, война с фашизмом неизбежна.Преподаватели называли нас чаще по фамилиям, но нередко и по именам. Адька терпел, но, когда слышал, что его называли Адольф, краснел и едва не подскакивал.Словно предчувствуя войну, несмотря на заключенный мир с немцами и совместные военные парады в Бресте, Адик добился через отца, который занимал какую-то должность, чтобы в паспортном столе его имя поменяли на Павел.— Хочу носить имя Павла Корчагина и быть на него похожим, — заявил он на комсомольском собрании.Сказано было с излишним пафосом. Мы тоже хотели быть похожими на Павку Корчагина. Ну и что такого? Обязательно повторять это?Из ребят хорошо запомнил я Петю Маленького и Петю Большого. Фамилии, к сожалению, забылись. Оба были хорошие простые ребята. Петя Большой считался лучшим спортсменом на курсе. Занимался лыжами, многоборьем, футболом и выступал за институт сразу по нескольким видам спорта. Не хочу перечислять много имен и фамилий. Назову, пожалуй, Игоря Волошина. Он был высокий, спортивно сложенный, хорошо одевался. Был из благополучной городской семьи. Ко мне он почему-то относился с открытым пренебрежением. А может, я ошибаюсь и наговариваю на него? Наверное, относился он просто безразлично, и меня это задевало. У него была своя компания, куда была, кстати, вхожа Алла Бердникова. Они собирались по субботам в чьей-то просторной квартире, с вином, музыкой, хорошей едой, танцевали. Многие завидовали и мечтали попасть на такую вечеринку.А с другой стороны, ребята из деревни приезжали на учебу так одетые, что наша «элита» посмеивалась, показывая на Петю Маленького, приехавшего в самых настоящих шароварах. Петя быстро сообразил, в чем дело, и на последние деньги купил себе брюки. Меня мама снарядила, в общем, неплохо, но из-за дефицита обуви я приехал в массивных отцовских башмаках, которые он получал на работе. Над толстенными подошвами тоже подсмеивались. Тогда я надел парусиновые спортивные туфли (мы чистили их мелом) и уже ничем не выделялся из общей массы.Но все это были пустяки по сравнению с июньским воскресеньем сорок первого года. Началась Великая Отечественная война. ГЛАВА 2 У нас закончились экзамены, и мы собрались съездить компанией за Волгу. Пока собирались, покупали еду, пиво, по радио объявили, что в 12 часов дня будет передано важное правительственное сообщение. Решили пропустить один пароходик, открыли бутылки с пивом, сидели, болтали о всякой всячине, а ровно в двенадцать прозвучали слова Молотова: «Фашистская Германия без объявления войны напала на Советский Союз…»Сказать, что мы были ошарашены этим известием, не могу. Разговоры о войне с Германией шли с весны. Несмотря на заявления, статьи в газетах, мы были уверены, что войны не избежать. Поразила лишь внезапность. Самый грамотный из нас Паша Закутный (бывший Адя) раздраженно переломил прутик— Какая внезапность? Мы что, на Луне живем? От Москвы до границы всего тысяча километров. Не знали, что немцы всю весну войска подтягивали.— Не так все просто, — заметал кто-то из нас.— А беженцы из западных областей — тоже не просто? Или никто про них не слыхал и про немецкую армию у границы не знал?Мы говорили о чем-то еще, соглашались, что Красная Армия расколотит немецкую свору за считанные дни. Потом дружно отправились в институт, где состоялся митинг. Выступали и студенты, и преподаватели. Звучала полная уверенность в скорой победе. Может, кто-то из старших думал иначе, но предпочитали молчать. Потом мы сходили в военкомат, где от нас, студентов, не отмахнулись, а назначили день, когда явиться.Быстро пустели магазины. Люди, наученные прошлыми войнами, расхватывали сахар, соль, мыло… все подряд. Через три-четыре дня просочились слухи, что немцы наступают, а наша армия ведет ожесточенные оборонительные бои. Когда объявили, что Красная Армия 3 июля оставила Минск, я уже числился курсантом Саратовского танкового училища.Вообще-то я хотел попасть в летное, но мать чуть не на коленях умоляла меня учиться где угодно, но только не в летном училище. Когда я говорю «на коленях», я не преувеличиваю. Молодой, еще зеленый петушок, я плел в семье о нашей мощной авиации, красивой форме, орденах, а с матерью сделалось плохо. Ее отпаивали валерьянкой, а дед сказал так:— Брось, Лешка, херню пороть! Летчик-самолетчик! Видел я, как аэропланы на землю падают. Одни головешки остаются. Иди в политработники, по крайней мере голодать не будешь и живым останешься.Дед не страдал излишним патриотизмом. Война — значит придется воевать. Но и на рожон лезть нечего! А ведь нам действительно предлагали пойти в военно-политическое училище. Далеко не всем. У кого в порядке с происхождением, чьи родители или деды за белых не воевали, судимостей не имели. Я подходил по всем статьям. Почему отказался? Сам не могу объяснить. Наверное, крепко сидело во мне то, что называется патриотизмом. Хорошо пишется в стихах:И комиссары в пыльных шлемах Склонятся молча надо мной… Но жизнь не стихи. Комиссаров я уважал, но хотел стать летчиком. Усталый, в красивой пилотской куртке, я шел по полю аэродрома вместе со своими товарищами. Позади был очередной полет, очередная победа, а я шагал, не обращая внимания на восхищенные взгляды девушекВсе, что сейчас рассказываю, это воспоминания человека, мягко скажем, далеко не молодого. Порой я не могу вспомнить имен друзей, с которыми общался месяцы и даже годы. Ушли из памяти названия городов, бесчисленных поселков и деревень, через которые я прошел в войну. Но я постараюсь предельно правдиво передать все, что пришлось пережить.Мне было жалко маму, но я уже договорился, что буду поступать в летное училище. В девятнадцать лет человек, сам не осознавая, бывает жестоким. Я не понимал отчаяния матери, и меня не смогли убедить ее слезы. Я с легкостью и категорично отказался от перспектив военно-политической учебы. Но судьба решила за меня все сама. Когда проверяли зрение, дало знать мое увлечение книгами. Врачи поставили два значка: правый глаз — единица, левый — 0,9. Для авиации я был непригоден. Отсеивали многих. В летное училище из нашего факультета попал лишь Костя Серов.С группой «счастливчиков» он уехал куда-то на следующий же день. А я дня три болтался на призывном пункте, где нас почти не кормили. Ко мне пробилась мама, принесла картошки, домашних котлет, сала, малосольных огурцов. Мы с Пашей Закутным и Петей Маленьким съели весь объемистый пакет за один раз. Мама сунула мне двадцать червонцев, купюрами по одному червонцу. Огромные деньги до войны.Но по дороге в Саратов, на одной из станций, мы убедились, как подскочили цены. Рассудили, что самая выгодная еда — семечки. Можно грызть целый день. Купили чекушку самогона, хлеба, махорки и огромный пакет семечек. До Саратова от Сталинграда всего четыреста верст, но ехали мы двое суток. Семечек на этот путь нам хватило. Кроме того, на станции Петров Вал нас накормили среди ночи холодной пшенной кашей с подсолнечным маслом.Несколько человек из нашего института попали в Саратовское танковое училище номер один. Позже в Саратове организуют еще несколько танковых училищ. То, в которое привезли нас, располагалось в Кировском районе Саратова.Военный городок, огороженный колючей проволокой, состоял из двухэтажных каменных казарм, нескольких административных зданий, складов. Наша учебная рота состояла из 130 курсантов. Спали на двухъярусных койках. Учеба началась второго или третьего июля, сразу по прибытии.Нас помыли, переодели в старую красноармейскую форму и еще более старые латаные-перелатаные сапоги. Дело в том, что сапог в армии не хватало. Почти всех красноармейцев обували в ботинки с обмотками. Но для танкистов обмотки не годились, цеплялись за все подряд, пока прыгаешь в люк да из люка.Распорядок дня был такой: в шесть утра подъем, физзарядка, уборка постелей и завтрак. Кормили нас по девятой норме. Что это такое, мы не знали, но ходили постоянно голодные. На завтрак давали миску каши-размазни, ломоть пшеничного хлеба, кусочек сливочного масла (не каждый день), горячий чай и маленькую ложечку сахара. Сахар можно было разделить на две кружки, что мы и делали. Граммов семьсот горячего, хотя практически несладкого, чая создавали ощущение сытости.К обеду мы уже были готовы есть траву — довольно большой перерыв и интенсивные занятия требовали пищи. Тарелка супа, две ложки каши, хлеб, чай. На ужин снова каша, иногда картошка с вареной рыбой. Хотя Саратов расположен на Волге, речную рыбу давали редко. В основном морскую, чаще всего треску. Мне она не слишком нравилась, но когда оголодаешь, и вываренная соленая треска с перловкой летит, только подкладывай!Иногда на завтрак ставили в алюминиевых мисках крупно нарезанную каспийскую селедку. Почему-то татары, у нас их было довольно много, не очень ее любили, а я мог съесть и три, и четыре куска — сколько доставалось. Порой вместо масла давали соленое сало. Его тоже татары вначале не ели, и все доставалось остальным. Но потом и они начали потихоньку привыкать.Почему я так подробно описываю нашу еду? Да потому, что голод, вернее недоедание, — это первое, что мы почувствовали, когда началась война. Потом будут вещи куда страшнее.Дисциплина в училище была жесткая. За самоволку, как правило, отправляли на фронт. Вначале мы чувствовали себя вольно, думали, что это пустые угрозы, но когда отправили человек пять-семь, многие поджали хвосты. В принципе, молодежь фронта не боялась. Повторю расхожую истину, что в юности чувствуешь себя бессмертным. Но мы хотели учиться, стать танкистами и выйти командирами с лейтенантскими «кубиками» в петлицах.Учебных предметов было много, как будто рассчитывали на два года учебы, а не на шесть месяцев. Когда изучали многочисленные уставы, мы буквально засыпали. Запомнилось, что первые недели нас просто задолбали строевой подготовкой. Во взводе часы были у одного-двух курсантов. Украдкой спрашивали:— Сколько там осталось?Владелец часов, которого без конца дергали, отмахивался:— Много…— Сколько точно?— Двадцать четыре минуты. Доволен?Но строевая подготовка существует в любых войсках. Терпели. Тем более нас убеждали, что без строевой выправки, умения четко шагать и отдавать приказы настоящих командиров из нас не получится. Знакомая по институту химическая защита, противогазы, отравляющие вещества. Они отпечатались крепко (зарин, заман, иприт и т. д.). От фашистов чего угодно ждать можно!Из нас готовили командиров легких танков Т-26 и БТ-7. Уже через месяц мы неплохо освоили теорию, лихо ныряли в люки, наводили в цель пушку. Огонь! Готов фашист! Но все это была только имитация. Боевыми стрельбами пока не пахло. Сколько-то часов отводилось на устройство и вождение танка. К сожалению, все это изучалось на плакатах или на макетах, где мы старательно рвали рычаги, выжимали сцепление, выполняя развороты и двигаясь на полной скорости в бой. За рычагами старого Т-26 я побывал всего два раза, проехав в общей сложности километра полтора.Нам повезло на командира взвода. Лейтенант Егор Севостьянович Шитиков был для нас уже «старик» — лет двадцать семь. Он воевал под Халхин-Голом, был ранен, учился на ускоренных курсах и получил сначала младшего лейтенанта, потом лейтенанта. Он запомнился мне своим добродушием и рассудительностью. Губастый, начинающий рано лысеть, Шитиков закончил пять или шесть классов, работал трактористом и мастерски владел танком.На показательном вождении он творил чудеса. Танк взлетал на крутой, под сорок градусов бугор, стремительно несся вниз, перепрыгивал через рвы, миновал преграду и завершал бег выстрелами из «сорокапятки». Тогда эта тонкоствольная пушка впечатления на меня не производила. То ли дело трехдюймовые орудия или гаубицы-шестидюймовки, плакаты с изображением которых висели в учебном кабинете. Снаряд нашей танковой пушки весил всего тысяча четыреста граммов и легко перекатывался в ладони. Лейтенант Шитиков, или Севостьяныч, как мы его часто называли за глаза, доказывал нам, что «сорокапятка» — штука серьезная.— Какая лобовая броня у немецкого Т-3? — спрашивал он.— Двадцать миллиметров, — отвечали мы.— Двадцать с лишним, — поправлял нас Шитиков. — Усилили они броню. Но «сорокапятка» на пятьсот метров все сорок миллиметров пробивает. Главное — попасть в цель.Мы уже другими глазами смотрели на небольшой снаряд. Изучая техническую характеристику вражеских танков, мы подсчитывали, что Т-1, Т-2 и чешский Т-38, состоявшие на вооружении фашистской армии, наши пушки возьмут и на пятьсот и на семьсот метров. Мы спрашивали у Шитикова:— Как там япошки воевали? Драпали, небось, вовсю?— Нет, — очень серьезно отвечал Егор Севостьянович. — Они не драпают и в плен очень редко сдаются.— А танки у них какие?— Разные. Легкие, те слабые. «Сорокапятки» их насквозь, через оба борта пробивали. А средние «Чи-ха», те посерьезнее будут. Пушка потолще нашей, только короткая. Били мы и те и другие.— Ясное дело, япошкам до нас далеко! — хвастливо заявлял кто-то из молодых.Шитиков вздыхал и прекращал разговор о Халхин-Голе. Видать, непросто там было. Изучали тактику боя с немецкими танками. Здесь уже не до шуток. Война шла второй месяц. Был взят Смоленск, Витебск, Белая Церковь, немцы вели наступательные бои на всех направлениях. Сводки Информбюро невнятно и с опозданием передавали реальную обстановку. Повторяют несколько дней подряд о жестоких боях в направлении Белой Церкви, затем долгое молчание и уже сообщают, что бои идут восточнее города. Выходит, заняли фашисты Белую Церковь!В сообщениях Информбюро постоянно перечислялись потери немецких войск уничтожены 12 танков, убиты 600 гитлеровцев, сбиты 10 самолетов и так далее. Подобных сводок было великое множество. И в кинохронике мы видели сгоревшие вражеские танки, обломки самолетов, но немцы упорно продвигались вперед. Прямых сообщений о взятых немцами городах старались избегать. В нашей роте было уже немало курсантов, чьи семьи оказались в оккупации. Кое-кто получил письма о гибели родных. Но полевая почта в условиях отступления работала плохо, и многие получат известия о погибших, пропавших без вести летом сорок первого года, лишь зимой или даже к весне сорок второго.Дважды выезжали на боевые стрельбы. Стреляли из вставных винтовочных стволиков, закрепленных в «сорокапятке» танка Т-26. Людей было много, нас торопили, и я отстрелялся плохо. Попал лишь один раз в угол мишени. Во второй раз тоже угодил одной пулей, но уже в центр. Паша Закутный подсмеивался надо мной:— Снайпер! В десятку бьешь.Впрочем, и остальные стреляли не лучше. Любая стрельба, а тем более из пушки, требует практики. В начале сентября что-то изменилось. Пару раз провели настоящие боевые стрельбы. Я выпустил шесть снарядов-болванок и расстрелял несколько пулеметных дисков. Из пулемета у меня получалось неплохо, я даже получил благодарность. Стреляли из наганов. Здесь я себя переоценил и кое-как, со второго раза, выбил необходимое количество очков на слабенькую «тройку».В тот период Шитиков, видимо, уже знал о скорой отправке части курсантов на фронт. Мы много занимались тактикой. Лейтенант более откровенно говорил о слабых сторонах нашей техники. Я запомнил его слова, что не надо без конца высчитывать толщину брони, а учиться не подставлять себя под удар. Говорил, что атака — это не парад перед кинокамерой. Скорость, постоянный маневр и огонь с коротких остановок.К сожалению, настроение «шапкозакидательства», хоть и частично, прошло, но и полной информации, например о немецких противотанковых орудиях (нашем главном враге), мы не имели. Нас убеждали, что тридцатисемимиллиметровку даже сами немцы называют «колотушкой». Между тем это скорострельное легкое орудие пробивало броню наших основных танков Т-26, БТ-5, БТ-7 за полкилометра и больше. Не говоря уже о «пятидесятке», которая была опасна для нас и на расстоянии километра.Порой неосторожная фраза о сильной стороне оружия врага оборачивалась неприятностями. Конечно, за настроением курсантов и преподавателей следили замполиты всех рангов (существовал целый аппарат!) и сотрудники особого отдела. Но, вспоминая некоторые последние фильмы о войне, я скажу, что тотальной охоты за «паникерами, пораженцами» не было. Помню, на комсомольском собрании отчитывали парня, который довольно объективно, но излишне много говорил о сильной авиации немцев, хорошей оптике на танках. В принципе, он был прав, но болтать по этому поводу в широком кругу было в тот период просто глупо. На комсомольском собрании горячие головы хотели немедленно исключить его из комсомола и отдать под трибунал. Выступали многие. Парень каялся, едва не плакал. Отделался строгим выговором. Зато один из расхлябанных курсантов, загулявший у знакомой бабенки, был буквально за утро оформлен на фронт.Но вернусь к учебе. Шитиков спокойно, без патетики, рассказывал о боевых качествах наших и вражеских танков. Мы узнали, что у немцев на вооружении состоит много неплохих чешских танков Т-38 с довольно крепкой броней.— Но зато пушка у него 37 миллиметров, — рассказывал лейтенант. — И скорость сорок километров. БТ-7 по всем показателям его превосходит.О нашем основном противнике, немецком танке Т-3, взводный говорил с большой осторожностью. По слухам, немцы в ходе первых недель боев усилили броневую защиту Т-3, а пушки-«пятидесятимиллиметровки» не уступали нашим. Правда, скорость у Т-3 была также ниже, чем у БТ-7, на десяток километров. Но все мы прекрасно знали главную слабость наших, вполне современных для того времени танков БТ-7 — слабая броня, которую пробивали даже немецкие «колотушки».— Мы еще посмотрим, кто кого! — повторяли курсанты. — А орудия у нас мощнее.Что мы знали о войне? Ничего. Но уверенности хватало. Это тоже много значило. Война нам еще предстояла, а пока я расскажу о том небольшом круге ребят, с кем мне предстояло не доучившись уйти на фронт в сентябре сорок первого.Пожалуй, самой яркой личностью был Паша Закутный. Спортивно сложенный, много читавший, мы заслушивались, когда он отвечал на вопросы преподавателей еще в институте. Он хорошо знал историю, свободно оперировал датами, малоизвестными событиями. С ним всегда было интересно.Спортивно сложенный, со светло-русыми волосами, он чем-то напоминал мне Есенина. В официальную программу института Сергей Есенин не входил, но по рукам ходили томики его стихов, изданные еще в двадцатые годы, рукописные блокноты. Есенина у нас любили. В узком кругу Паша часто читал его стихи, многие из которых знал наизусть. Как и в институте, на Пашу засматривались многие сотрудницы из женского персонала училища. Но он вел себя с ними очень застенчиво. Когда девчата начинали над ним подсмеиваться или приставать с откровенными намеками насчет свиданий, он молча уходил. Скажу честно, я ему завидовал. На меня такого внимания не обращали.Помню, он как-то отозвал меня в сторону и рассказал, что его вконец достала Зина Салина, занимавшая какую-то хозяйственную должность в училище. Зина была видная, рослая женщина, с большой грудью. Ходила в форме старшины, в обтягивающей юбке. Мужики на нее облизывались.— Привязывается ко мне как банный лист, — ковырял землю сапогом мой дружок — У нее и муж есть, с другими ребятами путалась, а теперь ко мне прилипла. Мол, все у нас хорошо будет. Она с замом по тылу училища в дружеских отношениях. После окончания учебы обещала оставить меня здесь. Будешь молодых учить, зачем тебе на войне пропадать. А уляжется все, успеешь на фронте свои ордена заработать.— А ты? — глуповато усмехался я.— Противно, Леха. Ну, не нравится она мне. Корова какая-то.Коровой я Зину не считал и подумал, что если бы она липла ко мне, то, я, пожалуй, согласился бы с ней дружить. А насчет фронта? От фронта я увиливать не хотел.Из студентов с нами держался вместе Петя Маленький. Он был примерно года на два постарше меня, рано женился, имел ребенка. После десятилетки, из-за нехватки учителей, преподавал в сельской начальной школе. Он был молчалив по натуре. Иногда показывал мне фотографию жены. Дочь у него родилась перед войной, сфотографировать не успели.Как студент, Петя в институте ничем не выделялся, но учился неплохо. И курсантом он считался добросовестным. Игорь Волошин хотя был нашего факультета, но держался поодаль. Запомнился мне Илья Сошников с биологического факультета. Понятие «дисциплина» для него не существовало, но Илья умел ловко выворачиваться. Хорошо пел, играл на гитаре, имел успех у девушек. А точнее, у женщин. Большинство из нашей небольшой компании с женщинами дел не имели. Наверное, время не подошло, ведь в те годы другие понятия о дружбе, любви были. Хотя не правы будут те, кто думает, что мы едва не бесполыми были. У кого как получалось.Уже в училище мы подружились с другими ребятами. Иван Войтик, из белорусов, был низкорослый, жилистый. У него, что называется, золотые руки. До войны Иван работал трактористом. Вначале его направили на курсы механиков-водителей, но, узнав, что у Войтика образование семь классов, срочно перевели в училище. Войтик хорошо разбирался в технике. Помню, однажды на кухне сломалась электромясорубка. Повара недоглядели, как туда попала кость. Им бы крепко досталось за расхлябанность, но выручил Войтик. Иван работал с ними всю ночь, вытачивал на станке какую-то деталь. Вернулся под утро крепко навеселе и принес нам кастрюлю картошки с мясом и острым соусом. Вот это был подарок! Я на Новый год такие не получал.Подружились мы с командиром отделения сержантом Федей Садчиковым. Он около двух лет отслужил в армии. По сравнению с нами, с «зеленью», он знал многое, что давалось нам с трудом. Например, собрать-разобрать винтовку, наган, ровно заправить кровать, мыть огромной шваброй полы в казарме.Кому приходилось рыть окопы, знает, как неудобна саперная лопатка. Особенно когда земля твердая. И вообще, не приспособлена наша малая саперная лопатка рыть окопы глубиной полтора метра. Одно достоинство — что легкая и носить удобно. Федор Садчиков учил нас, как ступеньками быстро отковыривать пласты земли и углублять окоп.— А лучше под рукой имейте обычную штыковую лопату, — говорил он, — хотя бы одну на отделение.Федю мы уважали как командира и как товарища.Примерно числа двадцать второго или двадцать третьего сентября во всех учебных ротах прошли беседы с курсантами. Было объявлено, что наши войска с тяжелыми боями оставили Киев. По радио об этом передавали невнятно. В связи с продолжающимся наступлением немецких войск желающим было предложено временно прервать учебу и отправиться добровольцами на фронт. На два-три месяца.Практически все курсанты изъявили такое желание. Начальство не сомневалось в нашем патриотизме. Списки добровольцев уже заранее были готовы. Нам пообещали присвоить сержантские звания, поблагодарили за преданность Родине и стали спешно готовить к отправке. Как я понял, отбирали в первую очередь тех, кто уже служил в армии, имел специальность тракториста, а также ребят, имевших образование 7-10 классов и показавших неплохие успехи в учебе.Из нашей роты отобрали в числе других Федора Садчикова, Пашу Закутного, Ивана Войтика, Илью Сошникова, Игоря Волошина, Петю Маленького и меня. Я перечислил тех, кого помнил и с кем общался. Родителям написал короткое письмо, что училище переводят в другое место, адрес сообщу позже.Через сутки мы уже ехали в теплушках куда-то на северо-запад. Эшелон остановился ночью под городом Трубчевск Брянской области. Сам город я не видел, мы выгружались на окраине, а потом на полуторках (специально для танкистов выделили!) приехали в расположение штаба одной из частей 13-й армии Брянского фронта, которым командовал ставший знаменитым в будущей Сталинградской битве генерал-полковник Еременко А.И.Нас определили в отдельный танковый батальон. Обещанные сержантские звания присвоили далеко не всем. Федор Садчиков стал старшим сержантом и был назначен командиром танка. Младшего сержанта получил Иван Войтик, назначенный механиком-водителем. Остальные стали рядовыми танкистами. Моя должность называлась башенный стрелок.Батальон располагался в огороженном редкой колючей проволокой сосновом лесу. Состоял он из двух танковых рот, укомплектованных в основном легкими танками БТ-7, БТ-5 и Т-26. Имелся также разведывательный взвод и еще какие-то небольшие подразделения. Я попал в третий взвод первой танковой роты. Взводом командовал лейтенант Князьков. Можно сказать, мне повезло. Меня назначили башенным стрелком в экипаж БТ-7 под командование Федора Садчикова. В этом же взводе был Паша Закутный (тоже башенный стрелок) и Ваня Войтик. Я был очень доволен, что мы зачислены в одно подразделение. Но Садчиков и Войтик моей радости не разделяли.— Сколько про «тридцатьчетверки» говорили, — крутил цигарку Садчиков, — а их в батальоне всего две. Да и первая рота тоже не мед! Первые всегда кругом затычки.Войтик завидовал, что мы с Федором попали на новый БТ-7 с четырехсотсильным двигателем, а ему достался Т-26 со слабой броней и изношенным девяностосильным движком. Но как бы то ни было, а предстояло воевать на том, что есть. Поэтому дисциплинированный Войтик поделился своим недовольством только со мной.Механиком-водителем в нашем экипаже был дядька годов за сорок, Прокофий Петрович Шпень. Бывалого вояку механик-водитель из себя не строил. Принял спокойно, что командиром назначен старший сержант, годившийся ему в сыновья. Из уважения к возрасту мы называли нашего механика-водителя по имени-отчеству, а затем просто по имени. Прокофий Шпень успел повоевать немного под Смоленском. По крайней мере, попал раза два под бомбежки и даже готовился идти в атаку. Свою короткую историю пребывания на фронте он рассказывал так:— Отошел от танка по нужде. А тут обстрел. Штаны лежа надевал. Выждал немного, пополз. А «бэтэшка» вся в дырьях. Фугасный снаряд прямо напротив моего люка ахнул. Броня спереди по швам лопнула, сплошные дыры, гусеницы порваны, пушка, как спичка, сломана. Я полез глянуть, что там внутри, а тут снова снаряд. Месяц в госпитале провалялся. В общем, худое брюхо меня спасло. А командира со стрелком по стенкам размазало. Во, гляньте… И чтобы мы не сомневались, показывал огромный багровый рубец и вмятину на боку.— Так по немцу и не стрельнул? — спросил Садчиков.— Мое дело — танк вести, — гордо отвечал Прокофий. — А стрелять вы будете.Мне трудно вспоминать все детали тех последних дней сентября 1941 года, когда мы прибыли в боевую часть. Фронт мы слышали и видели отчетливо ночью. То в одном, то в другом месте светились зарницы и доносился слабый гул отдаленных взрывов. В первый же день шесть немецких самолетов бомбили лес неподалеку от нас. Я помню, как вздрагивала земля, и невольно искал глазами укрытие.Наш механик-водитель объяснил, что прилетели немецкие пикировщики Ю-87. Их легко распознать по торчащим колесам. Слово «шасси» Прокофий не употреблял, возможно, не понимал. Мало что знал наш механик и о немецких танках, так как успел побывать лишь в резерве и госпитале. Но «юнкерсов» насмотрелся:— Ен, сука, сверху валится, как подбитый. С воем, аж уши закладывает. Бьет точно. Видел, как бомбой в грузовик попал. Ни одной железяки больше полметра не осталось. А от людей вообще ничего. Дымит воронка, и гарью воняет. Спикирует, бомбы сбросит и круто вверх. На пяток секунд почти неподвижно зависает. Тут его в брюхо и бей. Только нечем. А он уже вверх с ревом идет, и пулеметчик сзади подметает очередями все подряд. Вы его, ребята, берегитесь. А там, как Бог рассудит.Мне с первого дня не понравился наш взводный, лейтенант Князьков. Он чем-то напоминал Игоря Волошина и казался заносчивым. Позже я пойму, что первое впечатление часто бывает обманчивым, особенно для нас, молодых парней, не испытавших на себе, что такое бой. Князьков, небольшого роста, коренастый, в кожаной куртке и наганом на поясе, внимательно осмотрел Садчикова, Войтика и еще несколько человек, попавших в его третий взвод. Сказал, что в шинелях в танках не воюют, и приказал снять их. Так же критически, почти брезгливо, осмотрел залатанные гимнастерки, шаровары, старые потертые сапоги. Единственным, более-менее подтянутым и аккуратным среди нас был Федя Садчиков.— Представьтесь, — остановился напротив него Князьков.— Старший сержант Садчиков. Назначен в третий взвод командиром боевой машины.— Сколько прослужил?— Два года в стрелковом полку и два с половиной месяца учебы в танковом училище.— Быстро нынче учат, — усмехнулся Князьков. — Меня, например, два года учили.— Я тоже бы хотел лейтенантские кубики носить, — глядя в глаза взводному, спокойно ответил Федор. — Пошли добровольцами.— Добровольцев много воюет. Что, теперь прикажешь медаль тебе «За отвагу» повесить?Лейтенанта раздражало независимое спокойствие Садчикова, который ничего не ответил и продолжал стоять по стойке «смирно», глядя поверх головы взводного.— Кто-нибудь воевал? — И, не дождавшись ответа, заключил: — Сразу видно тракторную бригаду. Еще немца живого не видели, а в лейтенанты рвутся.Меня все больше задевал этот никчемный разговор.— Покормили бы сначала, — сказал Паша Закутный. — Сутки не ели.— Сутки, конечно, очень много. Не померли с голоду?Князьков стоял, покачиваясь с пяток на носки. Одет он был форсисто, как командир-танкист с плаката. Кожаная куртка, синие бриджи, фуражка. На поясе — полевая сумка, наган в кобуре.— Никак нет, товарищ лейтенант, — козырнул Паша. — Мы и неделю потерпим. Просто ребята интересуются. Или и дальше нас будете отчитывать за то, что мы не так одеты и, не доучившись, добровольцами пришли?Паша повернул смело. Лейтенант сразу прекратил знакомство, приказал выдать всем телогрейки и стал распределять по машинам. Паша Закутный, конечно, попал на перевоспитание в экипаж Князькова.Наш третий взвод состоял из двух танков БТ-7 и одного Т-26. Два других взвода тоже были укомплектованы частично «бэтэшками» и устаревшими Т-26. Командовал ротой старший лейтенант Тихомиров. У него была знаменитая «тридцатьчетверка», громадина, по сравнению с нашими легкими машинами. Немногим выше БТ танк Т-34 был почти на метр шире и длиннее. Усадистый, с сильной броней, которая чувствовалась даже на расстоянии, не говоря уже о мощной 76-миллиметровой пушке. О знаменитой «тридцатьчетверке» ходили легенды. Говорили, что поджечь этот танк почти невозможно, так как он работает на солярке. У нас в училище имелся лишь один экземпляр «тридцатьчетверки». Он стоял в отдельном боксе под охраной и считался секретным объектом.Мы смотрели на «тридцатьчетверку» с тайной завистью. Садись в нее и круши тяжелыми снарядами фашистскую сволочь. Мне доведется воевать на этой маневренной, надежной машине. Я смогу оценить ее превосходство над вражескими танками, а часть рассказов о ее непобедимости окажется мифом. Дадут знать о себе еще недоработанные двигатели, кстати, всего на 50 «лошадей» мощнее, чем у БТ-7. И бортовую броню немцы научатся просаживать своими усиленными снарядами, подкалиберными и кумулятивными.В батальоне были всего две «тридцатьчетверки». У комбата и нашего ротного. Диковинкой смотрелся тяжелый танк KB-2 с гаубицей калибра 152 миллиметра. Правда, громоздкая башня делала танк каким-то несуразным. Но я считал, что этот мамонт с такой пушкой не подпустит близко к себе ни один вражеский танк.Собравшись вечерком, мы пришли к выводу, что нам повезло. Отдельный батальон на правах полка. Спокойный и доброжелательный командир нашей первой роты, старший лейтенант Тихомиров. Сразу понравился комбат, капитан Хаустов, единственный из командиров с орденом Красного Знамени. Мы не успели вскочить при его появлении. Вместе с кем-то из командиров он шел быстрым шагом по своим делам. Комбат остановился и немного с нами поговорил.— Жаль, что не доучились. Но бой — лучше всякой науки. Это ничего, что немцы нас вначале одолевали. Зато сколько их танков горелых под Смоленском осталось. И будем их еще сильнее бить. К драке с фашистской сволочью готовы?— Готовы, товарищ комбат, — дружно ответили мы.— На днях получим еще «тридцатьчетверки». Будет полегче.Вряд ли сам комбат верил, что будет легче. Война уже шла три с лишним месяца. 16 июля немцы взяли Смоленск, но на два месяца увязли в боях вокруг древнего города. Линия фронта держалась пока в ста километрах восточнее Смоленска, но и до Москвы оставалось всего четыреста, а от Брянска — пятьсот с небольшим километров.Наступление на Москву на участке нашего Брянского фронта началось 30 сентября 1941 года. Ближайшими планами немецкого командования, как позже выяснилось, были города Брянск и Орел. Над нами большими и малыми группами шли немецкие самолеты: пикировщики Ю-87, тяжелые двухмоторные «Юнкерсы-88», истребители. Кого-то бомбили, обстреливали из дальнобойных орудий. Потом разнесся слух, что немцы прорвали фронт. Что это означает «прорвали фронт», я тогда не понимал. Зато хорошо знали те немногие командиры и бойцы, которые уцелели в летних боях, видели гибель целых полков и дивизий. Мы сидели в танках, вылезая лишь по нужде. Встретились с Пашей, и он злорадно сообщил:— Летеха наш не из героев. Боится Князьков. Даже ко мне привязываться перестал.Я тоже боялся. Временами на меня нападала дрожь. Руки тряслись так, что я не смог набрать в кружку воды, когда меня попросил Федор Садчиков. Я протянул ему трехлитровую флягу, а потом жадно пил сам. День был холодный, а по лицу катился пот. Прокофий хорошо видел мое состояние и сказал, ни к кому не обращаясь:— Перед боем всегда так. Весь напружинишься, ждешь команды. Скорее бы, что ли…Одни части снимались и куда-то шли. Другие оставались на месте. Потом настала очередь нашего батальона. Дул холодный ветер, с деревьев летели листья. Быстрые облака неслись по голубому небу. Батальон шел походной колонной по лесной дороге. Без конца останавливались. По каким причинам, не знаю. Во второй роте расплавились подшипники у БТ-5.Командир роты бегал вокруг танка, матерился. Он явно боялся комбата. За такие вещи можно было угодить под трибунал. Танк оттащили в сторону. Неизвестно, что с ним стало дальше, но вскоре наша рота отделилась от батальона. Мы проехали километров семь и остановились на опушке леса. Впереди были позиции полка, за которым нас закрепили.Полк яростно долбила немецкая авиация. Штук двенадцать «Юнкерсов-87» кружились, по очереди пикируя и обрушивая вниз бомбы. До позиций было километра полтора. Все звуки слышались отчетливо. Зенитного прикрытия и наших самолетов в воздухе не было. Немцы хозяйничали как хотели.Полтора километра — большое расстояние. Фигурка человека кажется крошечной. Но я видел лица бегущих в нашу сторону бойцов. Может, от напряжения что-то происходит со зрением? Но, скорее всего, мозг работал как-то по-другому. Двенадцать «юнкерсов» — большая сила. Разрывы тяжелых бомб доставали взрывной волной наши танки. С деревьев сыпались мелкие ветки, и земля ощутимо вздрагивала. У пехоты не было бетонных укреплений, и немцы бросали свои «пятисотки», чтобы посеять панику. Вместе с ними «юнкерсы» сбрасывали множество осколочных бомб калибром поменьше. Грохот взрывов сливался с непрерывным треском пулеметов.Такое я видел впервые. Клубящиеся облака дыма, огромные столбы взлетающей земли, каких-то обломков. Серая пелена и вой сирен. Бомба угодила в хранилище боеприпасов, и облако дыма словно проткнуло огненным смерчем. В других местах тоже что-то горело. «Юнкерсы» сделали еще пару заходов. Стреляли только из пулеметов, но их было так много, что треск стоял непрерывный. Жутко представить сейчас, что творилось там.Многие из бойцов, пытавшихся убежать, лежали на осенней траве убитые или тяжело раненные. Остальные приближались к лесу. Командиры пытались их остановить, бежали следом, стреляя из наганов вверх. Но бойцы мелкими кучками и поодиночке ныряли в кусты, исчезали среди деревьев.— Трусы! Паникеры! — кричал Тихомиров. — Вы предаете Родину!Вряд ли кто из бегущих красноармейцев слышал или понимал, что им кричат. Ротный приказал дать несколько предупредительных очередей, но и это не помогло. Появились еще четыре самолета, чем-то похожих на наши истребители-бипланы «чайки», с такими же массивными радиаторами. Позже я узнал, что это были легкие бомбардировщики «Хеншель-123». Два самолета снова принялись обрабатывать позицию полка, а два с небольшой высоты преследовали убегающих.Раскрашенные в несколько цветов, с красными хвостами и обязательной свастикой на них, самолеты сбрасывали небольшие бомбы и били очередями по бегущим, которые инстинктивно сбивались в группы. Спаренные очереди поднимали фонтаны земли, перехлестывая фигуры в серых шинелях. Еще несколько человек все же успели добежать до леса, а трое спрятаться под бревенчатым мостком. Привели пятерых, пойманных по приказу командира роты, а когда самолеты улетели, на нас выбрели двое красноармейцев, прятавшихся под мостком. На вопрос, где третий, угрюмо ответили, что на дне речки. Пули достали его через бревна. Тихомиров принялся их отчитывать, обещая трибунал, а Федя Садчиков считал убитых, лежавших на поле.— Их там человек сорок с лишним, — тихо сообщил он мне.Двигаться дальше по открытой местности ротный не рискнул. И правильно сделал. Нас бы раздолбали на поле почем зря. Немцы попадать в цель умели. Сквозь панораму я видел приближенные оптикой разбитые пушки и многочисленные воронки вдоль линии стрелковых ячеек. Низко пригнувшись в седле, к нам прискакали капитан, назвавшийся помощником командира полка по разведке Безугловым, и сержант. Капитан поглядел на стоявших под деревом беглецов. Те съежились, Безуглов обрушился на нашего ротного:— Долго прятаться здесь будете? Вам был приказ идти на поддержку полка. Не слышали?— Все я слышал… и видел тоже, — огрызнулся старлей. — Самолеты десять минут назад как улетели. Нас бы на открытом месте расколошматили в момент.— Может, и так, — согласился капитан. — Бомбежка кончилась, дальше сидеть здесь нечего. Дуйте в расположение полка.Капитан оглядел своих красноармейцев. Те съежились еще больше, сбившись в тесную кучку. Один — босой, почти все без шинелей, но винтовки бросили лишь двое. Один сразу доложил:— В речке винтовка утопла. А гранаты на месте, две штуки. И лопатка саперная тоже.— И у меня утопла, — подхватил второй. — А гранат не было. Зато патронов полный подсумок.Явно, что винтовки они бросили со страху. В речке глубина метра полтора в самом глубоком месте. Сейчас они со страхом ждали, что решат командиры.— Бегом на позиции! — скомандовал капитан. — Винтовки у павших подберете.От слова «павшие» у меня что-то ворохнулось в груди. Несмотря на свои девятнадцать лет и не слишком великое умение разбираться в людях, я понял, что молодой капитан (и уже помощник командира полка!) уважает людей. Больше всего я боялся, что после бойни, устроенной немецкими самолетами, капитан Безуглов прикажет расстрелять беглецов. Сколько людей самолеты угробили, давай еще добавим! Дело в том, что везде, и в училище, и с первых дней в батальоне, слова «трибунал» и «расстрел» были самыми расхожими. С трусами в бою не церемонятся! Трибунал, и к стенке! Выходит, капитан был не такой. Он даже не угрожал своим струсившим бойцам, которым по всем статьям полагался трибунал.Мы уже готовились заводить моторы, когда неожиданно из-за поворота вывернулся наш старшина на мотоцикле с коляской.— Стойте! Я вам пожрать привез.Капитан разрешил задержаться на пятнадцать минут. Каждый получил полный котелок ячневой каши с тушенкой, по банке рыбных консервов и пачке махорки. Старшина сказал, что хлеб подвезут позже, и укатил. А мимо нас тянулся бесконечный конный обоз. Повозка за повозкой, и в каждой по трое-четверо тяжелораненых. Раненые полегче шли, держась за края повозок. Ездовые их отгоняли:— Вишь, лошади не тянут!— Сам слезай и иди, — огрызались раненые. — Небось, не ранен.Выглядели они жутко. Совсем не мужественно и красиво, как в фильмах. Один, перемотанный бинтами и полосками нательной рубашки через грудь, плечи, руки до кончиков пальцев, пытался вылезти из повозки и выкрикивал:— Быстрее, чего тянетесь. Помираю…Некоторые лежали вниз лицом, и я подумал, что это мертвые. Потом догадался — они ранены в спину или ягодицы. Один красноармеец сидел, неестественно выпрямившись, держась рукой на край повозки. На плечи была накинута шинель, а широкая повязка на груди почернела от крови. Изо рта тоже тянулась нитками кровь. Его поддерживал санитар и согласно кивал, когда тот что-то пытался сказать.— Грудь разорвало, — прошептал Федя. — Помрет.Перебитые ноги у некоторых были туго обмотаны кусками гимнастерок, торчали самодельные деревянные шины. Над вереницей повозок стоял гул стонов, умоляющих голосов, кто-то звал мать, просили спирта. Мы раздали почти всю махорку. Спирта у нас не было, а имелся бы, мы и сами бы выпили. Меня не отпускала дрожь от всего увиденного. Разве это война? Мясорубка какая-то. Эти бедолаги по фашистам даже не успели выстрелить, а их уже искалеченных в тыл везут.Минуя обоз, мы проламывались через кусты. Капитан Безуглов на лошади сопровождал нас. Мы спустились из леса. Осмотрели мост, исклеванный пулями. Решили, что легкие танки пройдут. «Тридцатьчетверка» Тихомирова шла последней. Сержант Шарафутдинов, механик-водитель на Т-34, которого мы для краткости именовали Шараф, осторожно вел тридцатитонную махину. Мост под тяжестью танка трещал и ощутимо прогибался. Когда он прошел две трети, что-то оглушительно треснуло. Лопнуло одно из бревен. Обломок метра полтора длиной, кувыркаясь, отлетел далеко в воду. Механик от неожиданности дал газ, лопнуло пополам еще одно бревно, но танк уже выскочил на левый берег.Тихомиров вместе с Шарафом снова прошлись по мосту. Было ясно, что «тридцатьчетверку» расшатанный, треснувший настил второй раз не выдержит. Легкие танки, возможно, и пройдут. Речушка была так себе, одно название — метров пятнадцать в ширину, но с илистым, вязким дном. Прошли две последние санитарные подводы, а капитан насмешливо спросил Тихомирова:— Ты по мосту отступать, что ли, примеряешься? Забудь про это, товарищ старший лейтенант.Я заметил, что Тихомиров покраснел.— Никто отступать не собирается, но пути отхода знать надо.— Куда нам еще отходить? — засмеялся Безуглов и хлопнул старлея по плечу. — Раненых вывезли. Расстрелять мост к чертовой матери!— Есть расстрелять, — козырнул наш ротный. — Федор, четыре фугасных под «быки». Огонь!Я был башенным стрелком, и команду предстояло исполнять мне. Вот бы не подумал, что первые выстрелы на войне сделаю по своему родному русскому мосту. Но четырех снарядов оказалось мало, хотя со ста метров я не промахнулся ни разу. Взрывы переломили десяток бревен, вырвали кусок настила. Мост слегка накренился, но продолжал стоять. Я выстрелил еще два раза. Брызнули крупные щепки, отвалились перила. Я подумал, что мы зря гробим такой прочный мост. А если все же отступать придется?— Ладно, — махнул рукой начальник разведки, — слабоваты ваши пушчонки.Он приказал часовым у моста собрать сушняк и поджечь мост. Тихомиров мог бы своей мощной трехдюймовкой разнести избитые бревна, но промолчал и дал команду двигать вперед.Командир стрелкового полка Урусов, высокий, худой, в длинной шинели, похожий бородкой клином и костлявым лицом на Дзержинского, не стал выговаривать, что мы отсиделись в лесу и не кинулись под бомбами разыскивать штаб. Да и найти его было мудрено. Штабные землянки располагались в овраге на левом фланге, где выдавалась вперед дубовая роща.Танки приказали отогнать в лесок за штабом и замаскировать. Тихомирова и командиров взводов полковник оставил на совещание. Через час ротный собрал всех нас и растолковал ситуацию. Немцы, по данным разведки, находятся километрах в пятнадцати от линии обороны полка. Во время бомбежки погибло более ста человек, из них половина тех, кто убегал через поле. Разбило несколько пушек, но артиллерии пока хватает, а мы остаемся вроде как в запасе.— Только этот запас больше суток не продлится. А то и раньше в бой введут. Немецкие танки в любой момент могут появиться.— Зря все же мост взорвали, — сказал кто-то из старых танкистов. — Пехота эту речушку вброд перейдет, а нам маневра в случае чего не будет. Сомневаюсь, что поблизости еще такой крепкий мост найдется.— Взорвали и взорвали, — обрезал разговоры Тихомиров. — Маневры! Забудьте про любые маневры на восток. Отступать категорически запрещено. Или кому-то неясно?Когда расходились, Прокофий мрачно заметил:— Чего ж неясного? Два налета фрицы сделали. Сто убитых и раненых сотни три. Воевать еще не начали, а батальон списали.— Да еще дезертиров добавь, — отозвался кто-то. — Вот тебе и ур-ря, бей фашиста! С кем бить, если немцы еще пару раз отбомбятся?Ночью мы дежурили по очереди возле танков со снятыми и готовыми к бою пулеметами. Шли разговоры о диверсантах. Как они бесшумно подкрадываются и бьют в спину кинжалами зазевавшихся часовых, а потом режут глотки остальным.— Абреки! — засмеялся Паша Закутный. — В осеннем лесу сучок хрустнет, за триста метров слышно. Просто дрыхнуть не надо. Три пулемета на постах да гранаты. Можно от кого угодно отбиться.— Герой! — засмеялся Прокофий. — Штаны не потеряй.Паша вспылил, но спор прекратил Федор Садчиков. Предупредил:— Не знаю, как взводный, но если кто ночью заснет, зубы повышибаю.На Федю, видать, тоже сильно подействовали бомбежка, смерть, увечья сотен людей. Настроен он был зло. Вступать в пререкания с ним не рискнули даже ребята из соседнего взвода. Такой и правда вышибет.Ужин нам не подвезли. Тихомиров ходил к полковнику, тот сказал, что его люди уже трое суток на голодном пайке сидят. Но уже в темноте прислал двух бойцов и лейтенанта. Бойцы принесли ведро молока и вещмешок вареной картошки «в мундире». Наверное, где-то в селе взяли. На три десятка человек хватило лишь червячка заморить. Спасибо и за это.А ночью на посту я слышал, как гудели над головой бомбардировщики. Потом, словно в шпионском фильме, взвились две, еще две красные ракеты, показывая на позиции полка. Мы переполошились, ожидая, что на нас обрушатся бомбы, но самолеты, видать, уже пролетели. По ракетчикам, вернее, в их сторону, полосовал длинными очередями «максим», хлопали выстрелы. Ракет больше не было, а ротный приказал удвоить караулы. Прикорнул я только под утро, набросав на себя тряпье, которое нашлось в танке. У нас имелся брезент, которым были накрыты все машины. Однако ночь выдалась такая холодная, что от брони на расстоянии несло могильным холодом. Когда вышел утром по нужде, под сапогами хрустел ледок. Не успеешь оглянуться — зима! Я все еще жил понятиями мирного времени. Мне и в голову не приходило, что до зимы еще надо дожить.Вместо завтрака пили заваренный иван-чай. Пихали в кипяток оранжевые сухие будылья. Напиток цветом и вкусом действительно напоминал чай. Еще бы сахару и хлеба! Ну, хоть что-то горячее в брюхе булькает, и то хорошо.А потом снова началась война. И нашу роту она в тот день не миновала. ГЛАВА 3 Едва допили горячее, прилетели шесть штук Ю-87 и, отбомбившись, долго стреляли из пулеметов. Тяжелая бомба, наверное, «двухсотпятидесятка», угодила в одну из штабных землянок. Большинство обитателей убежали и попрятались, но некоторых накрыло. Из мешанины земли и бревен торчал сапог. Значит, кто-то из командиров или писарей. Простые бойцы в полку поголовно ходили в ботинках с обмотками. За сапог вытянули половинку писаря. Без обеих рук и с расплющенной головой. Кого-то стошнило (значит, позавтракал, сволочь!). Останки писаря приказали зарыть там же и соорудить холмик.Потом открыла огонь артиллерия полка, а мы чего-то продолжали ожидать на нашей запасной позиции. В кого бьют пушки, я не видел. Экипажам строго запретили покидать машины. Лишь Тихомиров наблюдал из окопа за ходом боя, держа телефонную связь с командиром полка. Меня снова начало трясти, а Шпень каждые полчаса бегал за танк. Не выдерживал кишечник. Федор Садчиков держался спокойнее других, шепча:— Скорее бы… ну чего тянут.Полк отражал танковую атаку, но танки все же прорвались на правом, дальнем от нас фланге, и два взвода рванули по приказу командира полка наперерез. Впереди двигалась «тридцатьчетверка» Тихомирова. С чего, с какого момента начался для меня бой? С грохота разорвавшегося рядом осколочного снаряда? Но стреляли не по нам, а по остаткам одной из легких батарей.Я успел заметить разбитую вдребезги «трехдюймовку», разбросанную по частям. Колеса улетели неизвестно куда, ствол вырван и отброшен метров на пять, неподалеку валялся скрученный щит. Видимо, в пушку угодила авиабомба. Лежали присыпанные землей трупы артиллеристов. Тело одного из них показалось неестественно коротким. Мы промчались уже мимо, когда я сообразил, что у бойца оторваны по самый живот ноги. Под гусеницами хрустнули обломки зарядных ящиков, блестящие орудийные снаряды.— Прошка, — заревел вне себя Садчиков. — Они же со взрывателями. Разнесет к хренам!— Я щас, — бормотал Прокофий Шпень, на которого наш спокойный командир никогда не кричал, а тем более не называл Прошкой.Последние минуты перед боем, предчувствие возможной смерти (не может такого быть!), что-то стронули в каждом из нас. Это был даже не страх, а какое-то сумасшедшее, рвущееся напряжение. Я вдруг увидел пятнистый немецкий танк и, не дожидаясь команды, выстрелил в него. Нас учили, в основном теоретически, стрельбе с ходу. Именно так стреляли танкисты в наших знаменитых предвоенных фильмах. Но опытные командиры, и Тихомиров в том числе, переучивали нас, ломая уставные требования. Бить с коротких остановок!— Леха, не торопись, — Федор уже приходил в себя и командовал спокойно. — Это Т-3, до него метров шестьсот. Далековато.Вот они какие, Т-3! Коробочки, примерно таких же размеров, как БТ-7, только шире и с плоскими башнями, которые делали их на вид более приземистыми.Я видел пока четыре немецких танка. Они двигались быстро, ведя огонь только из пулеметов. А перед ними разбегались наши красноармейцы. Некоторые сбрасывали на ходу шинели. Но даже секундная задержка стоила им жизни. На танках стояли по два пулемета, и люди падали один за другим. Некоторые бежали, часто оглядываясь, и это тоже облегчало стрельбу немецким танкистам.Одинокая короткоствольная «полковушка» била по танкам быстро и часто. Но ее накрыл вынырнувший из-за бугра небольшой танк с тонкой длинной пушкой. Удар разметал расчет «полковушки», который даже не успел развернуть орудие в нужную сторону. До вражеского танка оставалось метров двести, но нам тоже предстояло развернуть башню. Вряд ли мы бы это успели!Нас опередил взводный Князьков. Не знаю, кто стрелял, лейтенант или Паша, но весь экипаж сработал четко. Механик-водитель мгновенно крутанул танк, подняв фонтан земли, и сразу ударила пушка. Я впервые увидел, как гибнет танк. Такая же стальная коробка с живыми людьми внутри. Бронебойная болванка ударила прямо в пулеметную установку, справа от пушки, вмяла ее внутрь вместе с брызгами искр. Из отверстия выплеснулся язык пламени.Танк продолжал двигаться, но пушка и второй пулемет молчали. Федор, отпихнув меня, выстрелил сам. Попал в правый подкрылок, загорелся топливный бак. Но танк добил все же наш самолюбивый взводный. Он выстрелил снова, вогнав снаряд в высокую лобовую часть под башней. В танке рвануло раз, другой, башню приподняло и снова брякнуло, но уже наискось, а из отверстий и щели под башней выкидывало горящие ошметки и языки пламени.Вспыхнул Т-26 из второго взвода. Экипаж я не запомнил — слишком мало времени пробыли мы вместе. Короткий танк (на метр короче нашего БТ-7) с цилиндрической башней и тонкой броней прошило и зажгло в момент. Успел выскочить механик-водитель и покатился по траве, сбивая пламя.Немецких танков стало уже семь. Тихомиров несся им навстречу на своей «тридцатьчетверке». Ударил с остановки, промазал, но вторым выстрелом подбил немца, вломив ему снаряд в нижнюю часть рядом с гусеницей. Мы тоже открыли огонь по этому танку. Такая у нас была в тот день судьба — помогать тем, кто стрелял более метко. Федор выпустил три снаряда подряд, но окончательно развалил Т-3 наш ротный. От удара тяжелой трехдюймовой болванки сдетонировали снаряды, башню взрывом сбросило на землю. Из круглого отверстия взвился язык коптящего пламени, треща, рвались в огне патроны.Подбили еще один танк из второго взвода. На этот раз БТ. Снаряд попал в левую гусеницу. Механик-водитель, видимо, недостаточно опытный, не сразу понял ситуацию. Закрутился, подминая и скручивая металлическую ленту. Мощный двигатель БТ-7 сыграл смертельную роль в неумелых руках. В принципе, танк мог сколько-то метров проползти и на одной гусенице, помогая себе колесами левой стороны. Но механик так скрутил и вдавил между колесами гусеницу, что БТ завертелся на одном месте, как юла, оставаясь, по сути, неподвижным.Неподвижный танк — мертвый танк. Эту истину я понял в те минуты, когда в застывшую «бэтэшку» один за другим врезались три снаряда. Выскочил командир танка, весь забрызганный кровью, и выволок раненого механика-водителя. БТ, несмотря на попадания в борт и башню, уже покинутый остатками экипажа, продолжал вращение и даже не горел. Лишь дымился. Все это я видел мельком, потому что метров со ста семидесяти в нас бил Т-3, а мы отвечали ему. Потом он исчез, и остальные немецкие танки попятились назад, ведя беглый огонь. Оказывается, нам на выручку шел первый взвод, и немецкие танкисты предпочли отступить.Я видел, как они отступали. Немцы сумели остановить нашу главную силу, Т-34, старшего лейтенанта Тихомирова. В него стреляли сразу два или три танка. И попадали. Большинство снарядов рикошетили, но чувствовалось, в нашей «тридцатьчетверке» что-то серьезно нарушено, возможно, ранен экипаж. Машина отступала рывками, огрызаясь редкими выстрелами. И даже эти редкие снаряды, смертельно опасные для фрицев, заставляли их шарахаться в стороны.И все же немцы, даже в отступлении, действовали четко. Они подцепили недобитый Т-3 и поволокли его на буксире, прикрываясь беглым огнем. Мы дважды выстрелили в гребущий гусеницами вихляющийся БТ-3. Промазали. Мешала дымовая завеса, которой немцы прикрывали отход. Ротный, высунувшись из люка, показывал знаками, чтобы мы тоже отходили. Почему? Мы же их сейчас раздолбаем!Я тоже высунулся из люка. Два наших легких танка горели, один, накренившись, дымил. Немцы вели сильный огонь из танковых пушек, к ним прибавились минометы. Выполняя команду, мы пятились, стараясь не подставлять борта, огрызаясь частыми выстрелами. Горел немецкий Т-3 и чешский Т-38, который был подбит первым.Потери нашей роты в коротком бою оказались немалыми. Сгорели два танка, третий мы пытались вытащить, но он загорелся от очередного попадания. Погиб целиком один экипаж, еще несколько человек были убиты и ранены. «Тридцатьчетверка» получила серьезные повреждения. Бронебойный 50-миллиметровый снаряд врезался в башню и застрял в ней. Веер мелких осколков, выбитых снарядом из брони, убил наповал заряжающего и ранил командира роты Тихомирова. От других снарядов (мы насчитали пять попаданий) нарушились шестеренки поворота башни. Вместо кругового вращения угол поворота составлял градусов пятьдесят.То есть наша мощная «тридцатьчетверка» могла вести огонь на довольно узком участке. В принципе, это не было такой уж смертельной бедой. Стрелять можно было, доворачивая корпус, но эффективность огневой мощи танка была снижена. Кроме того, хоть об этом не говорили во весь голос, существовала опасность, что отдача после нескольких выстрелов окончательно заклинит башню «тридцатьчетверки». Именно поэтому, не объясняя причин, Тихомиров, взяв нового заряжающего, выстрелил три раза подряд в сторону немецких позиций. Пушка пока работала нормально.Серьезно пострадала трансмиссия старого Т-26 нашего взвода. Сыграли роль резкие повороты и быстрая атака на скоростях во время, в общем-то, короткого боя. Князьков накричал на Ивана Войтика. Белорус, сжав челюсти, молча выслушав лейтенанта, сказал:— Чего крычите, товарищ лейтенант? — Когда волновался, акценту Ивана звучал особенно заметно. — Не знали, что трансмиссия у нас ни к черту? И нечего крычать.— Сколько еще может пройти танк? — успокаиваясь, спросил Князьков.— Нисколько. Сядайте за рычаги и послушайте, как железяки скрежетают. Как в ржавой молотилке.— Ну, километр проедешь?— Може, и проеду. А потом посреди поля намертво встану.— И что делать будем?— Надо снимать крышку, — стал объяснять Войтик, — разбирать, смотреть, ремонтировать.— Сколько потребуется времени? — нетерпеливо спросил Князьков.— Может, тры часа, а может, увесь день.Вытирая руки промасленной тряпкой, подошел ротный Тихомиров. Сказал, что крышку трансмиссии надо снять и глянуть. Подкрутить, где шестеренки ослабли. Но не больше. Нас в любой момент снова в бой бросить могут.— Остальные машины в норме?Оказалось, не в такой и норме. Надорвало гусеницу на «бэтэшке» из первого взвода. У них же сильно гонит масло Т-26. На гусенице срочно меняют трак, а с причиной утечки масла разбираются. Потом подошел техник-интендант из тыловой службы полка и спросил, будем ли мы хоронить наших танкистов в одной могиле с бойцами полка или отдельно.— Вместе, — коротко отозвался Тихомиров. — Вместе погибли, пусть вместе и лежат.— Они своих до исподнего раздевают, — сказал один из сержантов.— Так положено, — ответил техник-интендант. — Есть приказ наркома.— С наших снимать нечего, — невесело усмехнулся старлей. — Разве что с моего заряжающего. Остальные погибшие сгорели. Но моего заряжающего в комбинезоне положите. И в сапогах. Мы с ним уже год вместе.— Как скажете, товарищ старший лейтенант, — не стал спорить тыловик. — Дайте пару-тройку своих ребят, надо погибших из танков вытащить.Послали меня и конопатого башенного стрелка из первого взвода. Пока шли, познакомились. Конопатого звали Григорий, а родом он был из Таганрога. Возле наполовину вырытой второй братской могилы (первую засыпали еще вчера и обложили сосновыми ветками) лежали в несколько радов погибшие. Почти все в рубахах и подштанниках Одежду грузили в повозки и куда-то увозили. Война поворачивалась ко мне совсем не таким лицом, какого я ожидал.Ведь это герои. А их раздевают и кладут в землю в грязных окровавленных, пропитанных мочой подштанниках. Гриша из Таганрога сказал, что не по-божески раздевать мертвых. Я думал про другое и зло оборвал его, сказав, что погибшие обмочились не от страха, а от сокращения мышц в момент смерти. Я слышал об этом во время занятий по медицинской подготовке в институте. Гриша, признавая во мне старшего, согласно закивал.Как мы вытаскивали четыре обгорелых трупа из танков, лучше не рассказывать. Тащили по кускам. Одного более-менее целого извлекли через водительский люк, да и то черно-фиолетового, скорченного, размером с десятилетнего ребенка. Нам дали порванные шинели и плащ-палатки, в которые мы завернули останки и положили среди погибших.Пришел Князьков, и мы осмотрели длинноствольный танк, который чуть не угробил нас и которого подбил Князьков. Лейтенант с удовольствием ковырнул три оплавленные дырки и сообщил, что чешский танк Т-38 — машина сильная.— Две дырки мои, а третья ваша, — сказал он и хлопнул меня по плечу.— Спасибо, товарищ лейтенант, — неловко пробормотал я. — Если бы не вы, накрыл бы он нас.— Насквозь бы прошил, — согласился Князьков. — У него пушка тонкая, всего 37 миллиметров, но жалит, словно гадюка. Поэтому головой в бою вертеть как флюгером надо. Вы вперед уставились, а он сбоку появился. Наверное, раздумывал: вас или трехдюймовку в первую очередь бить. Ударил по ней. Так что считайте, вам вдвойне повезло.Мы заглянули внутрь через искореженный передний люк. Пахло жженым мясом. Весь экипаж танка, видимо, погиб. Три снаряда за полминуты — не шугка! Возле старой трехдюймовой «полковушки» с деревянными колесами возились артиллеристы. Бронебойный снаряд наискось пробил верхнюю откидную часть щита и наповал убил наводчика. Тело уже унесли.Потом снова раздался гул самолетов. Мы побежали к лесу, но поняли, что не успеем. Бросились все втроем в воронку от вчерашней бомбы. Говорят, в одну воронку два раза не попадают. «Юнкерсы-87» пикировали едва не до земли. Хоть убей, не могу вспомнить, ревели ли сирены в первый день, но сейчас «лаптежники» пикировали с таким воем, что я, не помня себя, врылся по плечи в рыхлую землю. Вой буквально разрывал мозг, лишая меня разума. Кажется, я скулил, кричать мешала земля, забившая рот. В эти минуты я по-настоящему понял, что такое страх на войне.Молодые верят, что бессмертны. Наверное, чаще так и бывает. Но в те минуты, особенно когда неподалеку грохнул взрыв, я понял, что живым с этого поля не выберусь. Кому понадобилось хоронить мертвых? Неужели нельзя было дождаться темноты? Грохотало, выло совсем рядом. Я выдернул голову из земли, чтобы хоть увидеть свою последнюю секунду. Но увидел другую картину. Мелкие и крупные комья земли плясали, подпрыгивали по всей окружности воронки, скатываясь вниз. Конопатого Гришу засыпало по пояс, и он греб под себя еще комья, влипнув лицом в землю.Князьков матерился, свернувшись в клубок, и дергал из кобуры наган. «Юнкерс» промелькнул прямо над воронкой. Огромный, с изогнутыми крыльями и торчащими, заостренными, как шпоры, шасси, он на долю секунды закрыл полнеба.— А-а-а! — кричал Князьков и махал наганом. — Долетаешься, сука!На вершине воронки появился красноармеец в расстегнутой шинели. Возможно, один из артиллеристов. Он хотел спрыгнуть к нам, но неведомая сила смахнула его, и он исчез в одно мгновение. Мне показалось, что это какой-то призрак. Дальнейшее происходило одновременно. Снова раздался грохот, и одна стена бруствера обрушилась стеной на нас. Меня завалило по грудь. Что творилось с лейтенантом и конопатым Гришей из первого взвода, я не видел. С неба опадала завеса пыли, дыма, горящих лохмотьев, потом рядом плюхнулось что-то тяжелое. Я лихорадочно разгребал землю, вырываясь из ловушки, которая могла затянуть меня еще глубже. Почувствовал теплую руку.— Волков, ты? — кричал лейтенант.— Я, товарищ…Слово «лейтенант» произнести не удавалось. Я продолжал раскапывать землю вокруг себя. Попадались целые шматки дерна, килограмма по три. Как меня не пришибло? А может, и ударило, но спас танкошлем. Наконец я докопался до колен и выдернул сначала одну, затем другую ногу. Тьма немного рассеялась, лейтенант тоже вылезал из земляной ловушки. Грудь раздирал кашель. Я понял, что меня душит гарь от взрывчатки. Кое-как помог Князькову и полез вверх, подтягивая его за собой. Оба кашляли и отплевывались. Где-то рядом оставался Гриша из Таганрога, но я чувствовал, что если не выберусь, то через минуту просто задохнусь.Мы вывалились через бруствер и катались по земле, откашливаясь, выплевывая яд взрывчатки. Сильная тошнота выворачивала желудок, который был пуст, но мне казалось, если вырвет, то сразу станет легче. Я сунул два пальца в рот. Вышло немного воды с зеленью, а во рту нестерпимо горчило, словно я наелся хины.— Двигайся, шевелись, — бормотал взводный, стоя на коленях и пытаясь подняться.Весь облепленный землей, он был похож на негра. Рукав кожаной куртки болтался на нитках. Он сорвал куртку, а я телогрейку. Рванул воротник гимнастерки, душивший меня. Кроме нас, возле бруствера лежал красноармеец в распахнутой шинели. Значит, это не призрак и я не свихнулся? Мы кое-как приходили в себя, а боец громко повторял:— Вам бы воды, а лучше перегонки… стакан… целый.Он был контужен и кричал во весь голос.— Там еще один наш боец. Завалило, — в три приема объяснял я. — Вытащить бы…— Руку вывихнул, — снова запричитал красноармеец, показывая неестественно вывернутую кисть. — Можжит, сил нет. Врача надо, пропадет рука…— Не скули, — оборвал его Князьков. — Найдем кого-нибудь, вправят.Немного в стороне пронесся еще один «Юнкерс», стреляя из пулеметов. Я проводил его равнодушным взглядом. За нами пришли ребята из роты и привели на позицию. Гришу из Таганрога откопали уже мертвого. Тихомиров налил лейтенанту и мне по стакану разбавленного спирта. Я запил его водой, и меня вырвало.— Добро переводит, — бубнил кто-то рядом, но я словно уплывал.Очухался вечером, уже в темноте. Принесли котелок перловки, но меня воротило от запаха еды.— Чаю бы…Паша Закутный принес кружку теплого подслащенного чая. Я мелкими глотками кое-как выпил его. Горло и грудь нестерпимо жгло.— Спасибо, Паша.— Не за что. Может, поешь?— Нет. Мутит. Дай бог, чтоб чай назад не вывернуло.— Повезло вам с лейтенантом. Рядом трое ребят из полка бежали. От них одни ошметки остались.— Фрицев отбили? — с трудом произнося слова, спросил я.— Фрицев? Они сами отошли и на другом направлении прорвались. Они теперь и спереди, и сзади.— Ничего, — бормотал я, теряя зыбкую нить сознания.Потом заснул. Ночью меня в караул не будили, и я проспал в окопе под танком на подстилке из еловых веток, закутавшись в шинель.Что такое один полк или батальон в масштабах тех осенних дней сорок первого года? Когда число погибших, попавших в плен наших бойцов и командиров исчислялось немыслимыми цифрами, которым бы мало кто поверил. Да и узнали мы эти цифры много лет спустя.Войска 3-й, 13-й, 50-й армий обороняли юго-западные подступы к столице. Я позволю обратиться к историческим документам, чтобы яснее понять ситуацию тех дней. Кто-то может найти неточности, ибо история Великой войны за прошедшие две трети века переписывалась не единожды, в угоду приходящим к власти правителям.30 сентября 1941 года Вторая танковая группа генерал-полковника Гудериана в составе 15 дивизий, из которых — 10 танковых и моторизированных, начала наступление на Орел и Брянск. Его поддерживали почти все силы 2-го воздушного флота.Действующая здесь 13-я армия Брянского фронта сражалась героически, но противник используя громадный перевес сил, к исходу дня прорвал оборону и вышел ей в тыл. Первого октября части 2-й немецкой армии генерала Вейхса прорвались в полосе 50-й армии.Третьего октября моторизированные соединения противника ворвались в Орел и двинулись дальше на Тулу. Шестого октября был захвачен Брянск. Войска Брянского фронта оказались расчлененными на части, а пути для отхода 3-й и 13-й армий перекрыты.Пока я спал, к нам пробилась танкетка офицера связи армии, который, кроме приказов высокого начальства, сумел провести несколько грузовиков с боеприпасами, сухим пайком и горючим. Утром мы загружали танки снарядами и заливали баки бензином. Наш экипаж с удивлением убедился, что мы истратили в прошедшем бою лишь пяток осколочно-фугасных снарядов, зато щедро высадили запас бронебойных.Механики-водители почти всю ночь не спали, ремонтировали Т-34 и возились с двигателем Т-26. Командир полка прислал на помощь двух бойцов, разбиравшихся в тракторах. Башню «тридцатьчетверки» кое-как укрепили, хотя угол поворота остался таким же узким. Двигатель Т-26 ремонту не поддавался, требовалась разборка и новые запчасти. Иван Войтик плевался и предрекал, что сцепление полетит через сто метров.— Встанем посреди поля, и амбец! Бей нас, пока в головешки не превратимся.— Ты, Ванька, чем орать, лучше бы доломал свои железяки, — тихо посоветовал Прокофий Шпень. — Сделали бы из танка огневую точку, а тебя в запас.— Какой хрен запас! Винтовку бы сунули, и вперед. Бей фашистов! Пехоты не хватает.— Да и со жратвой не густо! — поддержал его кто-то из ребят.Мы ели хлеб с комбижиром и селедкой. Комбижир был противный, вонял коровьей шкурой, крошился и на хлеб не намазывался. Харчи мы запивали все тем же иван-чаем. О чае позаботились танкисты постарше, заявив, что без горячего нельзя. Они же предупреждали молодняк, чтобы не наваливались на комбижир — пронесет после голодухи. Некоторые не послушались и, наглотавшись серых крошащихся комочков, начали бегать после еды в кусты.Вернулся с совещания командир роты Тихомиров. Сообщил, что ожидается немецкое наступление, но мы пока остаемся в резерве. С запозданием раздали смертные медальоны — пластмассовые карандашики. Некоторые записывали свои адреса, молодые оставляли листы на прикурку. Над Иваном Войтиком, который старательно записал все данные о себе и адрес семьи, кто-то начал подсмеиваться. Иван молчал, старательно слюнявил химический карандаш, потом отбрил молодого:— Чего рот щеришь? Если меня убьют, жене да детям хоть какая-то помощь от властей будет. Пусть овса мешок или ржи необмолоченной, но с голодухи не помрут. Мне с четырьмя детьми никак нельзя без вести пропадать. Понял? А тебе фугасом башку сорвут — и будешь без вести пропавшим числиться. То ли дезертир, то ли еще непонятно что.Белорус говорил с такой убедительностью, что смешки прекратились. Командир танка, молодой старший сержант, поддержал своего механика:— Если пустой лист оставишь, думаешь, судьбу обманешь? Хрена с два. Она у каждого наперед записана до последней строчки. У нас под Смоленском один такой умник был. Как бой, так у него двигатель едва фурычит. За других прятался. А «юнкерсы» с тылу заходить любили. Как врезали «соткой», от экипажа и танка, считай, ничего не осталось. — Сержант вздохнул и добавил: — Жалко ребят.Я так и не понял, было ли сержанту жалко командира и башнера или весь экипаж вместе с трусливым механиком. Хотя чего там трусливый? Желающих рваться вперед, лоб подставлять — немного.Механик-водитель из первого взвода, коротконогий, округлый, как медвежонок, тоже рассказал про судьбу:— А вот нам повезло. Под Оршей прямо в башню болванку влепили. Насквозь, — он оглядел нас, чтобы мы прочувствовали серьезность ситуации. — И не маленькую, а миллиметров пятьдесят. Шарахнуло так, что в момент оглох. И что вы думаете? Прошла гадина между командиром и башнером. Командира тоже слегка оглушило, а башнеру мелкими осколками, как кошка лапкой, кожу на лице оцарапало. И снаряды не сдетонировали. Две бронебойных головки вышибло — все наши потери. Случается же такое, а?— Везучие, — согласился Войтик— Я и говорю. Повезло.— А дальше что было? Экипаж у тебя вроде другой.— Дальше худо было, — механик печально покачал головой с короткой шеей. — Через день снова снаряд поймали. И что обидно, мелкий, наверное, 37 миллиметров. Но в упор. Врезало крепко, аж дым пошел. Думал, горим. Успел выскочить, «бэтэшка» подымила, да перестала. Ну, я полез, а там… Все в кровище. Рука валяется, кому-то живот разорвало. Погибли смертью храбрых товарищи мои.— Дурак ты, — сказал Шпень. — Какое уж тут везение? Ты со своей круглой мордой уцелел, а ребят на куски. Да еще танк бросил.Механик стал оправдываться, что заглох мотор, и оставаться в танке было нельзя.— Но я быстро вернулся!— Медаль тебе на задницу.Рассказ круглолицего нам не понравился.Мы практически не отходили от своих машин, мельком перебрасываясь несколькими словами друг с другом. Когда выдалось несколько свободных минут, сели перекурить с Пашей Закутным и Федей Садчиковым. Более спокойно обсудили вчерашний бой. Говорили откровенно, у кого что накопилось.— Хотите верьте, хотите нет, — горячо убеждал нас Паша, — а я в бою не боялся. Перед этим трясся, чуть в штаны не напустил, а потом как обрезало.— Стрелял ты или Князьков?— Князьков, кто же еще! Он метко садит. Чешский танк прямо в лоб уделал. А у того броня, наверное, усиленная. И вторым снарядом добил. Когда в воронке его чуть не завалило, попроще стал. Он и наган там потерял. Страшно, когда землей живьем заваливает.— Не то слово, — отозвался я. — Когда по грудь засыпало, да еще гари надышался, думал, не выберусь…— Тебя лейтенант хвалил. Рассказывал, как ты ему помог. А Гришку из Таганрога живьем засыпало. Жуткая смерть.Помолчали, вспомнили своих. Потом самый опытный из нас, Федя Садчиков, сказал, что немецкие танки не лучше наших.— Горят, как спички. Но подготовка добрая. Помните, как они подбитый танк эвакуировали? Видать, тренировались не раз. Подцепили в момент, дымовую завесу поставили, а остальные танки огнем прикрыли. Так мы и упустили фашиста. Нам этим вещам учиться надо. А мы с тобой перли, вылупив глаза. Нас чешский танк едва в боковину не уделал. Спасибо Князькову. Здесь я, конечно, прозевал, а наука для всех.— Танки у них не такие уж страшные, — сворачивая очередную цигарку, согласился Паша. — С этими, считай, на равных. Но мы еще с тяжелыми Т-4 не сталкивались. У них броня тридцать миллиметров и пушка семьдесят пять.Паша лучше всех знал технику. И нашу и немецкую. По крайней мере, теоретически.— «Сорокапятка» метров за пятьсот его возьмет, — предположил я.— В лоб вряд ли. Это же не мишень. Наклон брони, дополнительная маска у пушки. Да и броню фрицы могли нарастить.— Целиться надо лучше, — сказал Садчиков. — Прошибем мы его, если попадем куда надо. Ладно, чего гадать. Встретимся — увидим.Паша Закутный вдруг вспомнил институт и девушек нашего факультета.— А ведь бегали они за мной. Правда, Леха?— Бегали. Ну и что? Чего сейчас хвалиться.— Просто жалею. Среди них такие были… ну, согласные. Они уже с другими парнями до этого жили. Мне открыто намекали, а я боялся. Вспоминаю, вот дурак был. Сгоришь, как головешка, и не узнаешь, для чего женщины на свете существуют. И Зинку Салину зря упустил.Помолчали, потом пошли к своим танкам. Тем более мы оставили возле машины одного водителя Прокофия Шпеня. Тот жевал сухарь, макая его в кружку с водой. Предложил и нам, но мы отказались. Механик сообщил, что слышал орудийный гул на северо-востоке. Значит, нас обошли?— Необязательно, — авторитетно ответил наш командир, Федор Садчиков. — Линия фронта извилистая.— Лучше б она к западу извивалась, — неожиданно захохотал Прокофий и уронил огрызок сухаря на траву.Поднял, обдул и снова принялся грызть. Мы тоже попросили, а пока грызли, насчитали целую армаду двухмоторных «юнкерсов», плывущих правильным клином на восток. Мы насчитали тридцать шесть бомбардировщиков и штук десять истребителей.— Вот где-то шарахнут. Не повезет ребятам.— Зато нам везет, — огрызнулся кто-то. — Могилы рыть не успеваем.А вскоре немцы снова навалились на полк Урусова.Штук пять танков на скорости обстреляли линию обороны. Потом отступили и, маневрируя, принялись настойчиво долбить позиции фугасными и осколочными снарядами. Урусов дал команду не отвечать до особого сигнала. Танки совсем обнаглели. Разбили «сорокапятку», накрыли несколько стрелковых ячеек, а потом влепили фугас в командный пункт батальона. Был убит один из опытных комбатов и двое-трое помощников, находившихся вместе с ним.Разозлившись, Урусов приказал открыть ответный огонь. Немецкие танки попятились назад. Но влезли слишком близко. Трехдюймовая пушка Ф-22 врезала бронебойным снарядом в верхнюю часть башни Т-3, снесла перископ. Танк рванул назад, как пришпоренный, успев выстрелить в ответ. Но танкистов, видимо, оглушило тяжелой болванкой, и панцер едва не перевернулся. Все это происходило недалеко от нас, и мы хорошо видели в прицелы, что происходит. Могли и сами открыть огонь, если бы не запрет.Следующие снаряды ударили в борт и колеса. Из люков посыпались танкисты в маленьких круглых шлемах-колпаках. По ним стреляли из «максима» и винтовок. Двое упали, остальные, пригибаясь, убегали прочь. Танк быстро охватило пламя. Еще один Т-3 получил бронебойным вскользь. Вмяло половину бокового люка, но добить его не удалось. Танки на скорости уходили прочь, прикрываясь клубами густой дымовой завесы грязно-белого цвета. Но свою задачу они частично выполнили. По обнаруженным артиллерийским позициям и окопам ударили гаубицы и минометы. Наши орудия тоже отвечали, но большинство немецких стволов вели огонь с закрытых позиций. Передовая окуталась дымом. Раза два раздавались особенно сильные взрывы. Снаряды или мины накрывали окопы с боеприпасами.Примерно через час прибежал знакомый нам помощник командира полка по разведке, капитан Безуглов. Переговорил с Тихомировым, потом собрали роту. Капитан, покрытый копотью, со ссадиной на скуле, говорил быстро, оглядывая нас всех, стоявших полукругом.— Ребята, теперь ваш черед. У сволочей боеприпасов хватает. Бьют без перерыва второй час 105-миллиметровые гаубицы и минометы. Сколько их, точно не знаем. Гаубиц, судя по всему, штук шесть, а минометов не меньше десятка. Еще час такой пальбы, и мы останемся без артиллерии и пулеметов. Я уже про бойцов не говорю. Теряем людей. Если фрицам пасть не заткнуть, они нас голыми возьмут. Саперы уже толовые шашки к гранатам прикручивают. В общем, было решено ударить нашей ротой с фланга, сделав круг километров пять.— У вас ведь семь танков. Боеприпасов хватает. Даем десант — семьдесят человек. С ручными пулеметами, гранатами.Все это пахло обычным самоубийством. Если бы там были только гаубицы и минометы! Кроме них, наготове танки, противотанковые пушки. Но и другого выхода не оставалось. Если не нанести контрудара, немцы нас сомнут наверняка.— Приказ мы выполним, — заговорил Тихомиров. — Но в роте всего шесть исправных танков. Десант пригодится. Когда мы начнем бой, поддержите нас.— Поддержим. Пойдут в атаку первый и третий батальоны. Вернее, то, что осталось.Свой второй бой я принял именно в этот октябрьский день. Он, как зарубка на теле, остался на всю жизнь. ГЛАВА 4 Фланговый обход оказался даже короче пяти километров. Немцы даже не прятались. Мы сняли с ходу две легкие пушки, которые успели выстрелить раза по три. Танки остались невредимыми, зато с брони Т-34 смахнуло снарядом сразу двоих десантников. Разбросало по частям, руки, ноги, винтовки. Потом ударили пулеметы, и десант стал спрыгивать на скорости сорок километров на землю. Сколько их побило пулями, а сколько покалечились — неизвестно. Нам было уже не до пехоты.Тихомиров со скрежетом смял одну, а Князьков вторую пушку. Пулеметы обоих танков валили на землю артиллеристов. Наш танк шел третьим. Немец в серой непривычного цвета шинели, в каске, затянутый поясом как в строю, метнулся прочь. От пулеметной очереди ушел, но Прокофий, довернув танк, ударил его корпусом, забросив под гусеницы. Танк от толчка вздрогнул. Мы не ожидали такого сильного удара тела о многотонный корпус. А потом под гусеницами захрустело. Со всех сторон стреляли. Мы с Федором тоже пальнули наобум и лишь затем увидели цель.Три гаубицы с закругленными вверху щитами стояли в ряд в орудийных окопах. Одна еще вела в горячке огонь по нашим позициям, а две лихорадочно разворачивались. Тихомиров снес трехдюймовым фугасом ближнюю гаубицу. Мы с Федором стреляли бронебойной болванкой, да еще с ходу. Конечно, промахнулись. Сколько метров оставалось до орудийных окопов? А главное, сколько времени требовалось немецким артиллеристам, чтобы довернуть в нашу сторону толстые стволы с набалдашниками? Эти штуковины своими пудовыми снарядами разнесут нас в клочья.Снаряд, уже осколочный, рванул метрах в пяти от колеса гаубицы. Второй взорвался под стволом, встряхнув тяжелый корпус. Снаряды сыпались градом. Мы так и не попали в гаубицу, но пулеметные очереди смахивали артиллеристов, а потом кто-то все же всадил снаряд прямо в щит. Шпень, перевалив через бруствер, раздавил гаубичные станины вместе с двумя артиллеристами, шевелящимися между ними.— Суки… сволочи фашистские!Танк уткнулся в крутую стенку окопа. Федя приказал мне быть наготове возле пушки, сам высунулся в люк. Шпень крутнулся, нашел пологий выезд из капонира, но увидел двух немцев, забившихся в узкий окопчик. На экипаж полагались два нагана, но ни командиру танка, ни механику их не выдали. Имелся только пулемет и гранаты Ф-1. Шпень остановил танк, а Федя крикнул мне:— Бей из пулемета!Пулемет до немцев не доставал, они были в мертвом пространстве. Я забыл про гранаты и лупил длинными очередями поверх голов артиллеристов. Скорчившись, они прикрывались ладонями и локтями, как от дождя. У меня кончился диск, и я торопливо вставлял запасной. Немцы с запозданием вымахнули из окопа. Один, поопытнее, перекатился через ров. Второй, пригибаясь, бежал. Очередь догнала его, он взмахнул руками и исчез.Если с тремя гаубицами мы справились с налета, без потерь, то дальше началась мясорубка. Задергался, потеряв ход Т-26 Ивана Войтика. Двигатель выдержал три-четыре километра ходу, а теперь скрежетал так, что слышно было сквозь стрельбу. Гаубиц поблизости я не видел. Только пулеметное гнездо и двойной окоп с минометами. Т-26 остановился, не доехав до окопа метров двадцать, и открыл огонь из пулемета. Куда он стрелял, я не видел, но зато отчетливо разглядел, как снаряд рикошетом задел цилиндрическую башню старого Т-26 и сорвал с креплений.В смятой, лопнувшей от удара башне зияла щель толщиной с руку. Откинулся люк, и показалась голова командира танка. Упираясь локтем в край люка, он с трудом перебросил тело наверх. Там же Войтик? Жив ли он? Но времени разбираться не было. По нам в лоб бил станковый пулемет, вылетело несколько гранат. Мы раздавили пулеметное гнездо и неслись в сторону минометного окопа. Оттуда выскакивали солдаты. Кажется, я успел прошить одного очередью, но увидел повернутую в нашу сторону гаубицу. Это был второй взвод немецкой батареи — три такие же гаубицы, но уже готовые встретить нас.— Стой! — крикнул я Прокофию, собираясь стрелять.Шпень вместо этого крутнулся и дал газ. Крутой вираж спас танк и всех нас. Попал бы я в гаубицу — неизвестно. А тяжелый снаряд пронесся так близко, что воздушная волна хлопнула по броне, словно огромным деревянным чурбаком. Недостаток немецких гаубиц, как и наших отечественных, — сравнительно долгое раздельное заряжание. Чтобы забить снаряд, а затем гильзу и прицелиться, требуется 8-10 секунд. Я знал это, когда Федор Садчиков ловил гаубицу в прицел, а Прокофий Шпень приостановился.— Быстрее!Наша пушчонка с ее полуторакилограммовым снарядом не подвела. Возможно, это был первый удачный выстрел. Фугасный снаряд пробил щит и взорвался, раскидав расчет. Оставшиеся две гаубицы ударили одновременно. Мчавшаяся впереди «тридцатьчетверка» старшего лейтенанта Тихомирова получила снаряд в лоб. Башню перекосило, танк остановился. Вторая гаубица ударила командира первого взвода. Фугас разорвался, сминая броню над пушкой, а орудие свернуло набок.Князьков, Федор Садчиков и еще один танк лихорадочно били по гаубицам. Следующий залп гаубицы дадут через десять секунд. Преимущество «сорокапяток» заключалось в том, что мы могли выпустить за это время по три снаряда. Даже если плохо слушаются руки — по два. В любом случае преимущество у нас пока имелось. Если не промахнемся. У одной гаубицы оторвало колесо, отбросило в сторону наводчика. Чей-то снаряд, смахнув верхушку бруствера, взорвался в глубине орудийного окопа. Кто-то сгоряча пустил бронебойную болванку. Маленькая круглая дырка в краю щита, и крик смертельно раненного человека. Одна из гаубиц одновременно со взрывом, ударившим прямо под щитом, все же успела выпустить пудовый фугас. Прицел сбило, но снаряд взорвался рядом с танком нашего взводного Князькова, распоров осколками броню и выбив вместе с куском гусеницы ведущее колесо.Неужели убили Пашку? Нашего лучшего студента, будущего ученого и самого близкого мне человека? Но я не мог даже оглянуться. Оставшиеся танки шли вперед, и нас догоняли десантники. Немецкий бронетранспортер пятился, прячась за дерево. Он поджидал, когда мы подставим борт под его крупнокалиберный пулемет. На расстоянии сотни шагов он пропорет нас бронебойными пулями или издырявит сверху вниз тонкую крышку трансмиссии.Я развернул башню, и Федор выстрелил на ходу. Снаряд пробил самый верх бронированного корпуса, а бронетранспортер ударил по нам сразу из двух пулеметов: крупнокалиберного и обычного МГ-34. Пули хлестали по броне с такой силой, что я невольно сжался. Брызнула разбитая фара, закричал Шпень:— Он нас прикончит!Одна из десятков пуль влетела в смотровую щель. Мы выстрелили снова. Попали, нет? Бронетранспортер с ревом несся прочь. Третий снаряд ударил в задний борт. Взрыва мы не услыхали, значит, врезали бронебойным. В любом случае кому-то из сидящих в открытой коробке не поздоровилось. Мы влетели на поляну вместе с «бэтэшкой» третьего взвода. Грузовик ломился сквозь кусты, уходя от нас. Тебя-то мы не упустим!Осколочный снаряд разнес угол дощатого борта. Вместе с обломками досок взлетел разлохмаченный в клочья брезентовый верх. Выпустили еще два снаряда, один за другим. Взорвался и вспыхнул двигатель. Мелькали фигуры разбегающихся немцев. Я выпустил вслед весь магазин, кого-то свалил, но большинство фрицев скрылись в кустах.Откинув люки, высунули головы. Грузовик горел, как копна сухого сена. В проломе кузова лежало тело, свесив вниз руки и голову. Еще один труп в луже горящего бензина корчило огнем. Задним ходом Прокофий выбрался из зарослей. Может, бой уже кончился? Треснул винтовочный выстрел. Пуля звякнула по щиту, заставив нас мгновенно нырнуть вниз. Мы ответили на выстрел двумя снарядами и пулеметной очередью. Набирая ход, протаранили полевую кухню, лошади, почти с человеческим криком, в страхе неслись прочь, таща на одном колесе кухню, откуда толчками выливалось густое варево.— Танки!Это крикнул Федор или подумал я? Где-то должны быть сволочные фашистские танки, которых мы разнесем с ходу. Но танков мы не увидели, а из-за поворота на большой скорости вывернулся легкий вездеход и пронесся мимо нас. Я с опозданием выпустил остаток диска, наверное, попал, но вездеход, не снижая скорости, исчез за следующим поворотом.Бой затихал, хотя еще хлопали редкие выстрелы. Федор приказал механику заглушить мотор. Минуты три мы вслушивались. Осторожно двинулись дальше. Увидели БТ-5 из второго взвода. Из люка нам помахал сержант, командир танка. Второму взводу крепко не повезло в первом бою. Сгорели сразу два танка из трех, зато оставшийся БТ-5 благополучно пережил сегодняшнюю заварушку.— Никого не видно? — спросил я.Сержант покачал головой. Наверное, ошарашенные боем, мы не поняли друг друга. Немцы отступали, прикрываясь минометным огнем. Мы увидели несколько машин километрах в двух и выпустили в них с десяток снарядов. Азарт боя нас не отпускал. Тем более вокруг сновали наши десантники и приближались пехотные цепи полка. Мы радостно кричали, приветствуя бойцов, размахивали над головами шлемами. Но вскоре настроение у нас изменилось.От первой роты 171-го отдельного танкового батальона осталось всего три танка. По одному в каждом из взводов. Пройдет время, и я буду спокойно смотреть на батальон, в котором остаются после боев по пять-шесть машин, а три уцелевших танка в роте будут казаться целым подразделением. Но два первых боя, после которых уцелели три танка из десяти, ошеломили нас.Погиб командир роты Тихомиров, хороший, смелый человек. Наша гордость, «тридцатьчетверка», горела, а башня, отброшенная взрывом боезапаса, валялась рядом. От БТ-7 командира первого взвода после прямого попадания гаубичного снаряда осталась сплющенная башня и дымящийся корпус. Из экипажа никто не уцелел. «Бэтэшку» нашего взводного, с развороченными колесами и сорванной гусеницей, завалило набок. Погиб механик-водитель. Лейтенант Князьков и Паша Закутный отделались контузиями и синяками.Среди раненых лежал механик-водитель командира роты Шарафутдинов, весь в крови, словно его окунули в лужу с бурой краской. Мы успели привыкнуть к добродушному, смешливому татарину, не подходящему по своей огромной комплекции в танкисты. Шараф, как мы, был из недоучившихся курсантов. Но еще до войны он работал на тракторе, а в училище освоил вождение Т-34. Наверное, Шарафутдинов был умелым механиком, поэтому Тихомиров взял его к себе. Он был в дружбе с командиром роты, но не выделывался. Шараф, как правило, знал обстановку лучше нас, а когда мы его спрашивали о чем-то, то он не делал из событий великой тайны: когда ожидается наступление или когда привезут боеприпасы и еду. Сейчас сержант, перемотанный бинтами и полосками нательной рубашки, тяжело дышал. В него попало не меньше десятка осколков.— Иван… я жить буду? — с трудом спросил он у Войтика, признанного специалиста в медицине.— Будешь. Конечно, будешь, — и чтобы убедить тяжело раненного Шарафа, стал перечислять: — Кровь изо рта не идет, значит, легкие не пробиты. Голова так, вскользь. А мясо зарастет.— Врешь ты, Ванька…— Ей-богу, — перекрестился Войтик — Кто угодно подтвердит.Но Шараф, не слыша его, закрыл глаза. Наверное, потерял сознание.— Правда, выживет? — спросил я.— Должон бы, — уже менее уверенно пожал плечами белорус. — Здоровый мужик. В санбат его быстрее надо.Мы обнялись с Пашей Закутным.— Живой, Пашка?— Угу. Только мордой о казенник крепко приложило. А вообще, повезло. Как вспомню — жуть берет. Сверкнуло, грохнуло, танк как в стену врезался. Осколок у меня под мышкой прошел. Вот здесь… телогрейку порвало. И гильзу снарядную пробило. Порох почему-то не загорелся, поэтому мы с лейтенантом и уцелели. А нашего механика наповал. Жаль его. Хороший парень был. Хочешь, я тебе тот снаряд принесу? Сейчас…Он вырвался, пошел к танку. Его шатнуло, и я посадил Пашу Закутного на траву. Князьков, в обычной, туго подпоясанной гимнастерке, с трофейной кобурой на поясе, обнял нас с Федей.— Живы, ребята?— Живы.— Молодцы. А Ивана Лукьяновича даже из танка достать не смогли. Какой человек! Финскую прошел, медаль имел… Как у вас машина?— Нормально, — козырнул Князькову, как командиру роты, Федя Садчиков.— Перегружай снаряды из моего танка и сливай горючее. Я к вам перейду. Не возражаете?Вопрос был формальный. Может быть, мы и возражали, привыкнув к своему экипажу без всяких лейтенантов. Но Князьков был командиром и мог находиться в любом танке.— Никак нет, — кисло отозвались мы.Взводный это заметил, но промолчал. Знал, что ребята его недолюбливали. Но война уже что-то меняла в наших отношениях. Потом все вместе подошли к телам командира взвода и башенного стрелка, накрытых шинелями. Для них и других погибших уже торопливо копали могилу. Чудом уцелел Иван Войтик. Я потрогал смятую, лопнувшую от удара гаубичного снаряда башню, сорванную с креплений. Из танка уже выгрузили снаряды, слили остатки горючего и, как я понял, готовились сжечь.— Толку с его нэма, — не скрывал радости Иван, что ему больше не сидеть за тонкой броней. — Даже колеса не проворачиваются.Пехота активно собирала трофеи. Включились в это дело и мы. Я хотел найти пистолет, но пистолеты расхватали. Выдернул из-под трупа автомат. В подсумках и за голенищами укороченных кожаных сапог нашел четыре запасных магазина. Пока разглядывал мундир и нашивки убитого немца, Войтик ловко стянул сапоги и переобулся. Федя пошел со мной к гаубицам. Прокофий, оставленный караулить танк, возмущался. Он тоже рвался за трофеями.— Водки поищите и пожрать, — кричал он. — Сапоги мне фрицевские найдите. Сорок третий размер… и автомат.Мы отмахнулись. Автоматы и шнапс тоже расхватала пехота, вернее, наш десант. Мы осмотрели гаубицы. Наши снаряды хоть и повредили их, однако разбить до конца не смогли. Немцы убегали резво, но замки с гаубиц поснимали. С одной снять не успели. Федор, осмотрев ее, сказал, что хоть прицел и разбит, но стрелять можно. Кругом лежали трупы. И наши, и немецкие. Из башни танка я видел только свои цели, а о жестокой схватке десантников, которых мы подвезли на броне, мог только догадываться.Что осталось в памяти? Почти все немецкие трупы были сплошь изрешечены, исколоты штыками. Немцы были в касках, и раза два я находил возле трупов наши трехлинейки с разбитыми прикладами. Братья-славяне, не жалея ни себя, ни оружия, расплачивались за отступление, смерть товарищей, пережитые бомбардировки. Разбивали в щепки приклады о добротные фашистские каски с орлами, а взамен забирали трофейное оружие.Бойцы, оживленные, хорошо хватившие шнапса, перебивая друг друга, вспоминали моменты боя. Оказывается, Ивана Войтика едва не застрелили. Вылезая из танка, он захватил наган убитого командира. Немцы, пробегая мимо, вначале не обращали внимания на лежавшего русского танкиста. Потом один остановился и, подмигнув маленькому белорусу, вскинул винтовку.— Как куму подмигнул, когда водку наливают, — рассказывал Иван Войтик. — А сам гадюка четырех моих детей сиротами хотел оставить. Испугался я. Что наган супротив винтовки? А пальцы сами на курок давят. Стрелял, сколько патронов в барабане было. У брюхо, у грудь ему попал. Расстояние-то пять шагов. А ен весь в дырьях, ползти пытается. Часы у его забрал и ножик складной.— Чего ж сапоги не взял? — спросил я.— Так не догадался со страху. Другой кто-то стащил.Немцы оставили семь минометов, из них лишь один целый. Некоторые были разбиты нашими снарядами, а большинство фрицы взорвали сами.— Знаешь, как взрывали? — спросил парень-десантник, «ехавший» в атаку на нашем танке. — Грамотно! В окопе миномет, и двое немцев гранаты в ствол вталкивают. По две штуки на ствол. Впихнут и в другую половину окопа бегут, где второй миномет. Его тоже взрывают. А третий фриц из автомата шпарит, только обоймы успевает менять. Человек пять наших побил. Почти всех разрывными пулями. Взорвали оба миномета, карабины схватили, и все трое шмыг из окопа. Я прицелился в среднего, который с автоматом, в спину как вдарил. Он с копыт долой! Больше стрелять не стал, меня бы те двое убили. В окоп спрятался. Поглядели, потрясли они своего дружка-фашиста, автомат забрали и побежали дальше. Я подошел, пуля копчик ему размозжила и на выходе живот разорвала. Дышал еще. Я его штыком припорол, а в карманах губную гармошку и портсигар с голыми бабами нашел. Документы на всякий случай прихватил.Еще рассказали нам, как погиб комиссар батальона, который возглавлял десант. Он повел группу бойцов добивать тягачи и убегающих немцев. Один тягач успел рвануть прочь, а две других машины ждали, когда немцы вспрыгнут в кузов. Фамилия комиссара то ли Джухов, то ли Жухов. Осетин, кажется. Гранату бросил, а она от кузова отскочила и рядом с ним взорвалась, сшибла с ног. Он поднялся, пистолет хоть и выронил, а дверцу тягача открыл и водителя за волосы вытягивать стал. Тот пихается, рычаги дергает, а комиссар его тянет. Офицер, который рядом сидел, в лицо комиссару выстрелил. Наповал.Сержант подскочил и гранату в кабину бросил. Кабину и водителя — в лохмотья. А офицер оказался ушлый, сумел удрать. Тех немцев, которые на тягачах смыться хотели, всех побили. Двоих в плен взяли. Сержант обыскал их и повел. Они просили пощады. А сержант по-немецки командует: «Геен зи» (идите, значит). Потом с пояса, одного из винтовки как шарахнет между лопаток. Второй обернулся, заплакал, а сержант повторяет: «Геен зи!» Затвор передернул и шагов через пять, снова не целясь, в спину. Метко стрелял. Ни один, ни другой фриц не дернулся. Повернулся и пошел к своему отделению. Жестокая драка была, в плен немцев не брали.— А тягачи? — спросил я.— Два сожгли, остальные удрали. Гаубицу на прицепе уволокли. Хотели еще одну уволочь, но мы не дали. Наш сержант с «дегтярем» сбоку забежал и давай по кабине и мотору садить. Еще ребята подоспели. Гранатами тягач забросали. А вы, танкисты, хорошо дрались. Без танков мы бы ничего не сделали.Вот так, с разных точек, описываю я свой второй бой. Можно сказать, что мы одержали победу. На поле боя немцы оставили кроме минометов пять разбитых и поврежденных гаубиц, два тягача, два грузовика и три раздавленные гусеницами легкие пушки. Мы насчитали сорок немецких трупов. Кроме трофейных винтовок, нам досталось штук семь автоматов. У немцев их было не так и много, как показывают в фильмах. Мы отбили три километра нашей земли. Но эту небольшую победу одержали в основном благодаря пехоте.Наши семь танков, которые немцы разбивали один за другим, не могли сыграть решающую роль. Основную тяжесть боя взяла на себя пехота. Те восемьдесят десантников и два батальона, бежавших через поле нам на помощь. Вместе с окопами и капонирами снова рыли братскую могилу. Она показалась мне огромной. В нее уложили сто с лишним бойцов и командиров, включая нашего командира роты Ивана Лукьяновича Тихомирова и останки сгоревших танкистов.Все тыловые повозки заполнили ранеными, они шли бесконечной чередой. Раненых сажали на передки разбитых пушек (эти передки уже были не нужны для артиллерии), легко раненные уходили, опираясь на палки и винтовки. Сколько их было всего? Даже примерно не скажу. Очень много. Ведь я только сейчас узнал, что батальоны нарвались на сильный пулеметный огонь с флангов. Все пулеметы мы раздавить не смогли.Проводили мы и нашего механика-водителя Шарафутдинова. Единственное, что смогли для него сделать, — укрыть потеплее. Нашли две шинели и накрыли его. Сержант пришел в себя и попросил:— Ивану Лукьяновичу хорошего водителя подберите… он лихой. Ему мастер нужен.— Подберем, — ничему не удивляясь, заверили мы.Иван Лукьянович Тихомиров, наш ротный, на глазах у Шарафа погиб. Видно, тяжелая у сержанта контузия была. Ничего не помнил. Дальнейшая судьба Шарафутдинова мне неизвестна. В хорошее мало верится. Сколько нас уцелело, кто осенью сорок первого воевал? Единицы.Мы заняли новые позиции, а связной, примчавшийся из штаба дивизии или корпуса, привез приказ: «Держаться. Без команды не отступать». Такие приказы наши части получали каждый день, а то и по два-три раза. Выполняли или по крайней мере старались выполнять. К сожалению, вместе с приказом не прислали ни боеприпасов, ни еды.Думаю, что к тому времени в полку, которым спокойно и разумно командовал похожий на Дзержинского полковник Урусов, осталось вместе с тыловиками не более пятисот-шестисот человек. Почти все интенданты, писари пополнили состав понесших огромные потери рот и взводов.Азарт боя, оживленные рассказы о том, как мы врезали гадам, уступили место усталости, голоду и желанию спать. Мы вслушивались в гул артиллерии, доносящийся то слева, то справа, а часто за спиной, в тылу. Сразу в несколько сторон была выслана разведка: грузовик, несколько конных и два мотоцикла. Им также дали задание привезти из ближайших сел продовольствие.Наши два уцелевших БТ стояли в неглубоких окопах, поближе к редким деревьям. Вокруг них сбились и безлошадные танкисты. Иван Войтик переквалифицировался в пулеметчика, сняв со своего разбитого, а потом сожженного танка пулемет «Дегтярева». Теперь мы уже были не засада или резерв, а боевая единица полка: два танка и десяток пеших танкистов, которым предстояло оборонять участок с полкилометра шириной.Понемногу, один за другим, мы заснули. Сон был недолгий. Опять налетели «Юнкерсы-87» в сопровождении истребителей. Позиции на новом месте толком не оборудовали, да и место, не считая редкого березняка и кустарника, было открытое. Снова посыпались бомбы, в том числе огромные пятисоткилограммовые. Сбросили несколько контейнеров с мелкими осколочными бомбами. Они рвались десятками, а вспышки и треск напоминали фейерверк. Только довольно жуткий. Осколки летели вниз дождем. Накрыло целый взвод. Я видел «максим» с расчетом, попавший под взрыв такой бомбы. Кожух пулемета был изорван в клочья, казенник разбит. Расчет, пытавшийся укрыться на дне окопа, так и остался лежать. Им досталось осколков не меньше, чем пулемету. Даже винтовки были сплошь во вмятинах, с расщепленными прикладами.От разрывов тяжелых бомб было много контуженых. Люди уползали, уходили с трясущимися головами, глухие, ничего не соображающие. Опять рыли братские могилы. Потом налетели «мессершмиты» и с высоты двухсот метров на огромной скорости прострочили все из пушек и пулеметов. Снаряды попадали даже в мертвых, собранных у могилы, и убили несколько человек из похоронной команды.От полка ничего бы уже не осталось, но Урусов выставил заслоны. Приводили группами по десять-двадцать красноармейцев, даже целые отступающие роты и остатки батальонов. Большинство были с винтовками, кое-кто с ручными пулеметами. Но все тяжелое оружие, включая «максимы», люди бросали на дороге. Многие срывали с себя командирские нашивки. Большинство хоть и не слишком охотно, но подчинялись приказу остаться на позициях полка. Другие упирались:— Мы из другой дивизии. Останемся, а нас за дезертиров посчитают.— Вы и так дезертиры, — отвечали им. — Бежите подальше от немцев, пушки, пулеметы побросали. Чем воевать будете?Некоторые упорно твердили, что догоняют свои части. Другие жаловались на контузию. Третьи утверждали, что мы находимся в окружении и надо быстрее уходить, чтобы позже сосредоточиться в нужном месте, перевооружиться и восстанавливать линию фронта. Так грамотно говорил майор лет тридцати, с двумя «шпалами» на отвороте гимнастерки, в красноармейской пилотке и телогрейке без знаков различия. Капитан-особист, чернявый, как цыган, долго изучал документы майора.— Ну и где ты будешь искать это нужное место? В Москве? Штабной, наверное? Обосрался со страху и нору ищешь.Майор возмутился.— Кто вам дал право «тыкать» старшему по званию? Отведите меня к командиру подразделения, я ему все объясню.— У командира полка и без тебя дел хватает. Нарядился в пилотку и телогрейку, как клоун. А ты в шинели с портупеей и фуражке быть должен. Показывать пример подчиненным. А они у тебя зачуханные вроде тебя.Майор, как я понял, был кем-то из штабных, вел с собой человек пятьдесят красноармейцев и двух лейтенантов. В группе были две повозки.— Ладно, хватит разговоров, — скомандовал особист. — Берите свое шмутье из повозок. Они для раненых пригодятся. А ты, майор, веди взвод к начальнику штаба. Он тебе покажет место, где оборону держать. Попробуешь бежать — пристрелю.Майор покраснел. Наш танк выдвинули вперед, и я наблюдал эту сцену.— Без хамства нельзя?! — выкрикнул майор. — Я людей и оружие не бросил, а взводом, к вашему сведению, семь лет назад командовал!— Снова поучишься, — грубо обрезал его особист и, заметив, что кое-кто из бойцов тащит из повозок продукты, рявкнул: — А ну, строиться! Командуй, майор, пока я другого вместо тебя не назначил, а тебя в рядовые не перевел.Майор построил свою команду и повел в сопровождении нашего бойца к начальнику штаба. Он кипел от негодования, но команду исполнил молча. Конечно, проще было бы выставить майора в образе удирающего в тыл трусливого командира в немалом чине, да еще запасшегося продуктами. Но я слишком много нагляделся смертей за эти дни и не торопился судить людей. Я испытывал страх, но, когда что-то исполнял, страх забывался. Потом, проезжая мимо двух воронок, забитых трупами, снова почувствовал даже не страх, а самый настоящий ужас. Людей спешно хоронили, опасаясь новой бомбежки, и бросали в воронки как попало. Они лежали там безобразной кучей, с торчащими застывшими руками, ногами, скрюченные конвульсиями в клубок. Сверху бросали оторванные конечности, пропитанные кровью тряпки и торопливо закапывали.Капитан осмотрел повозки. Там лежали ящики с консервами, сухари, сахар, что-то еще.— Затарился, гад! — выругался матом особист.Не обращая внимания на присутствующих бойцов и лейтенанта Князькова, отхлебнул раз и другой из десятилитровой канистры, держа ее на весу крепкими волосатыми руками. Выдохнул и, опустив канистру, попросил у сержанта-помощника воды.— Спирт. Запить бы надо.Запил, приказал сержанту наполнить фляжку спиртом. Нас в заслоне было восемь человек. Капитан с тремя помощниками, взводный Князьков и экипаж нашего БТ из трех человек. Капитан оказался мужиком понимающим. Приказал налить всем по пятьдесят граммов спирта, выдать по банке консервов на двоих, а остальное отправить в распоряжение заместителя начальника по тылу. Тушенку мы смолотили в один присест, а от спирта мир показался не таким уж страшным.Задерживали мы и подозрительных. Трое в красноармейской форме были без документов. Капитан поспрашивал их, с час они лежали лицом вниз, под штыком часового. Потом особист пихнул ногой крайнего.— На шпионов вы не похожи, но за брошенное оружие расстреливают. Поняли?Всем троим было лет по восемнадцать-девятнадцать. Парни согласно закивали и стали оправдываться. Их направили в ближайшую роту. Произошел совсем дрянной случай, оставивший тягостное впечатление. Группа, человек двенадцать, не доходя до нас, остановилась на повороте. Бойцы сели вроде поправить обувь, затем торопливо зашагали к перелеску.— Стоять! — крикнул один из помощников особиста.Люди ускорили шаг, некоторые побежали. Захлопали выстрелы. Сержант-особист с пояса застрочил из ручного пулемета, а капитан скомандовал Федору Садчикову, сидевшему на краю люка:— А ну, огонь по предателям! Из всех стволов.В казеннике пушки был заложен бронебойный снаряд. Болванка с воем врезалась в подлесок, переломив несколько молодых осин. Федор ударил из пулемета. Позиция у него была более выгодная, чем у сержанта-особиста. Стрелял с высоты башни. И прицел у танковых пулеметов точнее. Федор выпустил весь диск, шестьдесят три патрона несколькими длинными очередями. Человек пять остались лежать в траве. Особисты ловили беглецов. Хлопали одиночные выстрелы. Видимо, добивали раненых. Назад привели двоих, остальные убежали. Все это время Федор курил, не глядя на меня, а потом буркнул:— Иди проветрись.Я спрыгнул вниз. Особисты выворачивали карманы задержанных. Нашли листовки-пропуска со знаменитым немецким стишком «бей жида-политрука…» и призывали сдаваться. Допрашивали задержанных жестоко. Я впервые видел, как бьют сапогами людей. Не пинают, а бьют с такой силой, что у обоих что-то хрустело и екало внутри. Потом капитан приказал им встать. Оба были в крови. Один, сплюнув, разглядывал выбитый зуб.— Ну, что скажете, защитнички? — усмехнулся капитан.Мне показалось, что хлебнул он спирта из повозки майора изрядно, да потом еще добавил. Только кто особиста обнюхивать решится? Оба избитых, перебивая друг друга, заговорили, что искали свою часть, а побежали, потому что испугались. Кругом переодетые немцы. Они уже Брянск взяли, на всех дорогах германские танки. Один из задержанных был старшина со споротыми петлицами. По документам старшина числился призванным Глазуновским райвоенкоматом Орловской области.— Три года в армии, а присягу позабыл, — пряча документы в карман, проговорил капитан. — Домой ты рвался. Почти дошел. Расстрелять!— Постой, капитан, — быстро заговорил старшина. — Не надо стрелять!— А что, орден тебе, сука, вешать? Сам бежал и десяток бойцов за собой тащил.— Они из других частей. Не убивай нас, капитан! Я три года честно отслужил. На финской воевал, у города Линтула ранен был. Могу показать.— Ну, покажи.Старшина расстегнул шинель, задрал гимнастерку, рубашку и показал лиловый шрам на боку.— Благодарность от товарища Сталина имею. Я пулеметчик, «максим» как пять пальцев знаю. Из «дегтяря» не промахнусь.— А ты чем похвалишься? — спросил особист второго бойца.Тот всхлипывал, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, стал рассказывать, как немцы подавили танками их полк. Пленных колоннами гнали. В болоте целый день прятался.— И большие колонны? — недобро усмехнулся капитан.— Тыщи! — выкрикнул красноармеец.— Паникер. Чего ж не сдался?— У меня дом неподалеку, — не понимая, что сам загоняет себя в могилу, объяснял красноармеец. — Хотел отсидеться, переждать.— Этого в расход, — приказал капитан.Приговоренный взревел так, что у меня поползли мурашки по телу. Что я видел за свои девятнадцать лет? Жил с папой-мамой, десятилетку закончил, в институте два года историю да литературу изучал. На поэтические вечера ходил. К горлу подступал комок, когда неслось со сцены:Каховка, Каховка, родная винтовка, Горячая пуля летит… Это я с друзьями выбивал белых из Каховки и шел в штыковую, не боясь пуль. А когда упал, надо мной склонилась девушка в красной косынке, пытаясь перевязать смертельную рану. Почему здесь по-другому? Сначала мой друг Федя хладнокровно, не задумываясь (так я считал), расстреливал убегавших с перепугу наших же красноармейцев. Потом добивали раненых и едва не насмерть топтали сапогами задержанных. А теперь ведут расстреливать парня, моего ровесника, уткнув штык в спину. Болтанул про колонны пленных, и расстрел! Да еще штыком в спину тычат. Я не осознавал, что сам был на грани психического срыва. Сгоревшие танки, головешки, оставшиеся от моих товарищей, воронки, набитые трупами. К войне и смертям привыкают быстро, но я еще не привык— Не бей его штыком! — закричал я так громко, что в мою сторону обернулся капитан-особист, а боец, посланный исполнять приговор, перехватил винтовку и убрал штык от спины дезертира.Хлопнули два выстрела. Боец возвращался спокойный, как будто ничего не произошло. А капитан-особист показал старшине направление, куда идти.— Пулеметчики вон там. К ним шагай, — потом обернулся, внимательно оглядел меня. — Ты, парень, добреньким на войне не будь. Добренькие да слезливые действительно колоннами в плен шагают. Или по хатам разбегаются. Злым будь!Особист хотел добавить что-то еще, но Князьков подтолкнул меня к танку.— Парнишка надежный, — проговорил он. — В бою хорошо стрелял. Не привык еще.А я заряжал опустошенный Федей Садчиковым диск потому что чем-то надо было занять руки. Потом протирал снаряды. До вечера нас не оставляли в покое. Прилетали по три-четыре самолета, сыпали бомбы и обстреливали позиции. Разбили трофейную гаубицу, из которой мы собирались стрелять по немцам. Снова закапывали убитых, а за лесом разгорелся короткий бой. Пушечные выстрелы раздавались с юга и востока. Командир полка сделал самое разумное, что можно было сделать. Снова разослал по разным дорогам разведку.Один мотоциклист приехал на хлюпающих пробитых шинах и, помогая выгрузить мертвое тело напарника из коляски, рассказывал, что видел танки и пехоту. Через речку, мимо взорванного моста, послали в разведку еще одно конное отделение. Отделение не вернулось, и к полуночи стало окончательно ясно, что полк находится в окружении. Сожженный не вовремя мост не дал нам переправиться. Полк отходил по какой-то кружной, ухабистой дороге. Было темно, люди натыкались на деревья, повозки цепляли кусты. Впереди шел конный взвод, за ним пехота, вперемешку с артиллерией, а мы, два танка, замыкали колонну.Я ожидал, что танки пустят вперед, но командир полка решил, что две «бэтэшки» при тихом отходе только выдадут колонну шумом моторов. Во вновь сколоченном полку мы были единственной бронетанковой защитой. Двигались всю ночь, потом остановились. Снова вперед ушла разведка. Хотелось есть. Я уже забыл, когда мы как следует обедали или ужинали. Покидать расположение временного лагеря и даже ходить без нужды категорически запретили. В небе снова шли на восток немецкие самолеты. Нас не обнаружили, хотя мы простояли в лесу почти целый день.Читая книги или слушая воспоминания людей, переживших сорок первый год, когда армия потеряла погибшими и взятыми в плен то ли четыре, то ли пять миллионов бойцов и командиров (цифры постоянно перекраивали), я скажу, что такие огромные потери можно объяснить больше неразберихой, непродуманностью многих действий. Я мало что понимал в стратегии и, как многие, все еще верил слухам о том, что немцев заманивают в глубь страны, как французов в 1812 году. Очень часто повторялись фразы о вероломном нападении. Но никто не мог нас заставить верить всему, что говорят. К октябрю сорок первого года солдаты постарше и даже командиры в узком кругу зло посмеивались над «внезапным вероломством». Но скажу еще, что у подавляющего большинства бойцов вера в Сталина была непоколебима. Конечно, те, кто придерживался другого мнения, предпочитали молчать.За ночь, пользуясь темнотой, исчезло довольно много людей. Проще говоря, дезертировали. Когда я стоял на посту, у меня была возможность поговорить с пулеметчиками. Оказалось, что старшина, которого пощадил капитан, тоже ночью исчез. Значит, особист был прав. И прав был Федор Садчиков, когда стрелял из пулемета по разбегавшимся бойцам. Хотя вряд ли бы он стал делать это по собственной инициативе.Нас стояло в лесу не меньше тысячи человек. «Стояли» — образно говоря. Лежали или сидели. Стоять разрешалось только постовым, и то в укрытии. Скажу, что нас не обнаружили благодаря крепкой, жесткой дисциплине. Как-то быстро сложилось, что, кроме командира полка (комиссар погиб во время бомбежки), нами руководили капитан Безуглов, помощник по разведке, и капитан-особист, фамилии которого я не запомнил.Эти трое с несколькими помощниками передвигались по временному лагерю, проверяли посты, разговаривали с командирами рот и батальонов, записывали количество людей и оставшихся боеприпасов. Сидеть или лежать на одном месте очень тяжело, особенно пехоте. Да и наши остывшие после ночного марша танки стали холодными, как гробы. Мы поневоле выползли наружу и сидели на брезенте, тихо переговариваясь. На два танка нас осталось одиннадцать человек, в том числе три запасных механика-водителя.Тогда у меня первый раз шевельнулась мысль, что выживают чаще всего механики-водители. Впрочем, доставалось и им. Несколько экипажей сгорели полностью. Попавший снаряд глушит всех, а там остается минута-две, чтобы выбраться из вспыхнувшего танка. Башня, конечно, более уязвима, но стрелка и командира защищает маска пушки, казенник. «Ищешь, где безопаснее?» — ехидно поддел я сам себя. Бесполезно. Судьбу не обманешь. Механик-водитель Князькова погиб даже не от прямого попадания. Снаряд взорвался метрах в пяти от танка, а механику сломало грудь и ребра, а лейтенант Князьков и Паша Закутный отделались синяками.Этот октябрьский день полк прожил без войны. Она шла вокруг, а нас не коснулась. Я видел через прицел два промчавшихся немецких мотоцикла. Они отличались от наших жестянкой с номером, закрепленной на верхушке крыла переднего колеса. Еще выделялись каски и пулеметы, совсем не похожие на наши «Дегтяревы». Мотоциклы прошли в километре. Если бы остановились на прогалине, свободно бы разглядели нас в бинокли. Но они спешили по другим делам.Прокофий Шпень без разрешения отправился искать еду. Глупо. У кого ее найдешь? Прокофий вернулся через час, злой, потирая спину. Оказывается, нарвался на патруль. Начал было чесать языком, острить, но ему врезали прикладом между лопаток и уложили лицом вниз. Потом приказали убираться к своим, и пусть скажет спасибо, что он танкист. Иначе бы за нарушение приказа…— Ну, и чего бы они мне сделали? — кипятился Шпень. — Расстреляли? Так всем даже патроны из казенников приказали вытащить.— Удавили бы, как шкодливую кошку, — сказал Войтик. — Знаешь, как кошек вешают, которые цыплят жрут?— Умный ты! Расстрелять, повесить. Достреляемся. Федька вон вчера по своим диск высадил, троих мальчишек убил. А у меня старшему сыну семнадцать лет. Считай, по нашим детям стрелял.Видать, механику-водителю крепко приложили прикладом, и не раз, если он вернулся такой обозленный. Князьков, отлеживавшийся после контузии, приподнялся на локте и приказал:— Всем механикам-водителям проверить двигатели, затянуть соединения, почистить свечи. И никому от танка ни на шаг.Механики-водители, разделившись на две группы, полезли в люки и под танки. Команда была дельная, и спорить не приходилось. Потом принесли еду. На наш взвод отсыпали котелок раскрошенных в труху сухарей, дали комок комбижира с детский кулачок, одну селедку и плоскую банку «щуки в томатном соусе». Селедку, долго примериваясь, разрезал на одиннадцать одинаковых ломтиков острым, как бритва, самодельным ножом Иван Войтик. Потом кое-что добавил к одним порциям, отрезая крошечные полоски от других. К селедке добавил по три с половиной ложки сухарного крошева и по кусочку комбижира размером с половинку спичечного коробка.Дело свое Войтик знал. Мы, облизываясь, глядели на одиннадцать аппетитных кучек. Оставалось самое сложное — разделить банку щуки пополам с томатным соусом. Здесь он поступил не менее умело. Десять человек получили по дольке щуки, а одну порцию мятых сухарей ссыпал в банку с соусом и вручил самому молодому из нас, худому мосластому башенному стрелку из третьего взвода. Остальные порции быстро разошлись по принципу: Кому? Ивану! Кому? Лейтенанту! И так далее. Все было съедено до крошки. Воду тоже разделили на всех, ровно по полкружки. Повеселели. Даже грозили плывущей среди осенних облаков девятке «Юнкерсов-88» с застекленными мордами. Долетаетесь, твари!К вечеру облака стянулись в сплошную пелену. Рано стемнело, и колонна снова двинулась в путь. Часа через три вышли по карте к деревне Осутино. Здесь под начавшимся дождем встретили остатки нескольких частей, а самое главное — наш танковый батальон. Вернее, то, что осталось от него. Кто нами командовал? Штаб корпуса или начальство повыше, я не знал. Но вскоре мы получили приказ передислоцироваться северо-восточнее и занять линию обороны.В деревне, несмотря на обилие начальства, такого порядка, как в нашем полку, не было. Сквозь неплотно завешенные окна уцелевших домов кое-где пробивался свет, часть машин шли с подфарниками, кто-то подсвечивал фонариком. Еще мне не понравилось, что многие были крепко выпивши. Красноармеец с туго набитым вещмешком свалился нам под гусеницы. Мы едва успели свернуть в сторону. Под навесом на соломе спали десятка полтора красноармейцев. Навес безбожно протекал, но бойцы храпели, прикрывшись дерюгами, разным тряпьем. Рядом в переулке стояли тяжелые гаубицы. Лошади хрумтели овсом, насыпанным кучей вместе с сеном. Под дождем блестели их мокрые крупы.— Бардак, светомаскировка не соблюдается. Точно под бомбы попадем, — сказал Хаустов, наверное повторяя слова командира полка.Он оказался прав. Вскоре ночные бомбардировщики обрушились на деревню. Наверное, у немцев было не много таких машин. Бомбежка была так себе. Не сравнишь с тем, что нам пришлось испытать. Но бомбы нашли цель. Загорелось несколько домов, вспыхнуло зарево подожженной автоцистерны. А мы, изредка оглядываясь, двигались с черепашьей скоростью по скользкому разбитому проселку.Полуторка ремонтников со складным краном-стрелой сползла набок и замерла, готовая перевернуться. Князьков, умело распоряжаясь, подогнал под нее танк, а вторым осторожно вытянул на дорогу. Бронемашина тащила мотоцикл с колесами, забитыми черноземом. Они не вращались, и мотоцикл полз, как трехколесные салазки. Высунувшись, я отчетливо уловил запах гари. Резина горела от трения даже в холодной жиже.Позиции занимали в темноте. Хорошо, что здесь кто-то распоряжался. К утру дождь прекратился, но продолжал дуть холодный ветер. Вокруг была холмистая полустепная местность. Редкие дубы, островки берез, растущих в низинах вокруг болотистых озер-пятачков, овраги. На более-менее ровных участках виднелось мокрое жнивье и стога сена. Унылое место, особенно после дождя да еще продуваемое холодным ветром.Преимуществом было то, что немцы здесь с ходу не попрут. Пока объедешь да обойдешь болотца с оврагами… Но пойдут ли здесь немцы. Ведь еще двое суток назад мы слышали артиллерийскую стрельбу на востоке. У меня создалось впечатление, что мы по-прежнему в окружении, но это слово старательно избегали.Пока копали капониры для танков, обсудили с Федором и Пашей сложившееся положение. Ни у одного из нас оно оптимизма не вызывало. Собрали колонну, двинулись. Ну и шли бы дальше, пока все организовано. Выйдем к своим, а там можно уверенно воевать, зная, что тебя поддерживают. Прямо по полю шли небольшими группами красноармейцы. По раскисшей дороге тянулись обозы, изредка проходили машины. Увидев бензовоз, нам дали команду проверить его и, если есть горючее, пригнать и заправить танки.Махать лопатами надоело, и мы, разбрасывая комки грязи, понеслись к дороге. Это был ЗИС-5 с объемистой трехтонной цистерной. Водитель и техник-интендант упорно не хотели сворачивать с дороги. Заставили силой. Пока интендант обещал нам неприятности, мы открыли, обнюхали бочку. Бензин. В кабине, в коробках и вещмешках обнаружили консервы, сухари, махорку. Кабина была набита доверху. Удивительно, как умещался там интендант. Часть продуктов лейтенант Князьков приказал перегрузить на танки. Интендант пытался властно объяснить, что он из штаба корпуса.— А я из 171-го танкового батальона, — перебил его Князьков. — Уяснил, кто главнее? Поедешь с нами.Горючего нам постоянно не хватало. Наши четырехсотсильные движки пожирали массу бензина. Теперь имелся запас… и продукты. Ржаные сухари мы принялись грызть на ходу. Хорошо прожаренные, но немного отсыревшие, они перемалывались на зубах, как на мельнице.— Стоп! — скомандовал Князьков. — Желудки забьете.Мы тайком дожевывали то, что успели рассовать по карманам, и, не доезжая до позиции, спросили:— Товарищ лейтенант, мы в окружении?Он с минуту раздумывал, что ответить:— Ребята, судя по всему, сплошного фронта в здешних местах нет. Знаете такое выражение — «слоеный пирог»?— Знаем.— Часть немецких войск прорвались вперед, другие завязли в боях западнее. Наших войск вон сколько идет!Он кивнул на дорогу. А я подумал, что лейтенант, успокаивая нас, говорит не то. Войсками этот непрерывный поток людей и лошадей назвать трудно. Есть ли у них командование и цель? Ну, цель, положим, есть — вырваться быстрее из окружения, но для серьезного боя без артиллерии и танков они вряд ли годились.Хаустов похвалил нас и назвал «молодцами». В батальоне насчитывалось менее половины машин. Комбат провел перегруппировку, дал нам танк Т-26 и квадратную приземистую танкетку Т-27, вооруженную одним пулеметом. Иван Войтик, получая опять старый Т-26, командиром которого поставили Федора Садчикова, побурчал на невезение, но тут же взялся приводить его в порядок.Закутного Пашу посадили на танкетку, дали механика-водителя с подбитого танка и назначили разведчиком. Немного поговорили, как воевал батальон. Потери вторая и третья рота понесли меньше, но людей погибло достаточно. Петя Маленький, без конца бегавший к нам, не мог наговориться. Рассказывал про бомбежки, как столкнулись с тяжелыми Т-4. Они сожгли нашего «Клима Ворошилова».— Пушки короткие, но толстые. И снаряды сильные, — угощаясь сухарями, торопливо говорил Петя Маленький. — «Клим» два танка тоже раздолбал. Один легкий и один Т-4. Как шарахнет, железки в сторону отлетают. Но громоздкий, цель хорошая. Ему вначале гусеницы перебили, а потом снарядов штук десять всадили.Игорь Волошин командовал во второй роте танком БТ-5 и получил «старшего сержанта». Такой же самоуверенный. Его танк прошел мимо, Игорь слегка кивнул нам и отвернулся. Я сплюнул вслед, а Петя спросил:— Илюху Сошникова с биофака помнишь?— Помню, конечно.— Убили его.Наш товарищ погиб нелепо. Их танк послали в разведку. Огляделись с высоты — вроде немцев нет. Илья уговорил командира доехать до хуторка — три дома да огороды. Ломиться напропалую, надеясь лишь на тишину, было глупо. Но командир, молодой сержант, голодный, как и весь экипаж, рискнул. Нарвались на засаду. Танк подбили из пушки. Сумел спастись лишь механик-водитель, пригнавший продырявленную машину к своим.— Два снаряда в башню закатили. Сержанта и Илью искромсало так, что едва опознали.Грустно покачали головой, вспоминая бесшабашного Илюху, так хорошо умевшего петь под гитару.— Институт вспоминаешь? — спросил Петя, чтобы перевести разговор на другую тему. — Лену Батурину? У вас же любовь была. Я даже завидовал.— Вспоминаю, — соврал я.В эти дни я уже забыл про институт. Столько всего нагляделся. Казалось, война вечно идет. Петя назвал имя еще одного погибшего студента. Я машинально покивал головой. Лица погибшего и с какого он факультета я не помнил.Дальше все происходило следующим образом. Во-первых, нам сменили командира. Или влили наш полк в другое соединение. Вместо Урусова, к которому мы успели привыкнуть и зауважать, поставили рослого широкоплечего полковника с двумя орденами Красного Знамени. Говорят, он воевал в Испании и лично встречался с товарищем Сталиным.Вспоминая командиров сорок первого года, я бы не сказал, что нами командовала недоучившаяся молодежь, двинутая взамен «массы репрессированных» командиров на высокие должности. Батальоном командовал капитан Хаустов, в армии прослуживший лет пятнадцать, не меньше. Урусов с его козлиной бородкой и совершенно невоенной внешностью воевал в Первую мировую. Новый командир лет тридцати пяти, хоть и шумливый, тоже имел опыт. Впрочем, я говорю о событиях октября и не берусь судить о первых двух-трех месяцах войны. Может, тогда полками командовали капитаны, но я в этом сомневаюсь.Нам не хватало организованности. Такую бы мысль выдал я, студент-недоучка, маскируя свой БТ-7 посреди холмистой равнины, где готовилась к сражению наша бригада. Кажется, так мы теперь назывались. Я знал, что скоро налетят самолеты, а у нас нет ни одной зенитки. Комбриг (фамилии не помню) отдал очень разумную команду: сосредоточить все пулеметы Дегтярева для стрельбы по самолетам.Я тоже вытащил из гнезда наш ДТ, удлинил раздвижной приклад и приготовился из окопа встретить немецкую авиацию. Как бить по самолетам, нас, пулеметчиков первой роты, состоящей из четырех машин, коротко и по-деловому теоретически обучил лейтенант Князьков, исполнявший обязанности командира роты.— Пока есть время, набейте по паре дисков бронебойными и трассирующими зарядами. Открывать огонь по «Юнкерсам-87» с расстояния пятисот метров. Взять вы их все равно не возьмете, броня не по зубам. Прицел фрицам собьете — и то хорошо. Хотя бы по головам гулять не будут. Ю-88, «хейнкели» и прочая двухмоторная тварь бомбы ниже, чем с километра, не бросают. По ним не стрелять.— А «мессеры»?— Во! — поднял палец Князьков, который был слегка выпивши. — Сбить «мессершмит» вполне реально. Шансов пять-десять есть!И захохотал. Мне его смех не понравился, и, наверное, Князьков это заметил. Мы зауважали его после боев, когда он умело вел нас за собой. Дурацкий смех не понравился и Феде Садчикову.— Мы, что, на клоунов похожи? — холодно спросил он, не называя лейтенанта по званию.Князьков как-то сразу взял себя в руки. Объяснил, что «мессершмиты» слабо бронированы. Целиться надо, давая упреждение: в мотор, кабину, в крылья, хвост. Если удастся даже перебить тягу, повредить хвостовое оперение, то «мессер» сразу атаку прекратит, а то и вниз свалится.— Моторы и кабины у них тоже бронированные, но метров с двухсот «Дегтярев» броню прошибает. Если не вскользь, а под хорошим углом. Ребята вы, конечно, смелые, — Князьков оглядел нас, — но старайтесь истребитель достать сбоку или вслед. В лоб «мессершмиты» встречать не рискуйте. Большая скорость, точный прицел, две пушки и два пулемета. Они сметают все подряд. Я уже не говорю о бомбах. В общем, не устраивайте с ними дуэль, а, как говорится, бейте из засады.Многое забывается, а ту короткую инструкцию нашего нового командира роты я запомнил. Мне очень редко приходилось видеть, чтобы из обычных пулеметов и винтовок сбивали или даже серьезно повреждали немецкие самолеты. Однако, в чем оказался прав Князьков, дружный огонь, который мы хоть с опозданием, но научились вести по пикирующим «лаптежникам» и «мессерам», порой заставлял их шарахаться прочь и уходить с боевого курса. К сожалению, немцы быстро распознавали, что ведут огонь не крупнокалиберные, опасные для них пулеметы, а обычные «Дегтяревы». И второй-третий заход часто заканчивался трагично для пулеметчиков, особенно молодых.Но немецкая авиация обрушилась не на позицию бригады, а на дорогу. Несколько Ю-87 сбросили целую серию фугасных стокилограммовок и множество осколочных бомб, а потом несколько раз прошлись над проселком, расстреливая людей, машины, повозки из пулеметов. До проселка было метров четыреста, его прикрывали легкие противотанковые батареи. Воронки от бомб в нескольких местах просто разорвали нитку дороги. Горели грузовики, ржали разбегающиеся лошади, волоча за собой повозки, спутанные ремни и доски от разбитых повозок.Смотреть на все было горько. Но смерть многих людей, которую мы видели за эти дни, притупляла чувства. Убитых не хоронили. Ловили разбежавшихся лошадей, впрягали их в уцелевшие повозки, и, погрузив раненых, колонна продолжала свой путь.Через час принесли горячую еду: пшенку с постным маслом и по куску хлеба с салом. Мы наелись сухарей, тушенки, реквизированной в бензовозе, но кашу все же подмели. Про запас. Неизвестно, когда в следующий раз накормят. Едва подчистили котелки, как звено Ю-87 с воем понеслось в пике на наши окопы. Мы все трое забились под танк. Я забыл, что надо вылезать и стрелять по самолетам. Бомбы рвались все ближе. Одна шарахнула метрах в пятидесяти. Танк окутался дымом чего-то горящего. «Юнкерсы» сделали еще один круг. Я посмотрел на лейтенанта и спросил:— Может, шугануть гадов?Князьков промолчал. Я услышал, что где-то стреляет пулемет, и, подхватив «Дегтярева», побежал к вырытому на склоне, возле березы, окопу. Стрелять из-под танка не решился. Во-первых, ни черта не видать и своих подведу. Бросят «сотку» на пулеметные вспышки, и всему экипажу — конец. «Юнкерсы», включая сирены, сделали три или четыре захода. Из некоторых окопов по ним вели огонь, но немногие. «Юнкерсы» обстреливали окопы из носовых пулеметов, а когда самолет выходил из пике, длинными очередями бил стрелок в задней части кабины.Пули хлестали так густо, что высунуться из окопа было жутко. Все же я выпустил две очереди вслед. По крайней мере, приказ выполнил. Потом налетела пара «мессершмитов». По ним стреляли уже дружней. Я выпустил почти полный диск. Чьи-то пули задели один из истребителей. Он вильнул, пошел к земле, но все же сумел набрать высоту и ушел, выстилая за собой тонкую струйку дыма. Все орали как сумашедшие, а кто-то даже разглядел, как чертов «мессер» врезался в землю. Может, и врезался, но мы не видели. Просто нам этого очень хотелось.Зато через час прилетели сразу девять Ю-87. Кроме кучи разнокалиберных бомб, сбросили две особо мощные. Я думаю, весом с тонну. Удар ближней бомбы был настолько мощный, что танк встряхнуло. Над позицией стояла сплошная пелена дыма. Сквозь дым мы увидели, что в километре от нас, за проселком, прямо по жнивью, обходя овраги, шли на хорошей скорости штук двадцать танков, несколько бронетранспортеров и грузовиков. Они не обращали на нас внимания, словно не было бригады. А что мы могли сделать, прижатые бомбежкой и непрерывной стрельбой?Видимо, нас не считали достаточно мощной силой, чтобы пускать танки, вступать в бой и терять время. Они смяли какую-то часть слева, уже хорошо обработанную авиацией, и прошли мимо на быстром ходу. Артиллеристы пытались развернуть в их сторону достаточно дальнобойные «трехдюймовки Ф-22», но сильный пулеметный огонь пикировщиков ничего не дал сделать.Нам досталось крепко. Убило полковника с двумя орденами. Сколько погибло бойцов и командиров, уничтожено артиллерии, нам не сообщали. Но достаточно было подняться на башню танка, чтобы увидеть, что вся полоса обороны курится дымом, горят маленькие и большие костры. От молодого сосняка, где окопалась батарея легких полковых пушек, остались одни срезанные стволы и вспаханная земля. Досталось и нашему батальону. Один БТ разворотило близким попаданием, двое танкистов погибли. «Командирский» Т-26, с круговой антенной вокруг башни, был засыпан землей, осколки оставили в башне несколько глубоких вмятин и сплющили пушку. Экипаж был контужен и изранен.Петя Маленький, мой однокашник, лежал, тяжело, с хлюпаньем дыша, как рыба. Его крепко стукнуло головой, выбило зуб, но он отделался легче, чем командир танка. У сержанта переломало ребра и отбило что-то внутри. Он был без сознания, а на губах вскипали мелкие буро-зеленые пузырьки. Тяжело раненных погрузили на повозки. Те, кто мог идти, брели, держась за края повозок. Среди них были вполне здоровые люди. Не выдерживали нервы, и они, замотав голову или руку тряпьем, подобранным возле раненых, торопились уйти подальше от смерти.Кого-то возвращали назад, но появились два «мессершмита» и разогнали огнем всех, кто был на открытом месте. До вечера еще раз прилетели «Юнкерсы-87». Потом, уже на закате, выплыли знакомые нам «Хеншели-123», все в камуфляже, с крестами и свастиками. Не снижаясь, они прошли на километровой высоте двумя тройками. Сбросили множество осколочных бомб, обрабатывая всю полосу обороны. С открытыми кабинами и торчащими колесами, они казались едва не игрушечными. И моторы гудели негромко, и скорость куда меньше, чем у других самолетов.По ним стреляли из пулеметов и винтовок. Но за километр самолет пулей не собьешь, а их бомбы, величиной с увесистое полено, ложились через каждые полста метров и находили новые жертвы. Накрыло самодельный блиндаж и убило сразу человек двенадцать бойцов. Залетевшая в орудийный окоп бомба разнесла трехдюймовку и побила весь расчет. Были и другие потери.Неожиданно и, как нам показалось, нелепо погиб Петя Маленький. Самолеты уже скрылись, а потом вынырнули из облаков и, снизившись, открыли огонь из пулеметов. Стреляли они с высоты метров шестьсот, разброс пуль был большой. Но Петя, на свою беду, высунулся из окопа. Он никак не мог отдышаться после контузии. Пуля пробила ему грудь наискось, и он истек кровью, прежде чем мы успели его перевязать. Это был наш второй однокашник, погибший в бою. Мы вырыли ему могилу, уложили уже застывшее тело, закутанное в шинель. Подошли пехотинцы и попросили положить вместе с Петей своего товарища.— Самим, что, лень вырыть могилу? — огрызнулся Паша.— Все пораненные да контуженные, — соврал пехотинец.А я подумал, что после бомбежек они даже в сумерках боялись вылезать из окопов. Где гарантия, что даже в наступавших сумерках не вынырнет еще пара-тройка немецких самолетов. Любили они почти безопасную охоту за нами в ту первую военную осень.— Ладно, несите.Мы похоронили их вдвоем, и могила оказалась совсем неглубокая. Всего с полметра земли поверх тел. Но с дощечкой, звездой и фамилиями, написанными химическим карандашом. ГЛАВА 5 Бригаду снова возглавил полковник Урусов. Мы все понимали, что завтра от нас не останется и половины. Немцы, походя бросая по несколько самолетов, расколошматят наши танки и пушки, а потом возьмут недобитых голыми руками. Повторялась прежняя история. Послали разведку. Она вернулась с приказом держаться до последнего. Обещали подослать подкрепление, боеприпасов и продовольствие. Боеприпасы мы почти не тратили, если не считать взорвавшихся при бомбежке части снарядов. Но артиллерию у нас повыбили. «Юнкерсы» не обошли стороной ни одну батарею. Подкрепление означало только новые десятки трупов. Мы оголодали до того, что некоторые жевали траву и выплевывали горький сок. Ночью, шурша и тихо переговариваясь, из окопов уползали беглецы. Или дезертиры. Называйте их как хотите. Я их презирал, но понимал, что люди бегут от неминуемой смерти или плена.На фронте судьба столкнет меня с разными большими командирами. Храбрыми, твердыми характером, шумливыми, без колебания посылающими в заранее обреченные атаки батальоны и полки. Но долговязого полковника Урусова, с его невоенной козлиной бородкой, мне не забыть. Он не испугался трибунала и, взвесив все, повел полк в утреннем тумане на восток. Нас стало гораздо меньше. Очень многие дезертировали, а сколько погибших товарищей, захороненных или просто оставленных в окопах, никто не считал.Часов пять спасал туман, потом он рассеялся, но мы уже шли по лесной дороге. У небольшой деревни остановились и послали интендантов за едой. Не дожидаясь их, вслед кинулись десятки одуревших от голода бойцов. За что любить таких защитников, как мы? Волокли свиней, овец, мешки с мукой, хлеб, корзины с яйцами. Ели на ходу. Интенданты пригнали несколько бычков. Мясо варили в полевых кухнях и двух огромных котлах, выломанных из деревенских банек.Я так думаю, что нас было человек семьсот или что-то возле этого. Глотали жесткую говядину с неразварившейся пшенкой. Горячо сыро не бывает! Когда поели и закурили, стали наводить порядок. Снова сбили людей в роты и взводы. Бродили несколько пьяных. Их уложили лицом вниз. Один, здоровенный и дурной, кинулся в драку. Его застрелили. Пехотный комбат, не тратя лишних слов, достал маузер и выстрелил размахивающему винтовкой бойцу в лоб. Труп так и оставили лежать, забрали лишь винтовку и патроны.С немцами в тот день не сталкивались. Видели самолеты, технику, идущую по дорогам, но стычек не было. Только утром недосчитались еще человек тридцать. Люди исчезли, оставив противогазы, винтовки и подсумки. Вещмешки и фляги забирали с собой. Пригодится. Некоторые уходили с винтовками. Против нас, что ли, воевать?Сами того не зная, как и многие отступающие части, мы попали в водоворот мощной наступательной операции «Тайфун», которая по замыслам Гитлера должна была закончиться взятием Москвы и окончательной победой немецкого оружия. Если посмотреть на карту военных действий начала октября сорок первого года, то на всей линии Западного и Брянского фронтов она была испещрена большими синими и мелкими красными стрелами. Немцы наносили мощные удары, а Красная Армия продолжала сопротивление, отвечая кое-где встречными ударами. Любая из синих стрел могла накрыть, смять нашу отступающую часть: остатки стрелкового полка Урусова, половинку нашего отдельного танкового батальона и несколько групп, которыми пополнили поредевшие батальоны и роты. Нас сопровождал бородатый дядька на лошади, местный колхозник, которого привели разведчики.— Наш человек, — уверяли они, — сын и зять в армии.Дядька вел нас километров двадцать по лесным малоезженым дорогам: перешли вброд речку, перегнали по галечной отмели танки, орудия, подводы. Потом, не доходя до какой-то деревни, бригадир сказал, что дальше дорогу не знает, и его отпустили. Послали в деревню тех же разведчиков и две подводы разжиться харчами. Самовольно ничего приказали не трогать. Попросить под расписку у председателя сельсовета или колхоза. Но у безымянной деревушки везение наше кончилось. Трех конных разведчиков обстрелял броневик на околице. Двоих срезал вместе с лошадьми, третий, пробитый пулей, кое-как держался в седле.Вслед неслись два мотоцикла и броневик. Их встретили пулеметным огнем, развернули пушку. Один мотоцикл разбили. Броневик, дымя и стреляя из спаренного пулемета, скособочась, пополз назад. Конные, мстя за разведчиков, лесом догнали броневик и, спешившись, забросали его гранатами. Пока они возились, Урусов спешно повернул полк в сторону. Все мы понимали, что немцев в селе не взвод и не рота. Ночевать в сыром, подмерзающем под утро лесу они не будут, и почти в каждом селе расквартированы войска.Преследовать в сумерках нас не стали. Выпустили десятка три снарядов, а мы торопливо уходили прочь, держа направление на юго-восток. Часа четыре, уже под утро, поспали. Пожевали сухомятку, которую нам раздали. Кому — сухарь, кому — брикет гречки на двоих, некоторым по пригоршне сахара. Хоть как-то желудок обмануть. Когда на рассвете собирались в путь, закопали в братской могиле двоих погибших разведчиков и двух раненых красноармейцев, умерших от потери крови и тряски.Брянщина — не только глухие леса и волки, которые кому-то не товарищ. Хватало и открытых мест. По глухомани мы бы не прошли, разве что бросив танки и артиллерию. Но тогда мы перестали бы быть полком, и оставалось только прятаться. На это наши командиры не пошли. Три с лишним месяца длилась война, немцы несли ощутимые потери и теряли помалу напор. Мы это чувствовали. И когда на развилке полковник Урусов увидел немецкие орудия, не колеблясь, отдал приказ:— Капитан Хаустов. Все танки на прорыв! Первую роту на броню, а первому и второму батальону атаковать следом.Это была одна из немецких частей, перегораживающая отход наших отступающих войск. На дороге, прорезанной глубокими колеями танковых траков, автомобильных и повозочных колес, застыл БТ-5, уже сгоревший и продолжавший слабо чадить. Другой танк видно, пытался прорваться из-под огня крутым разворотом, но перевернулся. Так и застыл гусеницами вверх, вдавившись башней во влажное жнивье. Рядом лежали трупы двух танкистов.Разбитые повозки, десятки тел красноармейцев, убитые лошади. ЗИС-5, с вырванным взрывом мотором и передними колесами, уткнулся бампером в землю. Наш танк промчался мимо разбитой трехдюймовки. Неподалеку стояла еще одна пушка, на вид вроде целая, но без расчета. Прокофий с треском проскочил по обломкам военной брички, покрашенной в ярко-зеленый цвет. Ездовой и три красноармейца лежали в ряд. Объезжать их означало подставить борт.— Дуй прямо! — кричал Князьков.Под гусеницами снова захрустело. На этот раз мертвое человеческое тело. Мы наступали на правом фланге. Нас хоть как-то защищали редкие деревья и кустарник. Второй взвод, обгоняя, несся вдоль дороги. Сколько нас было? Не помню. Примерно тринадцать-четырнадцать танков, штук пять пушечных бронемашин БА-10, две танкетки. Позади жались чудом уцелевшие два бронеавтомобиля БА-20, с почти несуществующей броней, которую прошибали даже винтовки. Они казались долговязыми из-за своего узкого корпуса, но стреляли из пулеметов почти непрерывно. Может, глушили страх?Немецкие противотанковые пушки, ждавшие своего часа, захлопали с расстояния метров пятьсот. Они были замаскированы. По звуку угадывались 47- и 37-миллиметровки. Наш единственный Т-34 несся где-то в середине. Вперед не вырывался. Можно было обвинить Хаустова в недостатке смелости, а можно было и понять его логику. Единственный тяжелый танк, которого всерьез опасались немцы, следовало беречь. Если его подобьют, сбавят ход остальные машины, а страшнее всего — начнут останавливаться. Тогда нам всем конец, и вряд ли уцелеет полк Урусова. Семь сотен человек лягут здесь, как легли бойцы, прорывавшиеся перед нами вечером или ночью.У нас было достаточно снарядов, и я едва успевал загонять очередной в казенник. Князьков, как и остальные, вел непрерывный огонь. Я знал, что результат от этой бесприцельной стрельбы почти нулевой. Но иначе сойдешь с ума, сидя за броней, которую пробивают любые противотанковые пушки.Господи, пронеси! Шпень кидал танк из стороны в сторону. Нас душила пороховая гарь, и я стал выбрасывать гильзы в открытый люк. На мгновенье, повернув голову, увидел позади три горящих танка. Десант давно сдуло. Они спрыгнули в самом начале. Кроме вспышек пушечных выстрелов, увидел многочисленные пулеметные трассы, тянувшиеся к нам. Князьков дернул меня за плечо.— Снаряд!— Есть, снаряд. Там наши горят. Три штуки, а может…Я не договорил. Танк ухнул в промоину, и я едва не откусил язык. Закричав от боли, выплюнул на ладонь кровь. Мне почудилось, что в рот залетела пуля или осколок. Шпень, развернувшись, шел вдоль оврага, уходя подальше от дороги, где сосредоточилось большинство немецкой артиллерии.— Шпень, драный! А ну, вперед, — заорал лейтенант.Я подвывал от боли, приходя в себя. Князьков, наклонившись, бил Прокофия сапогом в спину. Оба кричали, не слыша друг друга. Горящая танкетка Феди Садчикова замерла на краю оврага. Механик-водитель сумел ее выправить, и скатившаяся вниз машина чудом не перевернулась. Она встала в тридцати шагах от нас. Коробчатый корпус ближе к корме был разорван, из полуметрового отверстия вырывалось пламя. Второй снаряд вспахал верхушку башни. Было удивительно, что танкетка доползла до оврага.Выскочили Федя Садчиков и механик-водитель. Побежали к нам. Танкетка горела, трещали в огне патроны, потом взорвались сразу несколько гранат. Один из верхних люков вырвало из креплений и подбросило вверх. Из трещин в лопнувшей броне полетели осколки. Федя и механик бросились на землю. По броне нашего БТ тоже звякнули несколько осколков. В луже разлившегося бензина с треском полыхал сухой бурьян и мелкие кусты. Обогнав нас, по нижней пологой части оврага пронесся Т-34 комбата. Федя и механик-водитель вскочили к нам на броню.— Надо вперед, — сказал Князьков. — Иначе под трибунал угодим. Ты, Леха, если ранен, пусть тебя Федор сменит.— Ни хрена не ранен, — прошамкал я. — Язык!— Тогда погнали. Прокофий, давай газ.Садчиков и младший сержант-механик уселись на броню. Причем механик-водитель, который потерял две машины, делал это явно неохотно. Комбинезон у него был в крови.— Ранен я, товарищ лейтенант, — пробормотал он.Нас обогнали еще один танк и бронеавтомобиль. Князьков торопился. Кроме того, механики были в дефиците.— Терпи. Вдруг механики-водители понадобятся. Сержант Шпень, вперед!Прокофий дал газ, и танк с ревом вылетел из оврага. Бронебойный снаряд ударил в тополь, а Прокофий мгновенно разогнал танк километров до пятидесяти. Я уже хорошо видел 47-миллиметровую пушку с набалдашником на конце длинного ствола. Шпень по сигналу лейтенанта приостановил танк, и мы выстрелили одновременно — чешская пушка фирмы «Шкода», которую гнали фрицам заводы оккупированной Чехословакии, и наша родная «сорокапятка».Осколочный снаряд взорвался с недолетом, встряхнув «шкоду» и осыпав ее градом осколков. Снаряд, сработанный умельцами-чехами под присмотром фашистов, надорвал нам левую гусеницу и выбил кусок резины из колеса. Нам повезло, что снаряд шел под углом, иначе вдребезги разбил бы колесо.В критический момент экипаж действовал как единый слаженный механизм. Я кидал в открытый зев пушки снаряд за снарядом. Князьков стрелял, выкрикивая сам себе команды, а Прокофий Шпень задним ходом осторожно гнал «бэтэшку», выискивая укрытие. Надорванная гусеница могла в любой момент лопнуть.— Куда ехать? — спросил Прокофий.— Щас гляну, — оторвался от пушки Князьков. — Леха, стреляй сам.Лейтенант, высунувшись из открытого люка, что-то прикидывал. За это время я успел раз шесть выстрелить. Попал куда или нет, не знаю. Зато отчетливо разглядел впереди подбитый Т-26 и что-то еще горящее.— В овраг, — принял решение командир.— Опрокинемся, — кричал Прокофий.Но мы не опрокинулись. Жить хотелось всем, а танк сержант вел умело. Перед тем как нырнуть в овраг, мы получили еще один привет от фрицев. Болванка ударила под брюхо, Шпень охнул и направил корму на крутой спуск. Мы скатились почти благополучно. Сразу выскочили, осмотрелись. Вместе с резиной вырвало кусок металла из обода колеса. Я заглянул под днище. Снаряд прошел рикошетом, не пробив днище, и смял нижний люк. Остальные, в том числе Федор Садчиков и его механик, дергали колесо, осматривали гусеницу. Решили, что за полчаса можно натянуть, заменив звено. Все же нас пять человек и в том числе два механика-водителя.А бой шел вовсю. Нас уже догнала пехота, но большинство осталось в овраге. Немцы вели сильный пулеметный огонь. Князьков приказал мне снять пулемет и быть готовым к отражению контратаки, а пехоту попытался вытолкнуть вперед.— Поймите, дурьи головы! Через пять минут сюда мины как горох посыпятся. Все погибнем. Надо прорываться.Лейтенант говорил что-то еще, но бойцы сидели или лежали на склоне оврага. Я пристроился с пулеметом. До немцев было метров триста. Наши танки и бронемашины оборону не прорвали. Штук восемь, не меньше, стояли неподвижно или горели. Немцы подбитые машины не трогали, наверное, собирались захватить в качестве трофеев. Остальные танки отошли вправо, в ельник, и стреляли оттуда. Танк комбата тоже горел, и мне стало совсем тоскливо. Чтобы прийти в себя, я открыл огонь по вспышкам немецких пулеметов. Успел выпустить диск и достал второй, когда в ответ засвистели пули. Одна очередь сыпанула так густо, что я мгновенно сполз на метр вниз.Народу в овраге скопилось уже человек сто, не меньше. Ротный старлей с наганом на ремешке тащил бойцов за шиворот, пинал, стрелял над головой, но все было бесполезно. Люди отлично понимали, что танки не прорвались, не подавили артиллерию и пулеметы. Хоть и не такой мощный заслон у немцев, но пулеметов хватит, чтобы перебить наступающих.— Мины, — повторил слова Князькова старлей. — Сейчас…Договорить он не успел. Первая мина рванула с перелетом. Зато вторая, словно предупреждая, взорвалась недалеко от горящей танкетки. Человек двадцать шарахнулись вдоль по дну оврага, но ударила целая минометная батарея. Четыре почти одновременных взрыва подбросили, раскидали несколько человек бегущих. Кто-то закричал от боли. Люди шарахнулись назад. Одни ложились на землю, другие побежали вниз к дороге, но мины рвались так часто, словно их выпускали из пулемета. Вначале по четыре, потом — парами, накрывая овраг в разных местах.Старлей уже не гнал людей в атаку а кричал, показывая наганом направление вправо, где овраг постепенно сужался и темнели многочисленные промоины по склонам. Взрыв выбил у него наган вместе с кистью руки и обрывком ремешка, осколки изрешетили тело, превратив шинель в клочья. Ротный упал, а двое бежавших к нему бойцов влетели прямо в столб взрыва. Мы полезли под танк. Князьков, бледный, но почти спокойный, торопил:— Быстрее. Переждем обстрел под танком и сразу вперед.К нам втиснулись еще двое пехотинцев. Человек семь залегли вокруг — хоть какое-то укрытие. Мины продолжали падать. Такого минометного огня я еще не видел. Столбы земли и дыма плясали, как хоровод смерчей. Осколки доставали и бегущих, и лежавших на земле. Бойцы, ошалевшие от грохота, разбегались кто куда. Часть бежали вверх, вдоль оврага, куда успел показать погибший старший лейтенант. Другие — вниз, к дороге. Многие бросились назад, рассчитывая нырнуть за бугор, окаймляющий овраг.На самой верхушке их доставали пулеметные трассы, и большинство скатывались вниз или оставались неподвижно лежать. Творилось что-то невообразимое. Осколки пронзали живых и мертвых. Одна из мин взорвалась рядом с танком. Кого-то убила, разорвав на части. Двое вскочили и кинулись убегать. Что с ними стало, я не знаю, потому что очередная мина ударила прямо в башню танка. Броня приняла, погасила удар, а я успел подумать: слава богу, что успели закрыть люки. В танке оставалось достаточно снарядов, чтобы разнести всех нас.Осколок пролетел между колесами, ударил в колесо другого борта. Рядом стонал и всхлипывал раненый. Минометный огонь прекратился. Мы выжидали. Затем по одному стали выбираться из-под танка. Никогда не забыть мне этого оврага. Воронки усеяли дно и склоны. Вокруг лежали изорванные тела убитых, ворочались, звали на помощь раненые. Тот, который лежал рядом с танком и плакал, лежал с окровавленными ногами.Я помог стянуть ботинки, размотать обмотки. Можно сказать, парню повезло. Штук десяток осколков врезались в толстые подошвы ботинок, располосовали обмотки, шаровары. Федор ловко, двумя пальцами, выдернул один, другой осколок из ноги. Раненый вскрикнул.В этот момент в овраг посыпались пехотинцы, которые прорвались вперед, но угодили под пулеметный огонь. Спастись из передовых батальонов удалось очень немногим. Они бежали прочь, не собираясь останавливаться, но политрук с перевязанной грязным бинтом ладонью отпихнул одного, другого, махая пистолетом.— Куда, бздуны хреновы! Здесь оставаться. Оборону держать будем!Но люди бежали, обтекая его, не обращая внимания на крики и пинки. Те, кто перемахнул овраг, снова попали на вершине под пулеметный огонь. Шарахнулись назад, оставляя убитых. К ним на помощь пришел Князьков с моим автоматом. Врезал очередью под ноги бежавшим. Кто-то, взвыв, покатился клубком, зажимая ступню.— Всем на склон! Занимать оборону! Сейчас придут танки.Взяли себя в руки сержанты, подгоняя бойцов. Оказалось, по пятам отступающих шла немецкая пехота, тяжелый бронетранспортер и маленький броневик. По крайней мере три пулемета, не считая тех дальних, на позициях, стреляли, добивая отставших бойцов. Это были остатки первого и второго батальонов из полка Урусова. Я нашел свой мешок с дисками, оставшийся на склоне, и открыл огонь. Неподалеку бил еще один ручной пулемет, хлопали винтовочные выстрелы.Немецкая пехота приотстала, но бронированные машины срезали, как косой, все, что поднималось над краем оврага. Боец шагах в трех от меня закричал и покатился вниз. Сразу двое или трое сползли пониже. Я попытался высунуться. Вроде не заметили. Но едва я выпустил очередь, как рядом зашлепали, завизжали пули.— Гранаты! Нужны гранаты!Кто это кричал? Не знаю. Экипаж бронетранспортера «Ганомат» бил с расстояния ста шагов из крупнокалиберного пулемета за щитком и сразу из пяти-шести автоматов. Гранату на такое расстояние не добросишь. Наши бойцы сползли вниз и стреляли куда попало. Немецкие бронемашины замедлили ход, их обтекала пехота. Сколько времени надо, чтобы пробежать это расстояние? Минуту, две? А потом полетят вниз гранаты, и немцы начнут расстреливать нас сверху вниз. Если бы мог двигаться наш родной БТ! Я бы размолотил с ходу оба немецких гроба. Если бы… Четверо бойцов бежали цепочкой вверх по оврагу. Политрук стрелял им вслед. Один упал, остальные исчезли за дымом горящей танкетки.Первые дни я терпеть не мог Князькова. За его кажущееся высокомерие, кожаную щегольскую куртку, пренебрежение к нам, новичкам. Но в этой ситуации он показал себя. И позже я буду замечать, что в смертельно опасной обстановке всегда (или почти всегда) находится человек, который берет командование на себя, сколачивает людей и, как правило, находит выход из самого безнадежного положения. Князьков был всего лишь лейтенант, а в этом гиблом овраге (его так и будут называть «гиблый») лежали, метались, ждали смерти не меньше двух сотен человек, многие из них раненые. Князькову помогал политрук, сержант Садчиков и все наши танкисты. Мы временно оставили свою «бэтэшку», тащили из люка гранаты, подбирали винтовки у погибших и раненых. Садчиков напихал за пояс штук шесть гранат и подгонял вверх бойцов.— Не дрейфь! Иначе всем амбец!Кто-то, отчаянно матерясь, щелкал затвором и лез вверх. Патроны вылетали из казенника впустую. Красноармеец не соображал, что дергает затвор, выкидывая целые, не выстреленные патроны. Но этим щелканьем обозленный, отчаявшийся мужик подгонял себя, и штык был его главным оружием.— Огонь! Всем огонь! Бей гадов!Кричали Князьков, Садчиков, незнакомый мне политрук, танкисты и десятки красноармейцев. Все понимали, что немцев требуется остановить на пятачке не ближе полусотни шагов. Иначе градом полетят ручные гранаты, которые вместе с огнем автоматов смахнут нас на дно оврага, а добить нас сверху будет совсем легко.Десятки винтовочных, редкие пулеметные и револьверные стволы захлопали навстречу атакующей пехоте генерала Вейхса. Полетели гранаты. Слишком рано. Они падали с недолетом. Большинство бойцов просто не умели пользоваться гранатами, потому что их не учили. Тренировались на деревянных макетах. Нашу самую массовую в начале войны гранату РГД-33 требовалось перед броском встряхнуть, как градусник. Бойцы этого боялись. Вдруг тряхнешь сильнее, чем надо, и она рванет в руках. Многие швыряли гранаты, как камень. «Лимонки» были проще. Выдергивай кольцо и кидай. Да и то забывали дернуть кольцо. Все это происходило у меня на глазах. Но так было. Обидно!Из брошенных гранат взорвалась едва ли треть. Но, причинив наступающим немцам даже небольшой урон, взрывы и разлетающиеся осколки заставили их замешкаться. Кто-то залег, кто-то уползал, зажимая раны. Но в атаке останавливаться нельзя. Это хорошо знали и наши бойцы, и немцы. Но все же атака на минуту-две замедлилась. И сразу усилился огонь с нашей стороны. Уже не осколки на излете, а пулеметные очереди и пули из трехлинеек находили свою цель.На расстоянии шагов они не царапали, как осколки, а калечили и валили арийцев насмерть. Кто-то кричал от боли. Офицеры четкими командами устранили заминку в передних рядах. «Гансы» (тогда еще не укрепилась окончательно кличка «фрицы») бежали, как на учении, и хорошо начищенные штыки блестели холодно и остро. Немцы берегли своих людей, и такие атаки были нечасты. Просто они хотели быстрее добить остатки упрямых русских. Неграмотных, лапотных, не знающих даже, что такое туалетная бумага. Но умело бил их из «Дегтярева-пехотного» уже чему-то обученный сержант Федор Садчиков, вели огонь еще несколько ручных пулеметчиков. И я, успев выпустить за неделю пребывания на фронте с полдесятка дисков, стрелял хоть и торопясь, но целясь. И веер длинных очередей пусть изредка, но находил свою жертву.Князьков с противогазной сумкой, набитой гранатами, швырял с задержкой по счету. «И раз…» Гранаты рвались точно, едва коснувшись земли, или даже в воздухе. Но так бросать гранаты умели немногие. Зато стреляли часто и дружно. Немцы снова залегли. Кто-то срезал офицера. Начали отползать назад те, кто не выдерживал или был легко ранен. Азарт, злоба при виде дрогнувшего врага окончательно взяли верх. Лязгая затворами, бойцы стреляли непрерывно, и никто в горячке не стопорился, когда погибал сосед, а рядом взрывала гребень очередь крупнокалиберных разрывных пуль. В бою наступил перелом.Фашисты тоже смертные. Каска, шинель, а под ней очень уязвимая плоть, когда нет рядом самолетов и танков. И автоматов у них не так и много. Примерно пара на десяток стрелков. У остальных винтовки ничем не лучше наших трехлинеек. Я наблюдал это, меняя очередной диск и не чувствовал, как раскаленный ствол обжигает пальцы. Они не побежали. Залегли, давая возможность своим гробам на колесах снова открыть огонь из пулеметов.Полк действовал активно. Оставшиеся легкие пушки отогнали броневик и всадили снаряд в борт «Ганомату». Бронетранспортер пополз назад и вылез из зоны обстрела с задранным вверх пулеметом. Значит, пулеметчик готов! Начала отступать и пехота. Князьков хотел забрать у меня пулемет, но я заявил, что это мое штатное оружие. Хватит того, что присвоил трофейный автомат и расстрелял все магазины. Лейтенант не стал спорить и подобрал лежавшую возле убитого бойца винтовку. Снизу прибежал кто-то из танкистов. Возбужденно сообщил, что гусеницу натянули, танк на ходу. Но отступившие немцы дали возможность своим минометам снова открыть огонь. Поступил приказ уходить вверх по оврагу и там прорываться через лес.Тяжело ранило Федю Садчикова, близкого друга, самого способного курсанта в нашей бывшей учебной роте, а теперь командира танка. Две пули угодили ему в плечо, почти напрочь оторвав правую руку. Перевязать это место было практически невозможно. Мы наскоро затянули рану пучками ваты, туго примотали руку к туловищу, но кровь продолжала идти.Начали снова взрываться мины. Мы укладывали раненых на броню, кто мог, ковылял прочь сам, соорудили несколько носилок из винтовок, связав их ремнями и накрыв шинелями. Раненых весом полегче взваливали на плечи. Но поднять и нести человека может не каждый. Носилки из винтовок были неудобны, и раненые соскальзывали на землю. Мина рванула, свалив обоих санитаров. Раненый извивался на земле, потом пополз. А мины сыпались все гуще. Фрицы мстили за своих убитых.Нам складывать раненых было уже некуда. В танке и так было пятеро, считая Федора Садчикова и механика-водителя с танкетки. Снаружи машину облепили еще человек пятнадцать. Прокофий гнал БТ вверх по оврагу, а я старался не глядеть на ковыляющих, ползущих бойцов, наших товарищей.Не поверю я людям, которые, стуча себя в грудь, гордо произносят: «Мы своих не бросаем!» Значит, политрук, уводящий из-под огня остатки батальона, лейтенант Князьков, я и все остальные сделаны из другого теста? Мы оставили часть раненых, чтобы спасти живых. Сколько могли, мы оборонялись. Оставаться дальше было нельзя. У меня гремел под ногами мешок с пустыми пулеметными дисками, а в казенник «Дегтярева» я вставил последний диск. Да и боеукладка торчала пустыми гнездами.Я оправдывался сам перед собой. Во мне было больше студенческого, юношески возвышенного, чем военного:И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной… Много лет я не рассказывал никому о том овраге и уползающих обреченных ребятах. В те часы что-то изменилось во мне. Я стал ненавидеть. И нашу невольную беспомощность, и фашистов, которые, экономя патроны, будут добивать ребят штыками, своими кинжалами со свастикой, саперными лопатками. И эта ненависть выплеснулась во мне, когда мы, соединившись с остатками полка, прорывали немецкий заслон.Мы его прорвали. У нас не оставалось другого выхода. Князьков стрелял из пистолета прямо из командирского люка, показывая мне направление. Теперь наши танки шли впереди. Штук пять БТ и Т-26, уцелевшая бронемашина БА-10 и броневичок с пулеметом. Я всадил снаряд в немецкую тупорылую пушку и догнал очередью двоих артиллеристов. Прокофий едва не завалился в траншею, которую успели вырыть фрицы. Но с ревом выполз. Мы получили очередь в упор, смахнувшую несколько человек с брони, а я выстрелил осколочным в дальний конец траншеи, где что-то копошилось, огрызалось вспышками пулеметных очередей.Пехота отставала, и капитан Безуглов (после гибели командира полка он исполнял его обязанности) приказал танкам задержать преследование. Мы заняли позиции, прячась между деревьями. Князьков, определив для каждого танка место, вернулся и сел за пушку. Окоченевший труп Федора мы вытащили наружу. Он умер, наверное, еще там, в овраге.Его механик-водитель ушел с остальными, а мы почти час пропускали между танками бредущих людей. Немцы действительно пытались нас преследовать, но не слишком упорно. Так или иначе, мы оставались в кольце, а соваться в мрачный азиатский лес они не торопились. Нас обстреляли напоследок из минометов, и уже в сумерках сбросили бомбы и прострочили из пулеметов «Юнкерсы-87». Впрочем, без особого успеха. Нас укрыл лес.Начальник разведки, капитан Безуглов, а теперь командир полка, утром после холодной с инеем ночи снова сколачивал боевую единицу, которую трудно было назвать полком. Скорее, батальон. Две сотни пехоты, две легкие трехдюймовые «полковушки», три танка и упрямый броневичок БА-20, сумевший проскочить через артиллерийский и пулеметный огонь.Повозки были забиты тяжелоранеными. Остатки боеприпасов и еды раздали на руки. Лишнее хламье выбросили. На раненых было жутко смотреть. Медсестра с сержантскими треугольниками и санитар собирали индивидуальные пакеты, чистое белье, одеколон или спирт (кое-кто сохранил). Все пойдет на перевязки.Полк так и остался полком, сведенным в три роты, одну батарею, разведвзвод, медвзвод и ударную силу — три танка и все тот же броневичок БА-20 с экипажем из двух человек и пулеметом. Уцелели Паша Закутный и механик-водитель Иван Войтик. Наш командир батальона, орденоносец капитан Хаустов погиб, когда вел огонь по противотанковым пушкам.— Он разбил их две или три, — возбужденно рассказывал Паша. — Потом получил снаряд в башню. Я сам видел.— А броня? У «тридцатьчетверок» же мощная броня.— Мощная… — протянул кто-то и, наверное, хотел добавить, что снаряды у немцев тоже стали мощнее. Война уже три с лишним месяца идет.Пока перевязывали раненых и рыли могилу для умерших за ночь, Паша рассказывал, как танки пытались прорвать заслон. У немцев хоть и небольшие пушки, но сильные снаряды. И пушек было достаточно. К тому же наши в спешке влетели на минное поле. Там подорвался Т-34 комбата. Он и с поврежденными гусеницами вел огонь, а потом выскочил уцелевший стрелок-радист, но немцы вели сильный пулеметный огонь и убили его.— Леха, танки один за другим подбивали, — с горечью повторял Паша. — Мы им тоже врезали. А батальона, считай, нет.Как бы ни спешили, но в лесу проторчали едва не полдня. Перевязывали раненых, накладывали шины на перебитые руки и ноги. Повозок и лошадей не хватало, и несколько человек отправили на их поиски. Потом двинулись дальше. Встречали небольшие группы наших бойцов, которые в основном шарахались прочь. Возможно, они боялись переодетых диверсантов, а скорее всего, шли по домам. Но две группы человек по пятнадцать к нам присоединились. Это были остатки рот, которыми командовали лейтенанты. Безуглов их лично на ходу опрашивал. Рассказы были похожи один на другой, настроение подавленное. Но если быть объективным, то это выбирались к своим бойцы, которые и дальше собирались воевать. Пусть они шли под командой своих взводных командиров, но при желании могли сбежать в любой момент. Сделай несколько шагов в сторону, и ты уже в лесу, где тебя никто не найдет. Покидать свою часть они не собирались. Однако хватало людей с другим настроем.Настроение голодных, чудом уцелевших бойцов я почувствовал на себе. Рано утром, когда я стоял на посту с пулеметом, ко мне подошел один из наших танкистов. Лет тридцати пяти, слегка рыжеватый. Говорил он со мной спокойно, рассудительно, но от его предложения мне стало не по себе. Я уже не помню в деталях тот разговор, а имени и фамилии танкиста не знал. Кажется, он был из третьей роты.— Алексей, ты сам видишь, что творится. Сегодня нас всех перебьют. Защищать Родину — святое дело. Но нас, как скот, на бойню гонят. Из целого батальона всего три танка осталось. А людей сколько погибло? Тебе лет двадцать, неужели помирать хочешь? Кому от этого польза, что ты завтра червей кормить будешь? Командиры у нас против немецких слабые, мечутся взад-вперед и нас на смерть за собой тащат.— Ну, и что ты предлагаешь? — вырвалось у меня. — К немцам, что ли, перебежать?Я не решился назвать предателем человека старше себя лет на пятнадцать.— Зачем к немцам. Уйдем в село, места я здешние знаю. Отсидимся, переждем. Там ведь одни бабы остались, им и опереться не на кого. Примут с радостью.До меня стало доходить, что мне, комсомольцу, да еще стоящему на посту, предлагают стать дезертиром. Но как себя вести, я толком не знал. Не стрелять же в своего! А задержу, его наверняка расстреляют.— Много вас?— Пятеро. Ты шестым будешь. Только шум не поднимай, — спокойно продолжал рыжеватый, почувствовав что-то в моем голосе.Несмотря на небольшой рост, в нем чувствовалась сила привыкшего к физическому труду крестьянина и уверенность прошедшего через смертельные бои солдата. Я тоже успел повоевать. Но почему-то был уверен, если подниму шум, то рыжеватый успеет залепить мне прикладом в лоб, хотя в голосе его не слышалось угрозы.— Зря вы это задумали. Поймают — верный расстрел, — наконец подобрал я нужные и, как мне казалось, убедительные слова.— Надо еще попробовать меня поймать. А здесь остаться — точно смерть. Расколошматил нас немец. Может, когда и соберутся наши с силами, только мы до того времени не доживем. Ну, идешь или нет? — резко закончил танкист, держа наготове карабин.Из кармана комбинезона торчала рукоятка нагана, а на поясе беглеца висела «лимонка»! Я понял, что он твердо решил уходить и так просто задержать себя не даст. В его голосе чувствовалась, хоть и чуждая для меня, убежденность в своем праве поступать, как он решил.— Я-то для чего вам нужен? — невольно вырвалось у меня.— Во-первых, мать твою жалко. Пропадешь ни за хрен. А во-вторых, ты по-немецки немного шпрехаешь. Вдруг объясняться придется.— Нет, — замотал я головой. — Проваливай. Я тебя не видел.В эти секунды из меня уходила сопливая растерянность. Наверное, вспомнил погибших ребят, наших студентов Петю Маленького и Илюху Сотникова. Своего друга Федю Садчикова, застывшего в танке так намертво, что мы вытаскивали его, негнущегося, с открытыми глазами. Я сжимал рукоятку пулемета. Патрон был в патроннике, а снимать оружие с предохранителя я наловчился за секунду.— Только спокойнее, — отступая, проговорил танкист. — Друг на друга нам кидаться ни к чему.И он ушел. Потом я часто вспоминал тот случай. Танкист совсем не был похож на плакатного дезертира, трусливого мужика, в кургузом пиджаке, выглядывающего из подпола. А мимо шли на фронт настоящие бойцы: со штыками, каски со звездами, танки, самолеты.Я уже хватил кусочек войны. Убил несколько фашистов. Но наше отступление, гибель огромного количества бойцов (я и представить такого не мог), ожесточенные бои, после которых мы отступали, тоже играли роль в моем настрое осенью того бесконечно далекого года. В этом настрое смешались и подавленность, и злость к немцам, и жалость к моим ровесникам, оставшимся лежать на всем пути отступления.Отпустил я того танкиста не из-за страха. Просто я его не принял всерьез. Уйдет — не уйдет… какой-то непонятный разговор. Но позже, набравшись опыта, я не сомневался, что если бы поднял шум, матерый мужик, знающий цену жизни и собиравшийся, несмотря ни на что, выжить в этой мясорубке, просто прихлопнул бы меня прикладом.А мы через пару часов двинулись дальше, совершив обычный скорбный обряд — похоронив умерших за ночь раненых. О красноармейцах, покинувших в эту ночь полк (или батальон), никто ничего не говорил. Командиры предпочли не предавать огласке факты дезертирства. Их было слишком много.Запомнилось в то утро еще одно небольшое событие. Не склонный к речам и призывам капитан Безуглов приказал построить полк и, держа в руке журнал боевых действий, поблагодарил личный состав за проявленное мужество.— Мы не просто отступаем. Мы ведем постоянные бои с фашистами.Капитан привел несколько цифр. Не брехливых, как в сводках Информбюро, а вполне реальных. Кого обманывать? Командиров и бойцов, которые воевали и видели все своими глазами? Только с тридцатого сентября силами полка и отдельного танкового батальона было уничтожено свыше 300 немцев и подбито 20 с чем-то танков. Были и другие цифры. О количестве уничтоженных грузовиков, пушек, минометов. Оказывается, мы умеем воевать! И хотя по сравнению с нашими огромными потерями (о них не говорилось) цифры были гораздо меньше, я подумал, что пару фрицевских батальонов мы расшлепали.В том, что мы вскоре снова наткнулись на немцев, не было ничего удивительного. Полк находился в огромной полосе мощных ударов, которые немцы наносили начиная с 30 сентября, пробивая дорогу к Москве. Уже с утра стало ясно, что мы не сумеем пройти незамеченными.Для прорыва у нас просто не хватало сил, а леса центральной полосы России — это не Сибирь. Несколько сот человек, повозки с ранеными, техника растянулись в длинную колонну. Но и дробить, а практически рассеивать полк на мелкие группы Безуглов не стал. Сейчас мы были боевой единицей с танками, пушками, штабом. Разбей эту единицу на десяток мелких групп, и полк с его знаменем, номером исчезнет, как будто его и не было. Такого ни Безуглову, ни другим командирам не простят. Да и куда девать раненых? Их слишком много. Они были тяжелым грузом, но оставить их никто и не помышлял. Хотя шли разговоры, что часть тяжелораненых придется разместить по селам у надежных людей.Но для этого нужно было время, чтобы найти глухие деревеньки и надежных людей, а такой возможности мы не имели. Нас не выпускали из поля зрения самолеты. Вначале заметила колонну пара «мессершмитов». Они возвращались с задания. Наверное, только этим можно было объяснить, что, сделав один-другой заход, «мессеры» ограничились несколькими пулеметными очередями. Зато наверняка сообщили по рации своим. У нас не было даже времени похоронить двух убитых ими бойцов. Раненых быстро перевязали пожилой старшина-фельдшер и санитарка. С помощью бойцов погрузили в повозки на место умерших тяжелораненых в предыдущих боях.— Без медикаментов будут умирать один за другим, — пробурчал старшина, отходя от повозок. — Спирт весь вылакали, обеззараживать мочой скоро придется.— Ты же его сам хлебал, — поддела своего начальника шустрая санитарка.— Мне положено. Без спирта на этих бедолаг глядя, через день свихнешься.Сказано было с такой важностью, что стоявшие вокруг бойцы рассмеялись. Потом нас догнал легкий самолет-наблюдатель с большой застекленной кабиной и принялся кружить над колонной. Единственный пулемет находился у него только в задней части кабины, и стрелять по земным целям было несподручно. Немцев это, видимо, злило, и пилот решил доказать свою лихость. Он спикировал, а на выходе из пике стрелок выпустил по нам не меньше сотни пуль. Скорость у этого недомерка была и так небольшая, а из пике он выбирался едва не пешком. Без всякой команды по нему ударили из пулемета и нескольких винтовок. Полетели мелкие ошметки, и самолет как пришпоренный унесся, едва не касаясь брюхом вершин высоких сосен.Это ненадолго подняло настроение, а потом с холма ударила пушка. Места для засады, которые немцы оставляли в своем тылу для уничтожения пробивающихся из окружения советских частей, выбирали грамотно. Проселок, по которому двигалась колонна, был окаймлен редким березняком и просматривался хорошо. Третий или четвертый снаряды рванули прямо на дороге. Кто-то закричал. Люди заметались. Определив цель, ударила одновременно артиллерийская батарея — три пушки среднего калибра.Снаряд взорвался возле повозки с ранеными. Ошалевшая от грохота лошадь волокла остатки разбитой повозки, с которой сыпались беспомощные люди. Мы развернули танки и тоже открыли огонь. Но расстояние для наших пушек было слишком велико — немецкие «семидесятипятки» били с расстояния километра. Безуглов вскочил на наш танк, подтянул за ворот Князькова.— Егор, вперед! Раздави б…й! Намотай их на гусеницы.Взрыв ударил недалеко от танка. Бежавшего бойца подкинуло и отшвырнуло в кусты. По броне забарабанили комья земли. Безуглов присел возле башни.— Колонну останавливать нельзя. Вот-вот «юнкерсы» налетят. Возьмешь на броню десятка два бойцов с «Дегтяревыми» и уничтожь там все живое. Быстрее!На три оставшихся от батальона танка посадили десант. Наших безлошадных танкистов, по-прежнему державшихся вместе, и пехоту во главе с младшим лейтенантом. Мы на полной скорости погнали через поле. Вскоре увидели три короткоствольные пушки в окопах, посылающие осколочные снаряды по колонне. Когда увидели наши танки, стали спешно разворачиваться. Открыли огонь два пулемета.У нас было время, пока немцы развернут пушки, и все три танка по команде «Делай, как я!» открыли огонь с коротких остановок. Мы разбили одно орудие. Но ответный снаряд уже развернувшихся двух других пушек взорвался рядом с БТ-7, которым командовал мой бывший однокашник Игорь Волошин. Десант с танков уже спрыгнул и залег, ожидая, когда мы подавим огневые точки. Танк Волошина остановился.Эти легкие пушки с длиной ствола девяносто сантиметров не имели в комплекте бронебойных болванок. Они били по нам специально предназначенными для танков фугасными снарядами весом шесть килограммов. Этой штуки вполне хватило, чтобы проломить нашу противопульную броню и разнести экипаж в клочья. Поэтому мы шли с максимальной скоростью, делая отчаянные зигзаги и не переставая вели огонь.Я не скажу плохого о своем танке БТ-7. В девяностых годах, когда разоблачали все и вся, находили ошибки в каждом шаге. О легких танках БТ и Т-26, составлявших основу бронетанковых войск в начале войны, говорили очень мало добрых слов. Но немногие уцелевшие танкисты, воевавшие на «бэтэшках», и я в том числе, не разделяем пренебрежительного отношения к этим скоростным, маневренным машинам.Немцы быстро реагировали на любую ситуацию (только Россию они недооценили!). Уже к октябрю большинство 37-миллиметровых «колотушек» они заменили на 47- и 50-миллиметровые противотанковые орудия. А они прошибали броню «тридцатьчетверок» на расстоянии семьсот метров и больше. Но «тридцатьчетверка» была в 1941 году живой легендой, а что оставалось нам, с нашей противопульной броней? Оставалось не пятиться, вести бой на скорости, резких поворотах и стрельбе с коротких остановок. Тем более наши «сорокапятки» не уступали немецким пушкам. Я понял эту науку со временем, а лейтенант Князьков постиг куда раньше, чем я.Поэтому мы взлетали на позицию артиллеристов на равных, оставив позади разбитый танк Игоря Волошина. Еще одну пушку в упор расстрелял Т-26, а Иван Войтик переехал станину и, догнав, раздавил гусеницами двоих артиллеристов. Мы ударили вторую пушку корпусом. Расчет, не бросавший ее до последнего момента, пригибаясь, побежал прочь. Они были вне зоны огня и скрылись в боковой траншее.Мы всадили туда два осколочных снаряда, которые взорвались выше, чем надо, и вряд ли кого достали. Зато по броне ударило как зубилом. Что-то небольшое, металлическое, пробив борт танка с правой стороны, лязгнуло о казенник пушки и, отрикошетив, пробило снарядную гильзу в боеукладке, едва не под носом у меня.— Еще пушка! — кричал Прокофий, разворачивая танк — Не телитесь, бейте!Но это была не пушка. В броню ударило снова, но мы уже повернулись лицом к опасности. В нас стреляли из противотанкового ружья. О них вкратце упоминали в училище как о чем-то малозначительном и не представляющем большой опасности. А между тем в нас с расстояния шагов семидесяти выплескивал частые вспышки тонкий ружейный ствол с массивным набалдашником. Что-то кричал Прокофий, снова разгоняя танкДвое солдат, в шинелях и кепи с козырьками, шарахнулись в разные стороны, но окоп был небольшой. Его не успели соединить с траншеей. Прокофий крутанул танк, едва не провалился одним боком, но наш механик-водитель дал такой газ, что мы вылетели из окопа одним прыжком и брякнулись всей массой о землю.Я разбил подбородок но развернул башню в сторону убегающих немцев. Один попал под строчку пуль и упал. Другой пригнулся, буквально нырнул под пулеметную трассу и скатился в траншею. Опытный, гад! Из траншеи вылетели несколько гранат. Обычных, противопехотных, но рванули они довольно точно, под гусеницами. Шпень затормозил. Осколки могли перебить маслопровод и издырявить бак. Всегда рискованно вести бой без поддержки пехоты. Князьков приказал отогнать танк назад.— Ищи бугор под задницу! — командовал он, но Прокофий, который еще не пришел в себя после трех противотанковых пуль, выпущенных в упор, соображал плохо.— Ставь танк с уклоном, — кричал я.До Прокофия наконец дошло, и он загнал «бэтэшку» кормой на бруствер орудийного окопа. Теперь мы могли стрелять по траншее сверху вниз под отрицательным углом прицела. Мы выпустили три осколочных снаряда и опустошили диск.Появились десантники. Немцы продолжали вести огонь. Упал один, второй боец. Остальные залегли, стреляя из винтовок. Немцев надо было вышибать гранатами, но с этим делом у нас было туго. Плохо учили красноармейцев метанию гранат. По крайней мере тех, кого призвали в последние месяцы. Позади нас что-то оглушительно рвануло. Я невольно высунулся наружу. Т-26 Ивана Войтика (командира я не знал), накренившись на правый бок дымил. Еще одна пушка?— Бей из пулемета! Чего зеваешь!Лейтенант рывком стянул меня за штанину. Пехота, а скорее всего, наши танкисты, более подготовленные, взялись за гранаты. Из дальнего конца траншеи выскакивали фрицы и бежали в сторону кустов. Пулеметчик прикрывал их, поставив сошки на бруствер. Бронебойный снаряд выбросил в метре от него фонтан чернозема.— Нет осколочных!Я длинными очередями бил по убегающим немцам. Но отступали они умело. Врассыпную, кидаясь из стороны на сторону. Мой огонь был не слишком эффективным. Правда, я срезал пулеметчика, который полез из траншеи вслед за своими. Его опрокинуло за бруствер, он попытался подняться и снова осел на вытянутых руках. Мой «Дегтярев», лязгнув, замолк— Заряжай, чего смотришь! — закричал Князьков.— Диски кончились.— Какого хрена пустым в бой идешь!— В овраге целый мешок дисков расстрелял, — огрызнулся я. — И сегодня два оставшихся.— Прокофий, гони.— Щас мы их, — включая скорость, отозвался Шпень. — Два наших танка угробили и меня чуть не продырявили!БТ быстро набрал скорость, преследуя убегающих. Немцы срывали с себя шинели, бросали оружие. Время от времени кто-то оглядывался. Один, понимая, что не убежит, встал на колени и поднял руки. Двое суток назад я был свидетелем самой настоящей мясорубки в овраге, где на узком пространстве мины рвали на куски людей. Трупы и части человеческих тел лежат там до сих пор. Но сегодняшняя погоня за людьми, как за зайцами, заставила меня вцепиться в рукоятку поворота башни, чтобы не закричать. Князьков, как я считал, перешагивал какой-то порог.— Зачем? — невольно вырвалось у меня.Танк ударил стоявшего на коленях и что-то громко выкрикивающего немца. Крик мгновенно смолк, а танк встряхнуло так, словно мы врезались в дерево. Потом догнали второго, третьего. Четвертый из-под локтя строчил на бегу из автомата.— Автомат не порть! — выкрикнул Князьков.Прокофий, сбавив ход, ударил немца бортом и пропустил тело между гусеницами. Двое нырнули в промоину, один исчез в небольшой роще. Лейтенант приказал остановиться, а мне сбегать за автоматом. Один автомат у нас имелся, только без патронов. Я подобрал знакомый мне МП-40, снял с немца пояс, на котором висел штык-нож и подсумок с запасными магазинами. Еще два вытащил из-за голенища сапог. Боеприпасов у фрицев хватало. Случайно дотронулся до тела, смятого мощным ударом. Крови почти не было, только тонкая струйка сочилась изо рта.— Глянь еще в сапогах, — крикнул Шпень. — Они запасные магазины там носят. И сапоги сыми, если хорошие.Разувать перемолотый труп я не стал и молча вернулся к танку.— Чего сапоги не снял? — спросил Прокофий. — У меня обувка ни в задницу.Я огрызнулся, влез в люк и протянул трофеи Князькову. Он взял автомат, два магазина к нему и сухо приказал:— Подбери свой автомат за сиденьем.Я достал автомат, но лейтенант сделал знак Прокофию, чтобы тот подождал.— Заряди автомат, рядовой Волков. Сумеешь или руки трясутся? Ты кого пожалел? Фашистов, которые четвертый месяц наших людей убивают? Пожалел, говори прямо?— Нет, — хрипло отозвался я.— Запомни, сучонок, ты немца чем угодно бить должен. Нет патронов — прикладом! Штыком, ножом, руками…Изо рта обычно спокойного лейтенанта летела слюна. Он трясся от злобы, эта злоба была направлена на меня.— Я в батальоне полтора года служу. Каждого танкиста знаю. А они за неделю почти все погибли. Единственный танк уцелел, потому что нам, дуракам, повезло. Воевать без злости и слюни распускать я тебе не позволю.— Ты, лейтенант, выбирай слова, — я загнал магазин в автомат и передернул затвор. Это прозвучало почти угрозой, и Прокофий попытался выдернуть автомат. Я отпихнул его ногой.— Я одиннадцать дисков во фрицев выпустил и не в небо стрелял, а целился. А тыкать мне в глаза этими раздавленными уродами нечего!— Сядешь на башню, — приказал Князьков, — и добьешь тех троих, чтоб не мучились. Прокофий, врубай скорость. И механику сапоги сдерни. Оружие и документы не забудь.Добивать никого из троих немцев не пришлось. Двое были раздавлены всмятку, у третьего, который стоял на коленях, почти напрочь была оторвана голова. Трофеи — две винтовки, «парабеллум» и штук шесть гранат — я собрал. Но сапоги ни с кого снимать не стал. Князьков промолчал. Вынул из кобуры «парабеллум», повертел и опять вложил.— Заберешь себе, Леха. Тебе наган или пистолет по штату положен. Автомат отдай Прокофию.Немецкому МП Шпень не слишком обрадовался. Тоже отматерил меня и сам сбегал за сапогами. Мы вернулись на позицию немецкой батареи. Бойцы ковырялись в карманах и ранцах убитых немцев. Игорь Волошин доложил, что, кроме двух орудий, уничтожен станковый пулемет. У второго фрицы вытащили затвор. Наших погибло девять человек, сколько-то были ранены. Я удивленно слушал Волошина. Вообще-то старшим по званию был старшина Букаев, командир подбитого Т-26. Но Игорек, как всегда, вылез вперед. Князьков рассеянно кивнул и начал быстро распоряжаться.За что я всегда уважал своего первого командира взвода — за умение четко оценивать обстановку и принимать быстрые решения. Человек пять легко раненных и часть бойцов он отправил догонять полк. Все бы на броне не уместились.— Ребята, быстрее, — торопил лейтенант. — Самолеты, не дай бог, налетят.Осмотрели Т-26. Ивану Войтику не везло. За считаные дни он потерял второй танк. Или, наоборот, повезло. Два танка накрыло, а он остался жив. Старшина Шуваев доложил, что фрицы сунули под гусеницы противотанковую мину. Командира танка била мелкая дрожь, лицо было в кровоподтеках. Он докладывал громко, почти кричал. Башенного стрелка сильно ударило головой, сам идти не сможет.Мы быстро осмотрели танк с разорванной гусеницей и выбитым колесом. Кто-то из бойцов достал из окопа ручную противотанковую мину, похожую на металлическую сковородку с двумя ручками.— Повезло, что не на стационарную наехали, — сказал Князьков. — Та, гадина, могла весь экипаж на тот свет отправить. Перегружайте быстро боеприпасы и сливайте бензин. Танк уничтожить.Я посмотрел на мертвого немца, который ценой жизни взорвал наш танк. Лет двадцати, без шинели, но в каске, в издырявленном пулями френче, он лежал метрах в семи от танка. Светло-русые волосы, тронутое восковой желтизной лицо. Он бы мог убежать и не лезть под танк со своей сковородкой. Может, его заставили? Вряд ли. Просто они намерены победить нас любой ценой.Подожгли Т-26. На наш танк погрузили оставшихся раненых, в основном тяжелых, уцелевших танкистов и бойцов. Облепленный людьми БТ, Прокофий, спрямляя расстояние, погнал к лесу через поле. Вовремя. На опушке нас догнала пара «мессершмитов». Прокофий вломился в заросли, десантники спрыгнули. Пушечные и пулеметные очереди прошли по верхушкам деревьев, срезая ветки. Нам повезло, но ребятам, которые вышли раньше, досталось крепко. Пилоты били, снижаясь почти до земли. Им тоже оставалось до леса совсем немного, но фрицы успели перебить половину группы. Каждый «мессер» имел две 20-миллиметровки и два пулемета. Восемь стволов в несколько заходов обрушили огонь на наших ребят.Когда самолеты улетели, мы помогли унести глубже в лес оставшихся в живых раненых. Авиапушечные осколочные снаряды отрывали руки, превращали тела в месиво костей. Спаренные пулеметы оставляли в телах сплошные смертельные раны. Не надо про это писать? Но тогда мне не надо было рассказывать, как по команде лейтенанта Князькова наш деревенский увалень Прокофий Шпень давил гусеницами немцев, а из разорванных лохмотьев мундиров торчали скользкие груды кишок.Один из бойцов был ранен бронебойным снарядом в лопатку. Из раны, размером с кулак, вытекло столько крови, что я не мог представить, как этот человек еще жив. Мы сносили тела под клены, где нас защищали раскидистые ветви, с яркими облетающими листьями.Пока торопливо рыли могилу, умерли трое раненых, в том числе тот, пробитый снарядом в спину. С могилой не рассчитали. Когда опустили последнее тело, девятое или десятое по счету, оно было почти вровень с землей. Мы, усталые и подавленные, глядели на Князькова, боясь, что лейтенант заставит вынимать тела и расширять братскую могилу. Но он лишь приказал накрыть погибших шинелями и насыпать бугорок побольше. Когда все было закончено, Князьков трижды выстрелил вверх из пистолета.— Спите, ребята. Мы вернемся. ГЛАВА 6 Мы пытались догнать свой полк, но в лесу оказалось столько дорог, что вскоре мы потеряли ориентировку. Кругом были следы солдатских ботинок, повозочные колеи. Мы двигались, держа направление на восток. Танк, облепленный со всех сторон бойцами, шел со скоростью километров пятнадцать в час. Когда пытались увеличить скорость, начинали кричать от тряски раненые и падали с брони бойцы, которым не за что было ухватиться.Раза два мы видели на обочине тела мертвых красноармейцев, в ссохшихся от крови бинтах. На ветках висели противогазы без сумок. В одном месте стояла тяжелая допотопная гаубица-шестидюймовка. Затвор был снят, а ствол, видимо, пытались взорвать, но не смогли. Здесь же валялись вперемешку пустые и полные ящики со снарядами. Отдельно — гильзы, отдельно — остроносые снаряды.Много чего мы видели в тот день. Сгоревшие полуторки, груды телефонных катушек, лопат, киркомотыг и прочего брошенного военного имущества. И снова противогазы. Их бросали сотнями. А ведь в старших классах и институте нас очень старательно готовили к химической войне. Иприт, зарин, заман… Какую еще гадость готовили нам фашисты вместе с империалистами? В химическую войну, видно, больше никто не верил. Возле дороги сидел, прислонившись к сломанной повозке, красноармеец, накрытый сразу двумя шинелями. Торчала замотанная в тряпки оторванная по голень нога. Когда мы остановились и хотели посадить его на танк, он закричал:— Уйдите! Казнить меня желаете? — Он был крепко пьян и повторял, что за ним должны скоро приехать. — В баньку повезут! Лечить будут. Уезжайте, идолы!Слово «идолы» совсем не звучало смешно. Под шинелью обнаружили две фляжки со спиртом и обгрызанные брикеты пшенной каши. Одну фляжку мы забрали для наших раненых. Еду не тронули и двинулись дальше. Догнали человек семь бойцов. Все без знаков различия, только двое или трое с винтовками. Когда Князьков высунулся из люка, они кинулись в лес.Остановились километрах в полутора от небольшой деревеньки. Нас оставалось примерно человек пятнадцать. Трое — тяжелораненые. Почти у всех остальных, особенно у танкистов, — контузии или сильные ушибы от ударов. Каждого из нас не раз тряхнуло в железной коробке близким взрывом или ударом бронебойного снаряда. Ранеными занимался Иван Войтик, наш доморощенный фельдшер. Троих человек Князьков отрядил в село — Пашу Закутного, Игоря Волошина и меня.— Если немцев в деревне нет, обязательно постарайтесь найти какого-нибудь лекаря. В крайнем случае, любые медикаменты. Что-нибудь из народной медицины. Иван знает. Что нужно?— Настой чистотела, — подумав, стал загибать пальцы белорус, — спирт, барсучий или гусиный жир, мед. Да, много всего. И лекарства наверняка у кого-то остались. Сульфидин, стрептоцид, аспирин…— Ладно, — перебил его Князьков, — иди сам, если сил хватит. На месте решишь. А ты, Волошин, оставайся.— Дойду, — заверил Войтик — Башка вроде прошла.Мы все хотели есть. Не просто есть, а были голодные до боли в желудках. Поэтому на нас с завистью смотрели все остальные. Раненые мечтали о стакане самогона, который непременно снимет боль.— Вы мне не доверяете? — с вызовом проговорил Игорь, обращаясь к лейтенанту. — Зачем тогда командиром танка назначили?— Потому что опытнее не нашлось. Поэтому вас, сопляков, назначаю, а ты пустую болтовню затеваешь. Знаю, что жрать хочешь. Терпи, когда принесут.В деревню вошли осторожно. У первой же встретившейся бабки осторожно расспросили, что и как. Немцы появлялись сегодня утром и вчера. Сказали, что советская власть кончилась.— Фельдшер есть в селе? — спросил Войтик— Откуда?— А председатель колхоза?— Бригадир есть. К ему идите, он вам все расскажет.Бригадир, мужик лет за сорок оглядев нас и поздоровавшись с каждым за руку, послал сына-подростка подежурить на улице, а нам сказал:— Сейчас перекусим. Только помойтесь вначале.На стол собирали жена бригадира и дочь, стройная, красивая девушка лет семнадцати. Я заметил, как она с любопытством оглядывала нас. Больше посматривала на Пашу Закутного. Вроде краешком глаза, но я уловил это сразу и мгновенно на нее надулся. Тоже мне, красавица из Лаптевки! В косынку, как бабка, закуталась! Я лицемерил. Дочь колхозного бригадира, Варя, была хороша и мне понравилась сразу.Выпив по полстакана самогона, жадно хлебали густые, настоявшиеся в русской печке щи с говядиной. Заодно прихватывали ложками из глиняных тарелок сало, грибы, соленую капусту. Нам с Пашей налили еще понемногу, а оставшуюся бутылку бригадир с сержантом Войтиком приканчивали вдвоем. Немного поговорили о положении на фронте, но тема была невеселая.— Варюха, наливай кавалерам молока, а мы со старшим другое молоко допьем.— Угощайтесь, — впервые подала голос дочь хозяйки и налила нам в литровые кружки молока.— Спасибо, — сказал Пашка и добавил: — Меня Пашей зовут, а дружка моего Лехой.— Варя, — почти кокетливо представилась девушка и снова посмотрела на Пашку.Уткнувшись в кружку, я пил молоко, закусывая его домашним пшеничным хлебом с хрустящей корочкой.— Поесть я вам соберу и телегу с лошадью дам, — рассуждал бригадир. — Из колхозной конюшни. Расписку только оставьте. Там же молоком, творогом, маслом загружу. А насчет врачей — сложнее. Больница у нас за тридцать километров, в Дятьково, но там уже немцы. Акушерка есть, баба опытная. Но она в другом селе живет. Сейчас уже поздно. Пока харчи соберем да вашим отвезем. За акушеркой с утра съездим. Марли чистой я вам найду, йод, спирт есть. Аспирина с десяток порошков. Вместо мази мед пойдет. У нас им раны всегда замазывают. Помогает.Бригадир Иван Никифорович (фамилию я забыл) оказался мужиком приветливым, обстоятельным. Тогда я воспринимал это как само собой разумеющееся. Мы же Красная Армия! Защитники. Но далеко не везде нас будут встречать так же. Что я мог знать, городской житель, о жизни села? Щи с мясом и прочая хорошая еда на столе тоже казались мне нормальным явлением. А то, что в колхозах почти бесплатно работают и этого мяса неделями не видят, я просто не задумывался.Из конюшни вывели лошадь, запрягли, потом поехали на склад, где из холодного подвала вытащили две сорокалитровые фляги молока, глиняный горшок застывших сливок, головок пять домашнего масла. Грузили еще какие-то харчи, я сейчас не помню. И Варя нам помогала. Перешептывалась с Пашей, хихикали. Когда привезли еду и самогон, Князьков нас расцеловал. Всем налили по стакану самогона. Раненым по полтора. Подогрели молоко и выпили почти целую флягу вместе с хлебом и маслом.Спали, кроме экипажа нашего БТ, в шалаше, на сосновых ветках. Но к рассвету все промерзли так, что, не выдержав, стали подниматься. Развели костер, вскипятили во фляге остатки молока, доливали еще. Пили горячее, не чувствуя, как обжигаем до лохмотьев губы и рот. Кто-то попросил у лейтенанта «для сугреву» самогону.— Нет, ребята. Сухой закон… до вечера, — отозвался Князьков. — Немцы вокруг. Тут с трезвой головой дай бог выбраться.Он осматривал вместе с Иваном Войтиком и старшиной Шуваевым наших тяжело раненных. Если вчера, со свежими повязками и «обезболенные» самогоном, они заснули более-менее спокойно, то сейчас некоторые расплачивались и за пищу, и за самогон. А самое главное, они нуждались в срочной медицинской помощи. Запомнился один из бойцов. Ему в ноги и живот попали несколько мелких осколков. Сейчас он лежал со вздутым животом, а из дырочек медленно вытекала буроватая жидкость. Наверное, содержимое кишок.Войтик осторожно протирал спиртом живот, но даже при легком прикосновении красноармеец стонал, а по лицу стекали крупные капли пота. Его снова перевязали, и мы молча переглянулись. Он уже обречен. У другого раненого, одного из танкистов, сильно обгорели ноги. Сапоги мы кое-как сняли, срезали вместе со штанами еще вчера, но сильный жар вплавил куски сгоревших сапог и теплое белье в тело. Танкист был в возрасте, лет за тридцать. Смотреть на его обожженные до колен ноги было жутко. Все спеклось и покрылось коричневой коркой.Он пытался изо всех сил терпеть, но боль пересиливала. Танкист не то чтобы стонал, а тянул почти неслышное: и… и… и. По движению губ Войтик понял, что он хочет. Обожженному налили стакан самогона. Он выпил спиртное маленькими глотками, как воду. Другой танкист был ранен в лицо и плечо несколькими осколками. Пару штук удалось извлечь. Один осколок, разбив зубы, застрял в гортани. Говорить он не мог, и ему тоже, очень осторожно, влили тонкой струйкой самогон. Рано утром приехал на повозке Иван Никифорович, привез большой чугун вареной с мясом картошки, ковригу хлеба и самосад для курильщиков.— Как у вас дела?— Один доходит, — отозвался Князьков. — Двоим срочно врач нужен. Вон сам глянь, Иван Никифорович.Бригадир осмотрел наших раненых. Покачал головой.— Господи, какие муки люди принимают.А я снова подумал, как не похожа настоящая война на кино, даже в мелочах. Там раненые с повязками на голове или груди бодро улыбаются, мужественно терпят боль, готовые встать в строй. Или умирают, стиснув зубы. А здесь мой ровесник, с раздувшимся изрешеченным животом, тянет, как больной котенок, непрерывное «и… и… и», полное уже потусторонней боли. А как будут лечить танкиста с застрявшим в гортани осколком? Он лежал с открытым ртом, весь опухший, и задыхался. Его тоже срочно требовалось оперировать.Прежде всего бригадир показал Князькову место, куда надо перебраться. Мы находились слишком близко от дороги. Перегнали танк, перенесли раненых через мелкую речушку и остановились в зарослях молодого сосняка. Здесь нам предстояло переждать несколько дней. Князьков сразу выставил посты и приказал рыть землянку. А мы со старшиной Шуваевым сели на его повозку и поехали за акушеркой. Когда уже собирались, Иван Никифорович будто невзначай проговорил:— Пусть с нами вон тот хлопец до села доедет, — бригадир показал на Пашу. — Он знает, где я живу. Бабы хлеб испекли, принесет вам свежего.Я понял, Иван Никифорович не против, что его дочь хочет встретиться с Пашей. Князьков согласился. Пашка, весь заулыбавшись, вскочил в повозку. Он, наверное, всю ночь не спал, о Варе думал.Акушерка Батаева Клавдия Марковна, высокая, широкоплечая женщина, лет тридцати пяти (кобыла! — как окрестил я ее со злости), ехать с нами наотрез отказалась. Выслушав старшину и задав несколько вопросов, коротко проговорила:— Их к врачу надо.— А где он, врач? В Дятьково немцы. Может, покажете, где есть ближе?— У меня две дочки и мать. За эту прогулку германцы всю семью постреляют.— Помрут мужики без помощи. А вы, Клавдия Марковна, акушерка, почти хирург. Инструментами владеете. Никто не узнает, что вы нам помогли.— В селе ничего не скроешь. Через день все знать будут, что я раненым красноармейцам помогала.— Собирайтесь, — коротко сказал старшина, — и сумку свою санитарную не забудьте.— Никуда я не поеду! — женщина смотрела на нас с нескрываемой злостью, а потом накинулась на бригадира: — А ты, Иван, все выслуживаешься. Из бригадиров в председатели метишь! Поздно уже. Немцы тебе другое место присмотрят.Выпивший с утра бригадир недобро прищурился.— И где ж мне это место будет?— Где-нибудь повыше. Они найдут.— На березовый сук намекаешь? — надвинулся на нее бригадир.— Цыть! — прервал обоих старшина. — Я командир Красной Армии и тебя, Клавдия, не в кусты тебя тискаться зову. Считай, приказ командования. Пять минут на сборы. Все инструменты, лекарства не забудь. А твоих фрицев я на гусеницы десяток уже намотал и столько же из пулемета перебил. И тебя пристрелю, на отродье твое не гляну.Дочки, лет двенадцати, конопатые, в одинаковых шерстяных кофточках, заревели в голос. Шуваев оглядел всю семью акушерки и добавил:— Какое лекарство или инструмент забудешь, пеняй на себя! Шевелись.К своим ехали, торопясь. По дороге хлебнули самогона. Немцев видно не было. Только иногда пролетали небольшими группами самолеты. Акушерка молчала. Зато никак не мог прийти в себя бригадир. Шуваев хлопнул его по плечу:— Брось, Ваня. Война сразу показывает, кому какая цена. Языком лишнее ляпнет — вместе с домом спалим.Я не мог понять злобы этой женщины. Может, она из этих? Врагов народа. И на бригадира обозленная. За что? Причины я узнал позже.Князьков оборудовал самый настоящий временный лагерь. Танк стоял в капонире, замаскированный ветками. Пушка направлена в прогалину, единственное место, по которому могла пройти какая-либо техника. По периметру были вырыты окопы для стрелков. В чугуне, в котором утром бригадир привозил картошку с мясом, что-то варилось. Костерок был небольшой и почти не дымил. Акушерка оглядела все вокруг странным, непонятным мне взглядом. Читалось в нем вроде того: «Ну-ну, варите, пока немцы вас не нашли».— Дамочка не очень соглашалась ехать, — доложил Князькову старшина. — Немцев ждет, а тут бойцов Красной Армии лечить заставляют.— Никого я не жду, — равнодушно отозвалась акушерка. — У меня мужа в августе под Смоленском убили. Чего мне их ждать?— А чего тогда выделывалась? — удивился Шуваев.— Ладно. Показывайте раненых.— Повежливее, Егор. Зовут вас как?— Батаева Клавдия Марковна.Она уже склонилась над самым тяжелым из раненых, с пробитым животом. От лежавшего без сознания человека пахло нечистотами. Пока акушерка мыла руки, Войтик на правах коллеги по профессии рассказал, что, видимо, у раненого что-то лопнуло внутри и надо делать срочную операцию.— Не болтайте, чего не знаете, — протирая пальцы марлей со спиртом, оборвала его Батаева, — самопроизвольное сокращение кишечника. Отнесите его подальше. У него перитонит в последней фазе. Безнадежный. Хорошо, если час-два протянет. У меня обезболивающего нет. Если очнется, налейте спирту или самогона. Давайте вон того, с распухшим лицом.Батаева приказала посадить раненного осколком в челюсть спиной к пеньку, разжать рот и крепко держать челюсти. Внимательно оглядев его, приказала убрать с костра чугунок. В круглой банке из нержавейки прокипятили хирургический инструмент. Я глянул на щипцы, скальпели, зажимы. По спине побежали мурашки.— Слушай, лейтенант, — заговорила акушерка. — Надо вытаскивать осколок. Не вытащим — пойдет заражение. Удалять тоже опасно. Я не знаю, какой он величины. Может умереть.Князьков молча закурил. Глянул на Ивана Войтика. Тот неопределенно пожал плечами.— Умрет, если не вытащить, — наконец подтвердил он. — И так едва дышит.— Тогда тяните.Красноармеец, до которого дошел смысл разговора, замычал и попытался вскочить. Его держали человек пять. Акушерка, несмотря на холод, осталась в одной кофте, завернула до локтей рукава:— Не бойся, парень, мы сделаем все быстро.Но осколок не поддавался. Кричать раненый не мог, только сипел. Один из танкистов, не удержав руку, отлетел в сторону. Ошалевший от боли человек оттолкнул Батаеву.— Держите, мать вашу… — заорала она.Теперь навалились вшестером, и я в том числе.Впервые видел, что у человека могут быть такие расширенные зрачки. Осколок наконец поддался, и женщина рывком вытащила его. Крупный, величиной с гороховый стрючок. И сразу изо рта хлынула черная, со сгустками кровь.— Вниз лицом его!Крови вытекло много. Потом акушерка долго возилась с ним, промывала рану. И что меня больше всего поразило — отсасывала ртом через стеклянную трубку кровь, что-то еще, сплевывая в тряпочку, и внимательно разглядывала содержимое. Я не выдержал, а Шуваев налил в кружку самогона и протянул ей вместе с кусочком хлеба.— Ну-ка, прими, Клавдия, чтобы заразу не подхватить.Акушерка выпила. От хлеба отказалась, а потом долго полоскала горло теплой водой. Мы смотрели на акушерку другими глазами, а Войтик только головой покачал:— Я бы так не смог!Потом взялась за обожженного механика-водителя Дудника, которого тоже пришлось крепко держать. Срезала ланцетом клочья сапог, одежды, обгорелой кожи. Танкист вскрикивал от боли, но вытерпел получасовую пытку, почти не шевелясь, только хватая пальцами пучки хвои и земли. К концу операции у танкиста стали закатываться глаза. Клавдия сильно ударила его по одной, другой щеке: «Очухивайся, браток! Тебя дома дети ждут». И сказала, чтобы мы налили обожженному граммов сто пятьдесят самогона. Потом протирала спиртом ноги (да не ноги, а живое кровоточащее мясо!), обложила листьями чистотела и перебинтовала.Клавдия Марковна пробыла у нас сутки. Узнали мы причину ее ненависти к бригадиру. Во время июльского призыва некоторым специалистам на лесопилке, молочной ферме, колхозным руководителям дали временную отсрочку. Но не всем. В военкомате что-то решали по-своему, и мужа Клавдии, сорокапятилетнего механика на ферме, вскоре забрали на фронт. Через два месяца она получила похоронку. Клавдия считала (как было на самом деле, не знаю), что ушлый бригадир подставил ее мужа вместо себя.На ночь мы оставили Батаеву ночевать в танке. Специально для нее привезли ватное одеяло. И в ночь умер красноармеец, раненный в горло. Акушерка даже из танка почувствовала хрип задыхающегося человека. Выскочила, что-то пыталась сделать, но рана оказалась смертельной. Раненный в живот красноармеец умер еще днем, и мы его похоронили. Теперь мы столпились вокруг умершего танкиста. Лейтенант Князьков, хоть и старался казаться спокойным, с трудом сдерживался. Я видел, как на щеке ходили желваки.— И третий умрет? — спросил он таким голосом, что я понял, сейчас возьмет и пристрелит бабу. Он ведь в курсе был про ее угрозы бригадиру.— Третьему покой и постоянный уход нужен, — явно нервничая, ответила акушерка. — Повязки менять, мази всякие, чистотел.— И кто это делать будет?— Могу и я.— Как же, доверю я тебе Дудника. Он в роте лучшим механиком-водителем был. Ты своего бригадира немцам сдать обещала, а танкиста тем более! За тридцать рублей… или марок.Клавдия заплакала:— Чего сгоряча не скажешь! Ну, ненавижу я нашего бригадира, а предавать никого не собираюсь, тем более нашего бойца.Вот с такой ситуацией мы столкнулись возле деревеньки Острожки, название которой врезалось мне в память. Акушерку свозили домой успокоить детей, и она почти пять дней пробыла вместе с нами. На ночь Клавдию Марковну отвозили домой, а потом снова забирали. Поверили ей и не ошиблись. А старшина Шуваев Егор, который ее отвозил и привозил, кажется, очень близко с ней познакомился. В одной избе спали. С автоматом и гранатами охранял ее. Поэтому и слезу пустила наша акушерка, когда дней через пять расставались.Механик-водитель Дудник ходить не мог. Раны хоть и заживали, но очень медленно. Клавдия Марковна договорилась оставить его у какой-то надежной подруги. Та тоже была вдова и мужика приняла с охотой. Пообещала, что сумеет укрыть нашего сержанта. В крайнем случае, сохранились документы покойного мужа, а соседи подтвердят, что Дудник и является этим мужем. Обожженного из-под бомбежки привезли.Князьков торопился. Гул артиллерии мы уже не слышали. Значит, фронт отодвинулся далеко. Зато слышали гул немецких моторов. Сами фрицы нас вряд ли найдут. Но вызывало тревогу другое. Отряд наш таял. Исчезли еще трое бойцов-пехотинцев. И никто не мог ручаться, что они не наведут на нас немцев. Вечером отвезли в Острожки обожженного механика. С высокой температурой, исхудавшего, упорно отказывающегося от еды. Выживет ли он?Мы считали раньше, что если раненого увезли с поля боя, то он почти наверняка выживет. А оказывается, все куда сложнее. Клавдия Марковна — опытный медик, а двое умерли. И хирурги вряд ли сумели бы их вытащить с того света. Слишком поздно приходит помощь, особенно в наших условиях. Князьков принял решение выступать на рассвете. И здесь меня ожидала еще одна неожиданность. Можно сказать, удар. Паша Закутный, выбрав момент, отозвал меня в сторону и сказал, что он остается с Варей.— Лexa, можешь кем угодно меня считать, но я не от трусости решил, — убеждал меня друг. — Убьют нас всех немцы, а я у матери один. Ей прямая дорога в петлю. И с Варей мы живем, как муж с женой.Я по-дурацки разинул рот:— Мы ж и неделю здесь не пробыли.Паша невесело усмехнулся:— А ты думаешь, для этого месяц или год нужен? Любим мы друг друга. И дядя Иван просил не оставлять Варю. Она красивая, немцы от нее не отстанут. Изнасилуют или жить с каким-нибудь тыловым боровом принудят.Я минуты две молча переваривал услышанное. Паша понял это по-своему. Притянул ближе к себе.— Лexa, оставайся и ты. Я насчет тебя тоже разговор вел. Хорошую девчонку найдем. Чего молчишь?— Это ж дезертирство. Считай, предательство.— Предавать я никого не собираюсь. А насчет дезертирства… Дезертируют из армии, а ее у нас нет. Князькову деваться некуда, он командир. Ну а нас зачем на убой тащить?— Пашка, брось дурить, — почти выкрикнул я. — Любишь Варьку, бери ее с собой. Ведь наши вернутся, тебя сразу под трибунал.Оглядываясь по сторонам, мы долго убеждали друг друга. Но, сами не заметив, мы уже крепко стояли по разные стороны войны. Паша продолжал твердить про любовь, про Варю, которая стала его женой и не выживет без него. А я поначалу никак не мог понять простой вещи. Выжить, во что бы то ни стало, хотел прежде всего сам Пашка. Война его сломала. Трезвый во всем, он взвесил шансы уцелеть и списал нас из списка живых. Погибли почти целиком полк и наш танковый батальон. Еще день-два — и наша оставшаяся маленькая группа с единственным танком расшибется о немецкое железо, их бесчисленные самолеты. Мои уговоры выглядели по меньшей мере смешно. Предлагать умереть человеку, который твердо решил выжить! Никогда он не согласится!Я и сам был на грани, сытый по горло смертями. Впереди — неизвестность, холодный ветер, первые снежинки и… война, которая закончится смертью каждого из нас. Мне почти каждую ночь снился по ночам сон, где в овраге мины рвали на части живых и мертвых и тела лежали едва не на каждом квадратном метре. А Федя Садчиков? Он истек кровью в танке, потому что невозможно было перевязать почти напрочь оторванную руку. И две последние могилы здесь, на поляне. Боец из пехотного полка и наш танкист. Они долго и мучительно умирали от ран, и мы отворачивали лица от запаха разлагающихся тел, когда закапывали их.Война сразу окунула нас в такую трясину, которую я и представить себе не мог. Но я не мог представить себя предателем. Ведь война почти не ставит разницы между дезертирами и предателями. И дело не только в присяге или тех принципах, на которых нас воспитывали. Наверное, в каждом мужчине (пусть еще мальчишке!) заложено нечто такое, что трудно переступить. Пашка смог. И я скорее удивлялся, не понимая его, чем презирал.— Ты меня не выдашь, Леха? — с заметным напряжением в голосе спросил он.— Конечно, нет. До завтра ты сам все поймешь. Пусть Варька одевается потеплее, будет у нас санинструктором. У нее хорошо получится. Через пару-тройку дней пробьемся к своим, получим новые танки…Я что-то говорил еще, наивное, бессмысленное для Паши Закутного. Он кивал и напоминал, чтобы я не проговорился, ведь я для него лучший друг. Единственный, кто его поймет.А на рассвете все произошло как бы само собой. Мы двинулись в путь. Четыре человека, уместившиеся в танке, и пять на броне. Паша отпросился на час попрощаться с Варей, взять еще хлеба на дорогу, но не смог нас догнать. Его немного подождали, и Князьков, сплюнув, приказал заводить мотор. Когда я нырял в люк, Игорь Волошин негромко, но отчетливо проговорил:— Во, Адольф хренов! Удрал.Слова были обращены ко мне, потому что прежнее имя Закутного знал только я и Волошин. Забегая на годы вперед, скажу, что судьба забросит меня в маленькую деревню Острожки спустя лет тридцать пять после войны. Часть села сожгут немцы, на их месте вырастут новые дома. Село останется таким же, разве что увеличится на десяток подворий и появится новый мост. Младшая дочь бригадира Ивана Никифоровича, ставшая к тем годам огрузной деревенской бабой, узнает меня, встретит радушно. Всплакнет и, накрыв с мужем стол, после второй-третьей стопки все того же самогона (тогда действовал сухой закон Горбачева) расскажет что знает.Отца, то бишь Ивана Никифоровича, немцы принудили занять должность старосты. Он помогал партизанам и, после освобождения Брянщины, отделался несколькими неделями проверки в лагере НКВД. Затем вернулся к прежней работе бригадиром. Умер он года за полтора до моего приезда. Варя уехала в пятидесятых годах в Рязань, где вышла замуж, имеет троих детей. В село приезжает редко, иногда пишет. О ее недолгом замужестве с окруженцем Пашей сестра мало что помнила. В сорок третьем Паша из села исчез потому, как числился в «самоохране». Не то чтобы полицай, но близко к этому.От Паши Закутного у Вари осталась дочь, а у меня память о нашем последнем разговоре. Осуждаю ли я его? Сейчас скажу определенно — да, осуждаю. Какими бы словами Паша ни прикрывался, а он ценил свою жизнь превыше всего на свете и хорошо знал, что мало кто из нас уцелеет. Так и получилось. ГЛАВА 7 Наверное, проще было идти пешком, но Князьков упорно не хотел бросать танк. Заправленный, с боезапасом, хорошо подготовленный за те дни под Острожками к дальнему пути. Лейтенант заранее наметил маршрут, и мы прошли за неполный день километров сто двадцать. Если бы напрямую! Но почти каждое село приходилось объезжать, да и дороги выбирали глухие, без телеграфных проводов.У небольшого моста через речку, наверное один из притоков Оки, мы вовремя заметили пост. Мотоцикл с пулеметом в коляске и двух немцев у шлагбаума. Речушка была так себе, метров десять в ширину, но мы не стали рисковать и решили поискать брод. Сунулись в одном месте, в другом. Едва не завязли. Надвигались сумерки, и нам пришлось переночевать в лесу.Если кто пробовал ночевать осенью в лесу или степи без палаток и теплой одежды, тот знает все удовольствия таких ночевок. У нас что имелось? Куртки, телогрейки, шинели через одного да кусок брезента. День уже начинался со снежинок, а к вечеру подул по-зимнему холодный, пронизывающий ветер. Ветер часа через три утих, но захолодало так что зуб на зуб не попадал. В танке тепло, пока двигатель не остыл, а потом от металла становится еще холоднее, чем снаружи. Вначале вроде согрелись, прижимаясь друг к другу. Потом заснуть уже не могли. Тряслись от холода, да еще по часу парами несли караул.Возможно, эта холодрыга и бесконечное петляние по дорогам, сожравшее треть имевшегося горючего, снова толкнули нас к мосту. От мостов никуда не денешься, и мы, не завтракая, двинули назад к мосту с мотоциклетным патрулем. От него до деревни было километра полтора. Князьков, в общем-то, верно решил, что даже если поднимется шум, то с нашей скоростью мы успеем нырнуть по одной из дорог в лес. Но лейтенант не рискнул бросаться очертя голову и послал на разведку Шуваева и меня, отдав единственный в отряде бинокль. Я уже не удивлялся, что меня посылают вместе со старшиной. Так сложилось, что последнее время нас посылали вместе. Шуваев, понятно, он мужик опытный, участвовал в польском освободительном походе, в армии больше десяти лет служит. Я мог похвалиться лишь тем, что научился более-менее стрелять из пулемета и кое-как мог объясниться с пленным немцем, если таковой попадется.Но немцы в плен пока не сдавались и продолжали наносить удары. Пулемет приказали с собой не брать. На поясе висел лишь наган и две «лимонки». У Шуваева — трофейный автомат, но ввязываться в бой нам строго запретили. Главное — убедиться, можно ли проскочить через мост. Мы выбрали позицию метрах в пятистах и вскоре убедились, что здесь нам лучше не соваться.Кроме поста с пулеметом, Шуваев разглядел хорошо замаскированный орудийный окоп. Пушка вроде одна, но она наверняка пристреляна. И поставлена не только для охраны гарнизона деревни, а для таких, как мы. Мелких остатков воинских частей. Логично добавить «разбитых», но мы это слово не употребляли. Осторожно поползли назад, затем в перелеске поднялись в рост. Я почему-то ждал от старшины вопроса насчет Пашки. Что ни говори, а Паша Закутный в роте на виду был. Самый начитанный, о чем ни спроси, на все ответить мог, а немецкий лучше меня знал. Но старшина вопросов не задавал, а перебросившись со мной несколькими фразами насчет моста, действительно вспомнил Пашку.— Дружок твой, конечно, умный. На сто шагов вперед видит. И проживет, бог даст, подольше многих, да с теплой бабой под боком. Но одного не поймет, ведь ему немцам служить придется.— Может, и не придется.— Нет, Леха. Слышал ведь, что они старост своих ставят, полицию организовывают. Кто же здорового парня в стороне оставит? Еще как в полицаи зачислят! А это измена Родине, с вытекающими последствиями. Расстрел. И родню в покое НКВД не оставит.— У него из родни одна мать.— Ну, матери будет приятно узнать, что сын предатель. Ребят втихую бросил и смылся. А ты, Лешка, в курсе был.Ответа от меня Шуваев не ждал, и мы молча вернулись к своим. Выслушав доклад, лейтенант принял решение двигаться дальше, искать другую дорогу. Но и другая дорога часа через полтора уткнулась в мост. Такой же бревенчатый, небольшой, похожий на первый. Только покороче и без охраны. Мыкаться дальше взад-вперед становилось опасно. Уже примелькались, наверное. Убывал бензин. Низко пронеслась пара «мессершмитов». Бомбить или стрелять не стали. Видимо, приняли за своих. Эти приняли, а другие не примут. Рискнем!Мост вроде был крепкий, но, судя по всему, изрядно подгнивший от времени, хотя подъезды к нему выглядели накатанными. Главное, здесь не было поста, хотя на холме, километрах в двух, снова виднелась деревня. За час наблюдения проскочил мотоцикл (и здесь немцы!), проехали две подводы с сеном и прошли несколько человек пешком. Наверное, беженцы. На этот раз в разведку пошли Прокофий Шпень и Ваня Войтик. По левому пологому берегу рос ивняк и оба механика-водителя подкрались к мосту незамеченными. Вернулись довольно быстро.— Пройдет танк? — спросил Князьков.— Должон, — неуверенно пожал плечами Прокофий. — Мост, конечно, старый…— Тьфу, Шуваева, что ли, везде посылать? — ругнулся лейтенант. — Вы же механики-водители. Кто лучше вас знает?— Настил вроде гусеницами изодран, — сказал Войтик — Значит, проходили танки.— Могла и танкетка пройти, — заметил Шуваев. — В ней всего три тонны, а БТ четырнадцать весит.— Гусеницы шире, не от танкетки.Решили рискнуть. Другого выхода не оставалось. Шпень разогнал танк а мы заранее перебрались на левый берег. Прокофий был опытным механиком-водителем, и танк, набирая скорость, без рывков, влетел на мост. Двадцать восемь шагов настила. Несколько секунд ровного и быстрого бега. Мы наблюдали, затаив дыхание. Десять… двадцать шагов. Вот уже и левый берег. Но «быки» у берега вдруг с треском повело в сторону. Одно из бревен лопнуло с таким звуком, словно взорвалось. Танк исчез в мешанине обломков. Мы подбежали ближе. Корма завязла в покрытой тонким льдом тине и грязи. Мотор ревел, выбрасывая фонтаны водорослей и воды.— Не газуй! — орал Иван Войтик — Выползай без рывков.Мы тоже что-то кричали. Никогда не слышал, чтобы железное нутро нашего танка ревело так надсадно. Это не могло продолжаться долго. Или что-то лопнет в моторе, или… БТ медленно выползал, и мы непроизвольно манили его руками: «Сюда… сюда».Шпень, деревенский тракторист, начавший свою карьеру лет пятнадцать назад с чистки ржавых деталей, и сам видел, куда вести танк. Рискуя, он сделал в тине поворот, чтобы не упереться в остатки «быков», и полез, выбираясь из речушки наискось. Он уже почти выполз, когда обвалился слой глины и гусеницы принялись вращаться на месте. Без команды мы подхватили бревно, обломки досок. Пихали под траки все подряд. Выползай, родной! Танк выскочил в двух шагах от меня, и опасно кренясь, полез наверх. Левый берег не был слишком крутым, но пара глиняных уступов оказались серьезным препятствием. БТ переполз через второй уступ и, промчавшись сгоряча, резко тормознул.— Прошка! Шпень чертов!Все радостно орали, облепив танк в котором от напряжения и перегрева что-то булькало и шипело. Открыв люк, высунулся чумазый и улыбающийся Прокофий. Мы не сразу заметили, что на окраине села появились несколько фигур в шинелях, а по полю наперерез уже несся вездеход с брезентовой крышей. Остановился метрах в восьмистах, блеснула оптика. Мы полезли на свои места.Танк шел вдоль речки, огибая село. Вездеход, видимо, передал по рации, что появился русский танк. Первым выскочил бронетранспортер с противотанковой 37-миллиметровкой на прицепе. Нас обстреляли из пулемета, а артиллеристы торопливо разворачивали орудие. Прокофий гнал на полной скорости. Но уже появилась вторая пушка. Когда артиллеристы развернули свои стволы, мы уже миновали их и неслись напрямую к лесу. Нам в корму, с расстояния метров шестьсот, ударили одновременно обе пушки. Снаряды прошли рядом. Две небольшие раскаленные болванки весом 400 граммов врезались в рыхлую землю. Мы не отвечали. Они и так стреляли на пределе прицельной дистанции, хотя снаряды могли пробить кормовую броню и за километр. Снова залп. Снаряды летели с интервалом 3-4 секунды. И бронетранспортер добавлял веер крупнокалиберных трассирующих пуль, кого-то сорвало с брони.— Стой! — закричали, свешиваясь в люк.Прокофий затормозил и, не разворачиваясь, дал задний ход. Раненого механика-водителя Kpужилина подняли на броню. Эта небольшая задержка превратила танк на минуту в неподвижную мишень. Несколько снарядов пронеслись совсем рядом, один ударил в корму, другой — в колесо. Мы сумели проехать еще метров двести. Мотор дымил, дергался, потом заглох. Прокофий открыл люк— Приехали. Масло на нуле.В башню ударило, выбило несколько снарядов из боеукладки, но броня удар выдержала. Мы выскочили наружу. Кружилин лежал, зажимая лодыжку.— Всем в лес! Волков, на прикрытие! Выпустишь десяток снарядов, поджигай танк и догоняй нас. Кто с ним? Нужен помощник.Оставаться должен был кто-то из экипажа. Шпень? Но механиков-водителей мы старались беречь, да и какой из него стрелок? Вызвался Игорь Волошин. Вот от кого я не ожидал такой смелости!— Ребята, — крикнул Князьков, — я оставлю кого-то возле крайних дубов. Вас дождутся.Восемь человек быстро уходили прочь. Четверо несли раненного в ногу. Наперерез группе шел броневик, вынырнувший из боковой улицы. Я сидел слева от пушки, на командирском месте. Мне было наплевать, что Волошин был командиром танка и старшим сержантом. Это моя машина, и хозяин здесь я. Броневик стрелял на ходу из спаренного пулемета. Я нажал на спуск, и фугасный снаряд рванул с недолетом.— Ставь на осколочное действие! — скомандовал я.Волошин ловко забросил снаряд в дымящийся казенник. Выстрел! Снаряд рванул снова с недолетом, но осколки достали броневик. Он крутнулся и погнал под защиту тополей, у околицы. Я успел послать ему вслед еще два снаряда. Один рванул совсем близко. Наверняка хорошо врезало осколками по корпусу. Броневик исчез за бугром. Зато выскочили человек шесть солдат, двое установили пулемет. Я высунулся из люка. Наши уже приближались к лесу. Открыли огонь пулеметчики. Я выстрелил дважды. На этот раз удачно. Ствол подбросило вверх, один пулеметчик остался на месте, второй ужом пополз к овражку.Напомнили о себе обе 37-миллиметровки. С километрового расстояния их огонь был малоэффективен, но я старательно выпустил несколько снарядов подряд. По броне стучали пули. Немцы вели беглый огонь из винтовок и автоматов. Теперь нам предстояло подумать о себе.— Глуши их! — крикнул Волошин. — С пяток снарядов, и выскакиваем.Я выпустил не пять, а, наверное, штук двенадцать снарядов. Все, что оставалось, подряд: осколочно-фугасные, бронебойные. Сняли с креплений пулемет, диски лежали в мешке. Разобрали гранаты и выскочили наружу. Одну «лимонку» Игорь бросил в люк. Но танк не взорвался, снарядов почти не оставалось. Я выпустил очередь по бензобаку, выплеснулся горящий бензин.Ждать, пока загорится танк, у нас не оставалось времени. Пригибаясь, бежали к лесу. До него было гораздо дальше, чем нам казалось вначале. Пули разных калибров гудели над головой, поднимали фонтанчики смерзшейся земли, рикошетили, лопались мелкими взрывами. Обе пушки сыпали в нашу сторону осколочные снаряды. Один взорвался совсем рядом. Из мешка с пулеметными дисками, который Игорь тащил на спине, брызнули клочья, а Игорь свалился. Я машинально упал тоже.— Игорь, живой?— Жив. Мешок порвало. Давай по склону к речке.Путь к лесу нам был отрезан. Если не пуля, то осколочный снаряд нас достанет. Придется делать круг. В этот момент я осознал, что нахожусь к смерти ближе, чем когда-либо. Это был даже не страх. На него не оставалось времени. Просто осознание, что, прикрывая своих товарищей, мы приговорены.Мы бежали вниз, и целиться артиллеристам было труднее. Зато от дороги с тополями и от околицы села по нам лупили не меньше, чем из десятка винтовок и нескольких автоматов. Пока спасало расстояние и то, что я разбил немецкий пулемет. Но в любую минуту мог появиться броневик, наверное, поврежденный. Но если его вытолкнут даже на руках, то спаренный пулемет смахнет нас первыми очередями.Немцы, догадываясь о нашем намерении, бежали наперерез, отрезая путь к лесу. Присев на колено, я торопливыми очередями выпустил диск. Вынул из мешка запасной. Игорь стрелял из трофейного автомата. Мы снова побежали, заставив преследователей залечь. Нас частично защищал береговой откос, но он же втрое удлинял расстояние до леса.Мы добежали до ивняка, миновали две огромные корявые ивы. Пулеметная очередь рубанула поверху, сбив ворох сухих веток. Так я и думал. Броневик стрелял с бугра, из обоих стволов. Не добил я гада! Когда пули вонзаются в живую плоть, звук перекрывает все остальное. Игоря Волошина сбило с ног. Мой однокурсник и однополчанин лежал на мшистой, усыпанной ветками земле. Попытался подняться, но смог лишь опереться на руки.Комбинезон на пояснице набухал кровью. Я рвал пуговицы, расстегнул ремень. Наверное, Игорю мои движения доставляли боль, но он молчал, глядя непонятно куда, тусклыми неживыми глазами. Две пули пробили навылет поясницу. Я мог только представить, что натворили два кусочка немецкого свинца, одетые в медь. У него был разбит таз, а из дырки повыше лобка вытекала кровь с мочой. Раны были смертельные, но Игорь был жив.От села бежали человек восемь немцев. Они бы меня добили, потому что я медлил, бестолково возился, пытаясь перевязать Волошина. Из леса застучал пулемет, один из ДТ («Дегтярев танковый»). У нас их было два, снятых с подбитых танков. Больше всего я боялся, что меня посчитают за труса, оставившего раненого товарища. Если бы Игорь сказал мне: «Иди!» — я бы сразу побежал. Но он молчал, и я медлил, уменьшая свои и без того мизерные шансы на спасение.Снаряд ударил в ствол ивы. Брызнули щепки. Одна больно ударила в спину. Я понял, что надо бежать. Инстинкт, страх, назовите как угодно, толкал меня, доказывая, что я ничем не смогу помочь смертельно раненному человеку с раздробленным тазом. Единственное, на что меня хватило, это несколькими очередями выпустить диск по торчащим бугорками немецким каскам. Подхватив мешок, не перезаряжая пулемет (все решали секунды), я побежал. Я несся, не пригибаясь, торопясь скрыться от свиста пуль, разрывов снарядов, которыми нас провожали немцы. Уже в лесу меня догнал Шуваев и схватил за рукав. Я невольно шарахнулся от него.— Все, все, Лешка, — успокаивал он меня, трясущегося, не в силах произнести ни одного слова. — Вы молодцы. Хорошо врезали этим уродам!— Игорь уже мертвый, — твердил я. — В него попали две пули. Вот сюда.— Что теперь сделаешь? Война. Я не думал, что и ты живым останешься. С десяток фрицев вы уложили, факт.Я пытался показать, куда угодили пули, но Шуваев, продолжая что-то говорить, вытряхнул из мешка оставшиеся диски, изорванные осколками. Нашел один целый и перезарядил мой пулемет. Пару дисков, из которых торчали смятые патроны, старшина снова затолкал в мешок.— Нам теперь все пригодится, — подтолкнул он меня, протягивая мешок — Пошли быстрее. Бегом!Нас осталось девять. Из полка, отдельного танкового батальона, остатков рот и пехотных батальонов, бойцов, которых полковник Урусов ставил в строй. Большинство погибли. Кто-то прорывался к своим, а кто-то, как Паша Закутный, отсиживался по деревням.Шестеро из девяти были танкисты. Трое — пехотинцы. Ранили механика-водителя Кружилина из третьей роты. Совсем молодой, конопатый парнишка. Крупнокалиберная пуля прошла навылет, повыше лодыжки, вырвав клок мяса. Повязка подмокла кровью. Он лежал, вытянувшись, что-то с усилием бормоча под нос. Может, молился. Меня никто не спрашивал, как погиб Волошин, но я как заведенный несколько раз повторил:— В него попали две пули. В поясницу. Он уже умер.Когда я произнес это в третий или четвертый раз, Иван Войтик обнял меня и погладил, как ребенка, по голове.— Успокойся, хлопчик. Вы молодцы. Что положено — сделали. Дали нам всем до леса добежать.Лейтенант, дождавшись, пока я успокоюсь, расспросил о том, как все происходило. Особенно его беспокоило, точно ли сгорел танк. Тогда я еще не знал, что означает слово «окруженец», и не знал, что каждому из нас, а особенно лейтенанту Князькову, придется подробно докладывать (если выберемся живыми) о каждом дне, проведенном в окружении, и отчитываться за каждый потерянный в роте танк. Ведь Князьков был назначен ротным командиром и отвечал за технику и всех своих подчиненных.Затем мы почистили оружие, набили остатками патронов пулеметные диски. Оружия на девять человек у нас хватало: два снятых с танков пулемета ДТ, трофейный автомат, винтовки, несколько наганов и пистолетов. Имелось сколько-то гранат. С патронами было хуже. Расковыряв смятые диски, мы набили еще один, имевшийся в запасе пустой диск. Получилось полторы сотни патронов на пулеметы. Штук по двадцать было к винтовкам. Оставшийся трофейный автомат — практически пустой. Гранат тоже не густо — по одной-две на человека. Всех запасов хватит на короткий бой или прорыв через пост. А дальше хоть прикладами отбиваться.Завтрак он же и обед, состоял из кусочка масла размером со спичечный коробок и примерно такого же ломтика хлеба. Это были остатки продуктов, которыми обеспечил нас бригадир. Спасибо, неделю на его харчах сидели! Невольно вспомнился Пашка. Князьков аккуратно заполнял журнал боевых действий батальона, хотя от батальона даже взвода не осталось. Слюнявя химический карандаш, переспрашивал:— Немецкий броневик, значит, подбил?— Зацепил, — честно признался я, — но двигался он кое-как. Фрицы, считай, на руках его выкатывали. Один снаряд я ему едва не под колеса влепил. Наверняка из экипажа кого-то убило. Но пулеметы работали. Из них Игоря Волошина и достали.— Немцев сколько уничтожил?Этого я не знал. Вместе с Игорем выпустили двадцать с лишним снарядов. Еще я стрелял из пулемета, а Игорь из автомата.— Штук семь-восемь уделали, — подумав, отозвался я.— Наверное, больше. Вы долго стреляли. Или не целился?— Целился. И попадал, — возразил я.— Запишем тогда так. Подбит бронеавтомобиль системы «Хорьх», уничтожено девять немецких солдат. Получивший многочисленные повреждения танк БТ-7 был подожжен лично рядовым Волковым А.Д. Находившийся вместе с ним старший сержант Волошин Игорь Макарович получил смертельные ранения и погиб смертью храбрых на окраине села (Князьков назвал по карте село, название которого я не запомнил). Распишись.Я расписался. Лейтенант уже собирался встать, потом глянул на меня:— А про дружка твоего, Кутького-Закутного, что написать? Самовольно оставил батальон, то есть дезертировал. Или без вести пропал?— Не знаю, — ковырнул я землю носком сапога.— Зато я знаю. Закутный Павел совершил дезертирство, и ты не предотвратил это преступление. Ладно, идем.И снова долгий путь через голый октябрьский лес. Раненого сержанта Кружилина мы несли на самодельных носилках, меняясь каждый час. В книгах о людях, выходивших из окружения, особенно изданных в шестидесятых-восьмидесятых годах, этот путь нередко представлялся как полный схваток и отчаянных прорывов. Мелькало даже что-то приключенческое. Все же тыл врага, а значит, неизбежные схватки, дерзкие нападения на вражеские посты.Окружение — штука тяжелая. Раненый был один, а нас восемь. Вроде и нести не так трудно. Но все танкисты получали контузии. У Войтика не гнулась рука. Кто-то оглох. У старшины Шуваева были обожжены ладони. Носилки мы сплели удобные, легкие, но вскоре убедились, что даже по часу нести не можем. Менялись каждые сорок минут. Два человека — головной дозор, двое — прикрытие.Какие к чертям засады, если мы к вечеру едва тянули нашего Васю Кружилина. Хорошего механика-водителя, веселого мужика, любившего рассказывать анекдоты. В основном про хитрых жен и мужей-рогоносцев. Я его не очень хорошо знал, но сейчас мы как родные стали. И Вася Кружилин, улыбаясь через силу, что-то пытался рассказывать, но тяжелая рана доставала его непрерывной болью до такой степени, что он начинал тихо по-щенячьи скулить. Знал, что любой звук в лесу нас выдаст, и терпел, как мог.Мы выходили из окружения восемь суток. Пересказать я их не смогу. Врезались в память отдельные дни и эпизоды. Как мы хотели переночевать в скирде соломы. Уже в темноте начали копать норы, но метрах в ста с небольшим оказалась дорога. Прошла одна машина, другая, потом целая колонна. Шли внаглую, с включенными фарами. Даже громкие голоса слышно было. Мы замерли, ожидая пулеметной очереди по скирде, или того хуже — немцы решат проверить, есть ли здесь кто. Но завоевателям было не до нас. Колонна прошла, не останавливаясь. Наверное, торопились на теплую ночевку.А мы отошли в лес и, наломав сосновых веток, сбились в кучу, пытаясь согреть друг друга. Холод не давал заснуть. Я погружался в забытье, но через полчаса просыпался. Трясся, бегал, чтобы согреться, а потом наступала моя очередь идти на пост. Утром чувствовал себя разбитым, как кляча. Съел свою крошечную порцию масла, уже без хлеба, и взялся за носилки. В тот день впервые выпал мелкий снег и вскоре растаял. А мы менялись, передавая друг другу носилки уже каждые полчаса.Шли по бездорожью. Сунулись было на колею, где легче было идти, но послышался шум мотора, и мы торопливо убрались в чащу. Правильно сделали! Проследовали два грузовика и машина поменьше.Сколько там было немцев — неизвестно, но уж не менее десятка. Сытых, здоровых, наверняка с пулеметом, готовые встретить огнем нашу измученную, с воспаленными ранами группу. Много нас выходило той осенью из окружения. А если выходят, то собираются воевать. Значит, надо добивать азиатов, не жалея патронов.В ночь рискнули переночевать в небольшой деревеньке. Выбрали дом на отшибе. Шуваев сходил на разведку. В телогрейке, шапке без звезды, в карманах наган и граната. Убедился, что немцев в селе нет. Тогда мы осторожно двинулись всей группой. Постучали в дом на краю, где прямо за огородом начинался сосняк. Хозяин сразу заявил, что в селе немцы.— Врешь, гад! — выругался старшина. — Я целый час наблюдал. Нет здесь никаких немцев.— Ну, не германцы, так полицаи, — оправдывался хозяин. — Я вам харчей вынесу, а вы уходите. В лесу ночуйте.Прозвучало как издевательство. Мы ночь от холода не спали и сюда едва притащились, голодные, усталые, а нас опять в лес гонят. Лейтенант Князьков, в туго перепоясанном ватнике, с кобурой, не сдержавшись, с маху втолкнул хозяина в глубь двора, где заливалась лаем собака.— Заткни ее и сам заткнись, если жить хочешь!Вошли вслед за хозяином в дом, оставив одного на карауле. Я видел, что наш лейтенант едва сдерживался. Находило на него такое. Пошарив в кармане, вытащил червонцы, которые не взял бригадир Иван Никифорович.— Вот деньги. Накормишь бойцов Красной Армии. Мало или хватит?— Не надо. Накормлю и так.— За деньги накормишь и на постой возьмешь на ночь. Как гражданин, обязанный помогать сражающейся Красной Армии. Согласно закону. Это я тебе говорю, как лейтенант, командир роты. — Веско прозвучали слова Князькова, готового сорваться в любую секунду.— Сколько полицаев в деревне? — продолжал Князьков.— Двое или трое. Да они еще не полицаи. Вроде охраны. Германцы их за порядком следить назначили.— И винтовки дали?— Не-е… без винтовок пока.— Ну, так мы твоих полицаев, хоть с автоматами, в капусту посечем и тебя заодно, предателя. Молись Богу, чтобы никто не сунулся. И дом твой сгорит со всем отродьем.Мужику было лет сорок. По возрасту в армию подходящий. Опережая вопрос, хозяин сказал, что не призван по болезни. Жена, шмыгая по дому, быстро собирала на стол.— Фельдшер в селе есть? — спросил Войтик.— Нет. В районе только.— Ну, что, Василий, потерпишь? Перекусим сначала, а потом я тобой займусь.— Вытерплю, — ответил Кружилин. — Самогону пусть нальет, боль снять.Хозяйка поставила на стол чугун картошки. В большом блюде принесла капусты и несколько огромных мятых огурцов. Сало хозяин резал сам: старое, желтое, пахнущее свечкой, наверное, прошлогоднее. Потом нарезал хлеба. Выпили по стакану самогона и в пять минут смахнули со стола все содержимое. Оголодали. Деньги мужик вроде и не взял, а переложил на подоконник.— Вари еще картошки, — позвал он жену.— А куры, что, не несутся? — поддел его Войтик — Пожарь для раненого яишню.Меня послали в караул. Боец, топтавшийся у ворот, кинулся в дом с такой прытью, что на ступеньках поскользнулся. С голодухи едва смены дождался. Прибрали еще чугун картошки вместе с давлеными кислыми огурцами. Для раненого хозяйка поджарила пару яиц. Сказала, что несутся плохо — не сезон. Ну и черт с тобой! Зато переночевали в тепле. Высушили сапоги, часть одежды. Телогрейки так сырыми и остались.Хозяин торопился выпроводить нас до рассвета. Войтик сменил повязку. Хоть и бодрее выглядел наш товарищ, но такую рану покоем и лекарствами лечить надо, а не таскать человека по лесу. Хозяйка сварила картофельного супа с мелкими кусочками сала и выставила два кувшина молока. Вместо хлеба заедали суп холодной картошкой. «Нет хлебушка!» — как объяснил хозяин. С собой дали творога, мелкой картошки в мундире и огурцов. Жадный был хозяин. Хотя и его понять можно было. Семья, впереди зима, немцы. Но Шуваев, старый солдат, его все же раскрутил. Записал на клочке бумаги фамилию, имя хозяина, хозяйки и пригрозил:— То, что ты немцев ждешь, сразу видно. Если пустишь кого по нашему следу, отпор дадим. Два пулемета видишь? Отвори зенки пошире. Кто в живых останется, эту бумажку прямиком в НКВД отправят. Не надейся, что немцы победят. Твои фрицы, как клопы, а Россию еще никто одолеть не мог. — Лучше замполита растолковал. Хозяин не на шутку испугался. Про репрессии, может, он мало что слыхал, а НКВД народ боялся.— Вы, товарищи военные большевики, не сомневайтесь, — выдал напуганный хозяин нам всем диковинное название. — Я всегда за Советскую власть, а фашисты смерть и рабство несут.Наверное, отродясь, этот хозяин так грамотно не выражался.— Не надо бы вам, товарищи, такую записку писать. Вдруг, не дай бог, с вами что случится, а мне отвечать. Порвите записку-то…— Подумаю, — строго сказал старшина.Пока Шуваев думал, хозяин принес литровую бутыль самогона, ковригу хлеба и сырых яиц, которые уместились в каску одного из пехотинцев. Штук двадцать или чуть больше. Продолжал убеждать, что немцев он не ждет, а Красной Армии готов помочь, чем может.Похоже на анекдот. А ведь было. Посмеялись, употребили самогон, запивая его круто посоленными деревенскими яйцами, и двинулись дальше. На смех уже не тянуло. Холод, ветер, задувающий первый снег, неизвестность…Васю Кружилина оставили в надежных руках. Плохо заживала рана от тяжелой немецкой пули. Пухла, гноилась нога. Через пару дней ночевали у женщины. Видать по всему, одинокая. Встретила нас хорошо, помылись, поели. Василия попарила, оглядела крепкого парня и сама напросилась:— Оставьте его мне. Пропадет он в лесу. А я его вылечу.Согласился наш механик-водитель. Считай, что сосватали. Бабенка душевная, незамужняя. Хоть и невзрачная, постарше Васи, но кому красота в этой ситуации нужна? Приняла ласково, как мужа. Наверняка вылечит. В первую ночь постеснялась с собой положить, а как мы уйдем, наверняка к себе греть устроит. А там, глядишь, дите зачнется, станет Вася ее мужем. Эти мысли прямо читались в глазах хозяйки. Харчей дала в дорогу, и в том числе большую вареную утку. Мы когда уходили, были рады за Василия. Пересмеивались даже. За котомку харчей, самогон и вареную утку нашего механика обменяли. А насчет того, что невеста Кружилину невзрачная досталась, Шуваев мне подмигнул:— Васек в себя придет, оттопчет ее раз, другой, да пятый, расцветет баба. Это уж мне поверьте. Я в таких делах разбираюсь.Еще как-то раз повезло. Председатель сельсовета на постой к бабуле, жившей на выселках, определил. Принес баранью лытку, сала, самогона. С нами посидел и утром проводил. Но на этом наше везение кончилось.Началось с того, что наткнулись на целое поле мертвых. Человек двести лежало наших бойцов, уже изгрызенных, исклеванных хищниками. Часть — раздеты, разуты. Некоторые не тронуты. Мы еще удивились. Полезли менять сапоги, ботинки. От прохудившейся обуви мы больше всего страдали.И вдруг — взрыв. Кричал, катался по земле один из башенных стрелков (башнер, как нас называли), а сплющенная, вывернутая нога, намокшая кровью, болталась от судорожных движений, как посторонний предмет.— Стой! Не двигайся.Кричали в несколько голосов, но истекающий кровью человек мало что соображал. Пополз к нам. Мы шарахнулись прочь. Теперь уже Князьков орал на него, приказывая застыть на месте. А башнер полз. Вторая мина рванула под локтем. Тело подбросило вверх, оторванная рука отлетела метров на пять. Отмучился парень!Уходили с минного поля цепочкой. Шуваев осторожно тыкал шомполом землю, делал шаг-другой, а мы двигались следом. Кто-то брел в одном ботинке, не успев переобуться, другой бормотал непонятное под нос. Страшной, неожиданной была гибель танкиста. Только что живой, утром махоркой делились, а спустя час оставили мертвым. Когда отошли подальше, опомнились, Войтик разглядел возле разбитой полуторки полусгоревший ботинок. Постучал по дереву, вытряхивая землю, и протянул босому бойцу, прыгающему на посиневшей от холода ноге.— Обувайся.Сели перекурить, помянуть махоркой погибшего танкиста. Хороший был парень и стрелок меткий. И смерть неожиданная. Впрочем, никто смерть не ждет — она сама приходит. Кто мог подумать, что на истоптанной дороге, по которой столько транспорта и людей прошло, окажется эта чертова мина.— Т-3 немецкий с первого снаряда уделал, — вспомнил кто-то погибшего башнера.— И гаубицу он фугасным накрыл. А потом пушкарей из пулемета причесал.— И-и-эх, жизнь солдатская…А босой пехотинец, натянув ботинок растерянно его разглядывал.— Он же левый. Мне правый нужон. Левый-то у меня есть.— Шагай, в чем бог послал, — посоветовал Иван. — Или сходи на мины. Там и левых, и правых хватает.Маленький белорус за словом в карман не лез. А смерть, если уж прицепилась, то не отстанет. Через день мы потеряли еще одного товарища, и сам я едва вылез из передряги.Я не запомнил имени и фамилии красноармейца, вместе с которым Князьков направил нас к деревушке у дороги. Имена и фамилии уходят быстрее, чем какие-то характерные черты человека. Кажется, он был высокий, на голову выше меня. Служил в армии год или полтора. Родом был с наших южных краев, из-под Астрахани. По дороге он рассказывал, как ловил с братом воблу. По мешку за день весеннего лова приносили. А брат, хоть и младше его, уже пропал без вести. Так написала мать в последнем письме. Еще он нахваливал соседку-разведенку, красивую бабу, которая приклеилась к нему, хоть и старше на три года.— Три года, Леха, это ничего? — спрашивал у меня астраханец.— Конечно, ничего, — соглашался я.— Вот и говорю, — неизвестно чему радовался мой напарникНесмотря на равный с ним возраст и то, что я в армии перед войной не служил, астраханец сразу признал во мне командира. Во-первых, Князьков меня старшим назначил, во-вторых, грамотный, в институте учился, и к тому же танкист. А танкистов пехота всегда уважала. Мой напарник может, и по немцу толком выстрелить не успел, а наш БТ в немецкие танки снаряды всаживал, две пушки и несколько пулеметов разбил. На счету экипажа было как минимум два десятка уничтоженных фрицев.И еще я почувствовал, что мой авторитет в нашей небольшой группе вырос после того, как мы с Игорем Волошиным остались прикрывать на разбитом танке под артиллерийским огнем всю группу. После этого и Князьков меня звал советоваться, когда собирался вместе со старшиной Шуваевым и Иваном Войтиком что-то обсудить, а я ведь всего-навсего рядовым башнером был. Значит, заслужил. В разведку меня чаще других посылали. И сейчас шли мы к одной из деревушек, которые кормили и обогревали нас на всем долгом пути из окружения. Глянуть, есть ли там немцы, а дальше действовать по обстановке. Главное — найти безопасный ночлег. В лесу уже ночевать было тяжко. То дождь со снегом, то ветер холодный с вечера так закрутит, что ни один шалаш и еловая подстилка не спасут.Так получилось, что астраханец шел, немного обгоняя меня, вымеряя своими длинными ногами огромные шаги. Я его придерживал, но моего напарника гнал вперед голод и надежда отоспаться в теплой хате. Не доходя до села, я выбрал место, и мы минут двадцать наблюдали за маленькой, в одну улицу, деревней. Дорога была пустынная, кроме редких сельчан, никого не заметили. И все же мы поторопились. Не рассчитывали, что в этой глуши окажутся немцы.Произошло все вот как. Мы осторожно приблизились к баньке, стоявшей на дальнем конце огорода. Рядом журчал мелкий, воробью по колено ручеек. Вода в нем была прозрачная, а камни разноцветные: желтые, красно-коричневые, зеленоватые. Мы перешли ручей по двум плоским валунам. Огород был крупно и глубоко перекопан к зиме. Мы шли по тропинке к дому, и никто нас не видел. Может, потому, что сеял мелкий холодный дождь, ветер хлестал брызгами и на улице делать было нечего. Сначала, осмотревшись, двинулся я, затем астраханец. Вдруг мы увидели задний борт грузовика, который показался нам чем-то нереальным среди пустой, утопающей в лужах улице.Немцы загнали машину радиатором к калитке. Мы замерли. С досадой промелькнуло в голове, что не ночевать нам сегодня в теплом доме и снова оставаться голодными. А через минуту все перебила уже другая мысль — выбраться отсюда живыми. Двое немцев вышли из третьего дома по улице и торопливо шагали в нашу сторону. Один был в шинели нараспашку, другой — в плащ-палатке. Они несли холщовую сумку с чем-то съестным, и у обоих были винтовки.Мы пятились за палисадник, а немцы почти бежали, не глядя на нас. Нам оставалось несколько шагов, чтобы нырнуть за угол дома, когда один из них поднял голову. Мы не желали стрельбы. В деревне, наверное, остановились на ночь водители небольшого подразделения. Может, всего человек шесть-семь. Но уж никак не двое.И мы, и фрицы застыли на месте. Немцы не хватились за винтовки. Неожиданность прошла, но оба солдата понимали, что их положение хуже нашего. Мы держали оружие наготове, а винтовки немцев висели за спиной. Может, и разошлись бы живыми-здоровыми, но заскрипела калитка, и мы бегом бросились назад. Бегущих бьют. Мы на секунду про это забыли, а фрицы сдергивали с плеч винтовки. Мы уже нырнули за угол, когда треснули два выстрела. Мой напарник споткнулся на скользком, как мыло, черноземе и упал на спину. А из-за угла уже вылетал завоеватель, передергивая на бегу затвор. Я нажал на спуск. Очередь с пояса россыпью ударила в солдата, опрокинув его в лужу.Второй немец успел отскочить. Пули выбили куски щепок из бревенчатого сруба. Астраханец с трудом поднялся, и мы побежали к баньке. Метров семьдесят голого огорода. Я ожидал, что второй немец высунется снова, и дал на всякий случай еще одну очередь. Когда мы миновали баньку и перескочили ручей, по нам открыли огонь из-за плетня. Стреляли из двух-трех винтовок, и это было хуже, чем автоматы. Нас ловили на мушку с упора, а мы не могли бежать быстро, скользя в грязи, едва не падая. Я плюхнулся в бурьян и добил диск двумя длинными очередями. От плетня полетели сухие прутья, но одинокий выстрел догнал астраханца. Я вставил запасной диск в котором было десятка три патронов, и выпустил очередь, прижимая фрицев.— Земеля… братокМой товарищ лежал на спине, дергая ногой в трофейном немецком сапоге. Пуля попала ему между лопаток и вышла из груди. Такие раны смертельны. Из-под шинели выбивало густую темно-красную массу, а когда я рванул крючок шинели, густеющая кровь хлынула мне на ладони. Пуля ударила в землю, облепив меня комочками грязи. Вторая глухо ударила в уже мертвое тело. Я обернулся.Из-за плетня продолжали стрелять, но меня взбесило то, что «мой» убитый немец уползал, и, помогая, его тянул за шиворот второй гад-фриц. Я вогнал в них три очереди подряд. Оба немца замерли. Патроны в пулемете закончились. А через плетень застучал автомат. Перепрыгнул один, затем второй немец. Они хотели взять меня живым. Отомстить за своих убитых или раненых. Повесить, изрубить тесаками. Я подхватил трехлинейку погибшего товарища, выстрелил раз, другой и побежал, петляя, ожидая каждую секунду пулю между лопаток. Как раз в то место, куда получил ее мой земляк-волжанин. Повезло, пули прошли мимо, и я остановился отдышаться лишь на краю леса.Теперь нас оставалось семь человек. Князьков выслушал меня с каким-то странным выражением. Я вернулся без пулемета, с винтовкой волжанина и тремя патронами в обойме. Возможно, он мне верил. Я оставил раненого (пусть даже смертельно!) Игоря Волошина и мог оставить без помощи другого раненого. Наверное, я все же накручивал ситуацию. Князьков неожиданно обнял меня за плечи.— Молодец, что выжил. И фрицам врезал.— Двоих уделал, — с трудом приходя в себя, сказал я. — Или наповал, или — калеки.— Эх, Лешка! Играешь со смертью. Не надо было с фрицами связываться.— Не хотели мы стрельбы, — оправдывался я. — Немцы внезапно появились, мы возле крайнего дома стояли. Хотели убежать, а они уже в нас целятся. Пришлось стрелять. Жаль, парень погиб. Так получилось.— Ладно, иди полежи. Успокойся.Ребята сидели в шалаше, наскоро срубленным из сосновых веток. Какой шалаш спасет от дождя, который уже падал вместе с мокрыми хлопьями снега! Разожгли небольшой костер, который без конца гас. Мне сунули кружку горячей воды, снова расспрашивали, как все получилось.— Жалко парня, — сказал механик танкетки.— Ты бы пошел, тебя бы жалели, — отозвался Иван Войтик.— Послали — пошел бы.— Чего тебя посылать? Целую неделю стонешь да царапины ковыряешь. А Лешка молодец. За одного нашего — двоих фрицев уложил.— Может, и не наповал, — сказал я. — Но врезал крепко. Так и остались лежать.— Значит, подохнут, — подвел итог Шпень. — Двигайся ближе, Леха, к костру.Какое-то время лежали молча, прислушиваясь к шуму ветра. Костер почти не горел. Слишком сыро и сверху, и снизу. Жались теснее друг к другу, но всех трясло от холода.— Это еще ничего, — рассказывал Иван Войтик — Я в лесу однажды застрял. Кабана завалил, а оставлять жалко. Мороз под тридцать, декабрь, ночи длинные. Костер развел и валежник подбрасываю. Мяса поджарил, снегу вскипятил. А два пальца на ноге отморозил. Валенки сырые были, в ручей провалился.— Шел бы ты со своим мясом! — матюгнулись в ответ. — У тебя там костер, мясо. А тут вода да снег.— Лейтенант, мы здесь околеем к утру, — подал голос старшина Шуваев. — Надо строить настоящий шалаш или идти дальше.— Машина была одна? — уточнил Князьков.Он никак не назвал меня. Просто бросил в темноту вопрос.— Одна, — ответил я. — На улице мы больше не видели ни одной поблизости.— Тогда одна и была, — снова подал голос старшина. — Если больше, то ставили бы вместе. Охранять легче. И за Лехой не погнались. Они бы ему гонки устроили, будь их побольше.— За таким героем себе дороже гоняться, — усмехнулся лейтенант Князьков. — Навалял из пулемета немцев. Те, кто выжил, трясутся небось.— Или удрали, — дельно заметил Прокофий. — Чего им рисковать зазря? Они ведь не знают, сколько нас. Может, целый батальон прорывается. А если раненые у фрицев имелись, наверняка в лазарет повезли.Снова замолчали. Я ощупал противогазную сумку со своим нехитрым барахлом. Там же лежала завернутая в полотенце «лимонка». Одну я брал в деревню, но в горячке не догадался ею воспользоваться. Запал лежал отдельно. Я аккуратно ввинтил его. Шпень недовольно буркнул, чтобы я не валял дурака. Или хочу всех за компанию взорвать? Но я знал, что делаю.— Роман Васильевич, — обратился я к лейтенанту. Без звания, неофициально. — У меня есть две «лимонки». К нагану почти двадцать патронов. Винтовка. До сельца три километра, даже меньше. Сорок минут хода. Я вернусь через два часа.— И чего тебе там понадобилось, — помолчав, ответил Князьков. — Герой-разведчик, так, что ли?— Подковыривать не надо. Я в герои себя не записываю. Хочу посмотреть, что в деревне творится. Если немцы там, закачу гранату под грузовик.— Или часовой тебя на штык посадит.— Это мы еще посмотрим. Да и нет там уже немцев. Прокофий верно рассуждает. Смылись. А возвращаться по такой грязище им ни к чему. Ну, нарвались на них отступающие красноармейцы и дальше ушли.— Лешка, пожалуй, дело говорит, — снова подал голос старшина Шуваев. — Заснуть — не заснем… И жрать хочется. Только идти надо всем.— От холода завтра не встанем, — поддержал его Войтик — Раздолбаем этот грузовик. Согреемся хоть.Двое-трое невесело посмеялись. Смерть вчера, смерть сегодня. И ночью кто-то погибнет, если сцепимся с немцами. Некоторые, их было меньше, предпочитали пересидеть в холоде, но не рисковать. Большинство, обозленные, голодные, не задумываясь о последствиях, были готовы идти в село. Патронов в достатке лишь к наганам и пистолетам, но зато есть гранаты и пулемет с полным диском. Маленький отряд под командой Князькова и Шуваева быстро, почти лихорадочно, готовился к предстоящему бою. Гранаты — тем, кто умеет с ними хорошо обращаться. Мне оставили лишь одну, зато дали семь патронов к винтовке. Теперь будет две полных обоймы.— Ты из нагана хорошо пуляешь, Леха, — хлопнули меня по плечу. — Ночью лучше нет оружия, чем наганы и гранаты. Уроем гадов фашистских.Человек не так и часто бывает счастливым. Вот в этот момент я им был. Я затеял этот ночной поход, и все меня поддержали. Но в селе немцев не оказалось. Кому больше повезло, фрицам или нам — не знаю. Скорее всего, местным жителям. Нас встретили хоть и без восторга, но, в общем, радушно. Рассказали, что днем был бой. Строчили из пулеметов, убили одного германца, а второго сильно поранили. И германцы стреляли, убили одного молодого ладного парня. А потом собрались и уехали. А тело парня-красноармейца люди отнесли в дальний конец огорода и завернули в шинель. Завтра похоронят. Мы сходили и убедились, что это астраханец. Завернули поплотней в шинель и вернулись в дом.Мы пили самогон, ели картошку с салом и грибами. Князьков подкатывался к хозяйской дочке и хвалил меня. И подвыпившие бабы наперебой рассказывали, как германцы торопились. Загрузили говяжью тушу, несколько овец и дотемна укатили, выставив из-под брезента стволы.Я спал на полу, на сухом сене, поверх которого постелили большое рядно. Тепло, сытно, под боком храпел Прокофий Шпень, о чем-то бубнил с дедом старшина Шуваев. Князьков все крутился вокруг хозяйской дочки. Я в полусне ему завидовал, а потом словно провалился.Через двое суток мы ночью прошли еще не устоявшуюся линию фронта и добрались до своих. Погиб сержант Шпень. Он попал под пулеметную очередь нашего «максима». Слишком бдительной и пугливой была пехота, которую мы материли во все лопатки, когда обезоруженные шли в штаб, неся на руках неподъемное тело нашего механика-водителя. Жалко мне было Прокофия, хороший мужик был. И танк умело водил. Сколько раз нас из-под снарядов выводил. Один я из экипажа остался. Так закончилось мое первое хождение на войну. ГЛАВА 8 Неделю нас проверяли. Затем вместе с другими танкистами зачислили в запасной полк. Ни о каком продолжении учебы для нас, недоучившихся курсантов, речь не шла. Слишком сложным было положение на фронте в ноябре сорок первого. Бои шли на подступах к Москве, а если глянуть на карту, то линия фронта шла с севера на юг, через Великие Луки, Ржев, Тулу, Мценск. 17 ноября немцы взяли Ростов-на-Дону.Наш запасной танковый полк располагался недалеко от города Усмань, километрах в сорока юго-восточнее Воронежа. Сюда пригоняли технику: новые «тридцатьчетверки», тяжелые KB, но много было и старых легких танков. Недели две мы проходили обучение на «тридцатьчетверках», потом началось наступление под Москвой, и нас, человек семьдесят танкистов, перебросили в расположение Юго-Западного фронта.Сто двенадцатый танковый полк, в который мы попали, срочно формировался и пополнялся техникой. Лейтенант Князьков был назначен командиром роты. В роте было шесть «тридцатьчетверок», один KB и три легких БТ. Князьков не хотел отпускать от себя танкистов, с кем прошел октябрьские бои. С Иваном Войтиком дело решилось довольно просто. Опытный тракторист, кроме того, он проходил курсы вождения Т-34 еще в мае сорок первого года. Он занял свое привычное место механика-водителя на новом мощном танке Т-34, которым командовал лейтенант Князьков. Меня зачислили в этот же экипаж стрелком-радистом, хотя в рациях я совершенно не разбирался. Но по крайней мере пулемет был хорошо мне знаком, а связь все равно не действовала.Все решалось быстро. Мы получили боекомплект, нас переодели в новые теплые куртки, комбинезоны. Неожиданно меня вместе с Князьковым вызвали в штаб батальона. Комбат, капитан, с орденом Красной Звезды, расспросил, насколько хорошо я знаю легкий БТ-7. Я удивился. К легкой маневренной «бэтэшке» я привык, мог заменить любого из экипажа, а из пушки и пулемета настрелялся по всем целям. Князьков несколько раз пытался вмешаться в разговор. По его словам, БТ я знал слабо, в основном находился в роли заряжающего и пулеметчика. Но парень грамотный, способный. Поэтому Князьков принял решение взять меня стажером на Т-34.— Какие стажеры, лейтенант? — усмехнулся комбат. — Немцев от Москвы гонят, такие бои идут, а ты под бочок всю свою прежнюю команду хочешь забрать. У меня три новеньких БТ-7, а командовать некому. Сколько немцев на счету?Вопрос был обращен ко мне.— Примерно пятнадцать или чуть больше, — вытянулся я.— Не врет? — кивнул он Князькову.— Пятнадцать точно есть, а скорее всего — побольше, — ответил лейтенант. — Мне он на «тридцатьчетверке» пригодится.— А мне — командиром БТ-7, — подвел итог разговора комбат.Князьков всеми силами старался перетянуть меня к себе, полагая, что за толстой броней Т-34, да еще рядом с ним, я буду в большей безопасности, чем в устаревшем БТ, броню которых пробивают любые пушки. Но приказ был подписан. Мне присвоили звание «сержант», и я принял свою вторую машину. Танк был действительно новый. На свежей матово-зеленой краске выделялись царапины, полученные при погрузке-выгрузке. С одной стороны, мне было жаль покидать «тридцатьчетверку». А с другой, меня распирала гордость. Еще утром был рядовым стрелком, а сейчас уже сержант, и под моей командой целый экипажБашенный стрелок, Костя Осокин, лишь недавно закончил курсы и в бою еще не был. Мне он сразу понравился. Светловолосый, с открытым простодушным лицом. В общем, наш, русак. Он, не скрывая, завидовал тем, кто попал на «тридцатьчетверки». Эти танки были в зените своей славы. Бригады «тридцатьчетверок» гнали немцев в декабрьском наступлении от Москвы. А слухи о массовых потерях легких Т-26 и БТ уже давно ходили среди танкистов.Я рассказал Косте, что «бэтэшка» — хорошая, маневренная машина, не уступающая немецким. Сдуру можно и лоб прошибить, а если вести бой грамотно, на скоростях (я повторял слова Князькова), метко бить с коротких остановок, то немецкие танки и пушки не так и страшны. Механик-водитель Грошев (имени не запомнил), маленький, жилистый, но не в меру ехидный, тут же поинтересовался, сколько танков осталось от нашего батальона. Отвечать, что ни одного, мне не хотелось. Врать — тоже. Я уклончиво ответил, что потери мы несли большие, но и немцам доставалось.— И где он сейчас, твой батальон? — не отставал Грошев.Я с трудом сдержался, чтобы не послать его матом, куда подальше. Мне было обидно за погибших ребят, о которых допытывается желчный, видать, себе на уме, механик-водитель. Вместо этого я резко спросил:— Вы сами воевали, товарищ младший сержант?— Было дело…— Где именно? — теперь уже не отставал я.Я имел право как командир знать о прохождении службы своими подчиненными. Оказалось, что Грошев в боевых действиях участия не принимал. Какое-то время простоял во втором эшелоне, попал под бомбежку. Вот и весь опыт. Зато гонора хватало. Все же механик-водитель, второе лицо в экипаже.— Знаешь что, если хочешь выжить, — просто сказал я ему, — не надо хитрить, что-то из себя строить. Мы — один коллектив. Ты по возрасту старше нас. Держаться надо дружно. И приказы мои выполняй как положено. Я в командиры не рвался — начальство поставило, потому что какой-никакой опыт имею. И наступал, и отступал, и по фрицам настрелялся достаточно.Отродясь таких длинных речей не говорил, но отношения надо было строить сразу. Подействовало. Разговор пошел проще. Поговорили об октябрьских боях под Брянском, затем меня вызвал командир взвода, младший лейтенант Голик. Посидели вместе с двумя другими командирами танков. Боевой опыт имел только один из них. Никита Голик, мой ровесник, окончил Челябинское танковое училище и на передовой находился всего ничего. Выпили спирта, закусив его хлебом с сушеной рыбой. Немного поделились друг с другом, кто, откуда, чем занимались до войны, и разошлись по экипажам.С неделю простояли на окраине довольно большого села. Запомнились ежедневные политзанятия. В те дни шло активное наступление под Москвой, и наши политруки охрипли от бесконечных речей перед бойцами и даже местным населением. Мы тоже обсуждали наше наступление, но ни мне, ни Войтику слово «разгром» не понравилось. Дали, дают немцам по зубам! Впервые за всю войну в Европе. Но о разгроме говорить рано, когда за спиной у фрицев такая огромная оккупированная территория. Однако радовались все. Разгром не разгром, а удары по фашистам поднимали боевой дух. Были и такие, кто считал, что теперь мы двинем к границам без остановок. Но большинство положение воспринимали трезво. Разгром под Москвой — это еще не победа.Наша передышка длилась недолго. Вспоминается случай во время нашего короткого отдыха. Мы с одним из командиров танков познакомились с местными девчатами. Они пригласили нас на вечеринку, сказав, чтобы мы захватили для компании третьего «командира». Так и выразились — командира, имея в виду лейтенанта. Мы ведь сержанты были, средние командиры. Я хотел захватить Ивана Войтика, но водителям категорически запрещалось отлучаться от танков. Да и мы вырвались, потому что Князьков помог. А я в благодарность пригласил Князькова третьим в компанию. Хоть и командир роты, но мы с ним столько прошли, что без посторонних на «ты» разговаривали. Друзьями стали. Князьков согласился и даже взял организацию в свои руки. Мы собирались идти с коробкой зефира и двумя бутылками портвейна, купленными в военторге.— Это — несерьезно! — заявил Князьков. — Вы на что рассчитываете с такими дешевыми подарками?Рассчитывал я на многое. Но Князьков был прав. Бедненькие у нас были подарки. Подумают девчата, что мы жадничаем.— На большее денег не хватает, — оправдывался я. — Не сахар же с собой тащить?— Хоть и сахар. Сколько лет девкам?— Лет по девятнадцать-двадцать.— Ясно.Что ясно, я не понял, но с помощью Князькова пришли мы в гости с вещмешком, в котором, кроме нашего вина-зефира, лежали две фляжки водки, тушенка, сахар, пара колец копченой колбасы и даже хлеб. Девушек было трое. Я сразу положил глаз на Женю, белокурую, красивую телефонистку с узла связи. Считал, что имею на это право. Ведь это я знакомился с ними. Женя была самая бойкая. Ахнула, когда, развязав мешок, я выложил на стол такие деликатесы.— Вот это женихи! — и чмокнула меня в щеку.Вечеринка как вечеринка. Пили кто водку, кто вино. Закусывали. Хотя девчата, кроме Жени, скромничали, но ели с аппетитом. Голодно в тылу — сразу видно. Я Жене кусочки подкладываю, подливаю в рюмку, прижимаюсь теснее. Всякие мысли бродят, особенно когда бедром к ней прижмусь. Танцы, конечно. Под мелодию «Рио-Рита», «Отцвели уж давно хризантемы в саду» и прочее.У второго сержанта с подругой дела неплохо шли. И на кухню бегали, наверное, целоваться. И перешептывались на ухо. А моя Женя к Князькову все больше липнет. И он ее обнимает за спину, к себе прижимает, теснее некуда. Я не выдержал, отозвал лейтенанта на кухню. Выдал откровенно, как старшему товарищу:— Роман, мы тут не в строю. Если командир роты, то можно девушку у друга отбивать?Выпивши оба были. Он меня за плечо обнял, прижал к себе, даже по волосам, как мальчишку, потрепал:— Леха, друг! Женя не девушка.— А кто же? — растерялся я.— Мы друзья и ссориться из-за баб не станем. Сам видишь, Женька ко мне жмется. Валя одна сидит, хорошая девчонка. Танцуй с ней.— А чего ты мне указываешь! — полез я на рожон, но пришла Женя и увела лейтенанта танцевать.Валя была девушка поскромнее. Я же, как дурачок, на все яркое кидался. Сел, налил себе еще. Надулся на всех, как индюк. Две пары танцуют, а мы с Валей молча сидим. Она девчонка, видать, с самолюбием была. Посидели немного, встает Валя и говорит:— Я, пожалуй, тут лишняя. Пойду домой. Провожать меня не надо.И пошла одеваться. А Князьков меня снова за плечи трясет. Не будь дураком! Вся компания облепила нас, с Вали пальто стащили, посадили рядом со мной. Заставили выпить на брудершафт. Поцеловались. Выпили еще и пошли танцевать. Потом на кухне целовались, и Валя, молодец, не вспоминала мне Женю. И ночевать остался я вместе с Валей в какой-то пустой, очень холодной комнате. Помню, что накрывались двумя одеялами, шинелью, пальто.До утра не спали. Занимались, как сейчас говорят, любовью. Друг другу все о жизни рассказывали. Мало что я запомнил, кроме обнаженного женского тела, прижимавшегося ко мне. Договорились встретиться еще. Но в полку объявили боевую тревогу. Сутки мы не вылезали из танков, потом двинулись ускоренным маршем. Прощай-прости, Валюта! Не успел я с тобой попрощаться.13-я армия, в составе которой начал воевать наш отдельный танковый батальон, сыграла важную роль в наступательной операции под Москвой. Люди, знакомые с историей войны, знают, что Гитлер, после того как его войска начали отступление, были разбиты целые дивизии и корпуса, отдал приказ, строго запрещающий своим офицерам оставлять занятые позиции. Здесь, на Восточном фронте, в Подмосковье и на других участках, полевые суды расстреливали своих же соотечественников-немцев за отход без приказа. Сопротивление немцев было ожесточенное.Продвижение войск 13-й армии в результате понесенных потерь во второй половине декабря замедлилось. В пяти дивизиях армии к концу декабря насчитывалось менее 15 тысяч бойцов и командиров (практически одна полнокровная дивизия), то есть личный состав четырех дивизий выбыл из строя убитыми и ранеными. Но наступление продолжалось, и наш полк был снова включен в состав другой армии, наступающей в трехстах километрах южнее Москвы.Мой первый и последний бой состоялся 26 или 27 декабря под городком Чернава на Оке. Был пасмурный морозный день. Батальон форсированным маршем двигался по одной из бесчисленных дорог, пробитых отступающими немецкими войсками. Я видел застывшую, присыпанную снегом, уничтоженную немецкую технику, трупы фашистов. Или немцев? Как-то меня поправили, что не все немцы были фашистами. Согласен. Но будь Ганс хоть трижды интернационалист и даже если когда-то принимал участие в митингах против Гитлера — сейчас он стал фашистом. Он шел в рядах фашистской армии, чтобы захватить мою землю, дом, убить мою семью. А сейчас сам валялся на обочине, а по его расплющенным ногам шли наши танки.Огромный грузовик с развороченным мотором завалился набок. Рядом два трупа. Сгоревший старый знакомый Т-3 с распахнутыми люками. Задрав длинный ствол, стояла в связке с сожженными тягачами дальнобойная пушка. Снова трупы… В одном месте, неподалеку от дороги, за грядой берез мы увидели кучку военных и лежавшие на снегу тела. Остановились и пошли глянуть. В низинке лежали расстрелянные советские военнопленные, сто — сто двадцать трупов. Что меня поразило, все они были страшно истощены, многие лежали в одних гимнастерках, головы были обмотаны полотенцами или портянками. Видимо, шинели и телогрейки забрали немцы. Мы постояли возле расстрелянных несколько минут со снятыми шлемами, потом опять вернулись к танкам.— Теперь фрицы дождутся пощады, — крикнул сквозь шум мотора Костя Осокин, когда мы тронулись. — Даже раненых не пощадили.Увиденное оставило тягостное впечатление. Двигались молча, только курили. Через полчаса колонна остановилась, и командиры рот побежали к комбату совещаться. Прошли два самолета. Я невольно пригнулся. Но это были наши, толстенькие истребители И-16, знакомые мне еще по довоенным фильмам. Где-то за лесом слышались взрывы. Прибежал Князьков.— Ну, ребята, готовьтесь. Лешка, вперед не лезь. Делать все по моей команде. Ясно?— Чего не ясно! Вы расстрелянных видели? Вот гады-фашисты!— А если гады, давите их без пощады, — сказал Князьков. — Некоторым злости не хватает. Теперь сами посмотрели, что фашисты творят. Леша, впереди сильная драка. Ты уже тертый танкист. Я на тебя надеюсь.Стало приятно, что Князьков выделил меня среди взводных командиров. Я уже не дулся на него, что он выхватил у меня из-под носа красивую Женю. С Валей было не хуже. Просто тогда меня долго не отпускало самолюбие. Но сейчас все эти воспоминания перебивала страшная картина расстрелянных наших ребят. Когда я видел красноармейцев с винтовками в руках — это было другое дело. Они погибли в бою, такая участь в любой момент могла ожидать и меня. А смотреть на расстрелянных безоружных парней было куда страшнее. Перекурив и кратко передав инструкции комбата, двинулись дальше. Догнали отступающий на лошадях обоз. Большинство немцев сразу бросились в перелесок. Их расстреляли из пулеметов, не останавливаясь. Человек пятьдесят или больше. Я заметил, что наши по лошадям старались не стрелять. Во многих танках сидели вчерашние крестьяне, привыкшие жалеть скотину порой сильнее, чем человека.Двоих немцев поймали и быстро допрашивали. Потом отвели в сторону и расстреляли у обочины. По цепочке передали сведения, что вот-вот можно ожидать стычки с артиллерийским прикрытием.— Товарищ сержант, — наклонился ко мне Костя, — Красная Армия ведь пленных не расстреливает. Ну, ладно, от фашистов всего ждать можно, но мы же Красная Армия. Нехорошо как-то получается.— А куда их девать? — крикнул снизу механик Грошев, который слышал, что надо и не надо. — У нас почетного конвоя для них нет. А тебя не догадались отрядить. И вообще, вспоминай почаще, как немцы наших сотнями расстреливают. Тогда дурацкие вопросы перестанешь задавать.— Понимаешь, Костя, — через минуту-две отозвался я. — Не та ситуация. Девать их действительно некуда. И люди столько нагляделись, так что пощады фрицам трудно ждать.Десятки наших пленных, расстрелянных возле дороги, — это еще не все. Не рассказывать же парню про «гиблый овраг», где на каждом метре, а то и в два слоя, лежали трупы таких же ребят, изорванных, побитых минометным огнем. Или как летели на окопы полутонные бомбы, сметающие все живое в пыль, а «мессеры» гонялись за бойцами, разгоняя, сбивая их в кучи. Потом из четырех-пяти стволов расстреливали, как в тире, вместе и поодиночке, и показывали нам фигуры высшего пилотажа, прежде чем снова наброситься на людей, лишенных всякой защиты.Вскоре мы увидели наши подбитые танки. Штук пять подбитых и сгоревших, у одного возились ремонтники. Мы выяснили, что впереди их накрыли из засады. Звуки боя доносились уже поблизости. Батальон разделили на две части. Первая рота с комбатом осталась на месте, а наша вторая и третья двинулись вдоль дубовой гряды. Я понял так, что перед нами поставлена задача — ударить во фланг. Знакомое возбуждение охватило весь экипаж.— Слышь, командир, — позвал меня снизу Трошев. — Ты за орденами не гонись. У меня двое детей, да и Костю пожалей. Пусть KB и «тридцатьчетверки» впереди прут. У них броня толстая.Обогнали пехотную роту, окопавшуюся в снегу. Большие пятна крови в протаявшем снегу, трупы красноармейцев, сложенные в ряд. С десяток тел, лица прикрыты шапками. Ротный капитан сказал, что справа и слева тоже есть пехота, но немцы ведут сильный пулеметный огонь. На предложение выделить людей для десанта ответил отказом.— У меня всего полста человек осталось. Смахнут их за минуту с ваших коробок. Пулеметы подавите сначала.Немцы с пулеметами куда-то убрались. Мы шли последние и увидели, что пехотинцы, не торопясь, стали подниматься. Потом тяжелый KB, идущий впереди, наскочил на мину. Поднялся шум, гам, ударили противотанковые пушки. Выходит, удар с фланга не удался? Отвечать на мой вопрос было некому. Наша вторая рота неслась на скорости вперед, забирая левее к дороге. Прошли мимо подорвавшегося КВ. Мина была мощная, вырвала два нижних массивных катка, порвала гусеницу, торчали погнутые оси. Мелькнуло в голове: если мы попадем на такую, от нас одни ошметки останутся.Впереди, с остановки, дважды выстрелил Т-34. Потом зигзагами рванул вперед. Грошев замедлил ход, а я высматривал цель. Увидел метрах в трехстах, среди заснеженных деревьев, одну и вторую вспышку. С запозданием донеслись хлопки противотанковых 50-миллиметровок и Грошев снова снизил скорость. Я выпустил три осколочных снаряда.— Грошев, вперед!Но хитроумный механик дождался, пока пройдут обе «бэтэшки», и поплелся у них в хвосте.— Быстрее, — кричал я.— Сейчас, — бормотал Грошев, силой дергая рычаги. — Кажись, в коробке скоростей что-то…Механик скрежетал передачами, танк дергался на месте. Грошев явно пытался изобразить неисправность. Еще не хватало, чтобы меня приняли за труса! Я влепил сапогом в плечо механика.— Газу! Жми вперед.Грошев оставил в покое сцепление и прибавил скорость. Впереди встала как вкопанная «бэтэшка». Я чутьем понял, что ее уделало крепко. А потом увидел сквозную дырку в башне. Из переднего люка вывалился механик, а из пробоины взвился, как выстрел, язык пламени. Поднялся и опустился командирский люк. Видимо, у командира танка не хватило сил выбраться. Я высунулся. Лезть в танк, который уже горит, было слишком рискованно. Но снаряды обычно не детонируют сразу, если не попали в боеголовку. Рискнуть? Я поколебался несколько секунд, которые уже ничего не решали.Наш собрат БТ-7 взорвался и вспыхнул. Впереди уползала с дымящимся двигателем «тридцатьчетверка». Она продолжала бегло вести огонь. Зато Грошев снова мудрил, прячась за деревья. Я не видел цели.— Под трибунал пойдешь, сука!Что-то крикнул, поддерживая меня, Костя Осокин. Грошев правым боком выполз из низинки. Если получим снаряд, то в борт или башню, а этот урод выживет. Я выхватил из кармана наган.— Еще один фокус, и я тебя шлепну!— Машину сам поведешь? — огрызнулся механик— Сам. Без тебя обойдемся. А Костя с орудием справится.Грошев знал, что управлять легким танком я умею. С руганью прибавил газу, и пронеслись через открытую поляну — самое опасное место. Болванка с опозданием врезалась в дерево, справа по курсу, и, выломив огромную щепу, закувыркалась в снегу. Двигатель подбитого Т-34 уже не дымил, а горел чадным пламенем. Кто говорил, что солярка слабо горит? Пламя ворочалось огромным комком, охватывая башню. Горела краска. Из лопнувшего запасного бака тоже вытекала огненная струя. Открылся верхний люк. Заряжающий, я его узнал, рывком перебросил тело и скатился по броне на снег, катался, сбивая пламя.Он оказался единственным членом экипажа, которому удалось спастись. Механик-водитель, откинув люк, уже выбрался по пояс, когда огонь выхлестнул сразу из верхнего и переднего люков. Механик словно попал под струю огнемета. Даже сквозь рев двигателя я услышал отчаянный крик человека. Все это происходило в двадцати шагах от нас. Грошев, с перепугу, так надавил на газ, что танк рванул вперед, и снаряд, предназначенный нам, лишь рикошетом прошел по округлости башни. От удара я свалился на всякий хлам, лежавший внизу, а Костю ударило головой о металл. Костю спас танкошлем, а всех нас трусоватый механик-водитель Грошев. Я так и не запомнил его имени.Пока я расчухался и высунулся глотнуть морозного воздуха, механик, не снижая скорости на виражах, миновал еще одну поляну, а навстречу нам разворачивался трехметровый ствол с набалдашником, как головка змеи. Костя уже вбил в казенник снаряд.— Осколочный! — крикнул он.До орудия оставалось метров сто двадцать. Наш снаряд, взорвавшись, проломил щит. Град осколков и обломков щита вымел орудийный окоп как метлой. Когда мы проносились мимо, ни один человек из расчета не стоял. Кто-то шевелился, другой отползал в сторону.— Осколочный, — снова кричал Костя. — Вторая гадюка справа!Мы уже миновали линию, на которой стояла батарея, и вышли ей во фланг. Будь сейчас осень, все было бы изрыто траншеями, из которых в любом месте могла вылететь под гусеницы мина-сковородка, но копать глубокие укрытия немцы уже не успевали. Я выстрелил в пушку сбоку, снаряд взорвался на бруствере. Т-34 почти в упор развалил ее своим тяжелым снарядом.Мы пролетели мимо горящей «бэтэшки» третьего взвода и, перевалив через бруствер, раздавили разведенные, словно ноги, станины третьей пушки. Свернули казенник и обрушились всей массой на двоих артиллеристов. Они до конца оставались на своих местах, но не успели довернуть ствол. Грошев, матерясь, выбирался из окопа. Двое немцев бежали к деревьям. Наши стволы были слишком задраны вверх, и пулеметная очередь лишь подстегнула их.Неподалеку «тридцатьчетверка» Князькова, крутясь на месте, раздавила еще одну пушку. Выбралась из развороченного орудийного окопа, дымящегося на морозе вывернутой из глубины землей, встала неподалеку от громадины КВ. Оба танка с места посылали снаряды и длинные очереди в оставшиеся пушки, пулеметные гнезда, разбегающихся немцев. Мы раздолбали эту шестиорудийную батарею 50-миллиметровок, оставив все же пять своих подбитых и горящих танков. Немцы не сдавали позиции легко! Оставшиеся танки съезжались к KB, возле которого стоял командир третьей роты, капитан с орденом Красного Знамени. Возбужденный, как и все, он отдавал команды.Подтягивалась пехота. По обычной привычке шарили в поисках трофеев. Я выскочил размяться, подошел к Князькову. Он ковырялся в ящиках со снарядами. Ему мешал труп немца, лежавший на них.— Оттащите его, — приказал он.Когда мы отволокли еще теплое тело в шинели и каске в сторону, лейтенант достал и показал нам снаряд с приваренной головкой, которая была тщательно отшлифована и отличалась от остальной части снаряда лишь цветом.— Титан или вольфрам, — сказал Князьков. — А внутри почти двести граммов специальной взрывчатки. Пробивают броню и взрываются внутри танка. Делали для «тридцатьчетверок» и КВ. Упаси бог попасть под такую гадину. Но их не так и много.Рядом, в окопе, я подобрал противотанковое ружье на сошках с магазином, расположенным позади рукоятки. Хотел забрать его с собой в танк, но лейтенант посоветовал:— Поищи лучше автоматы и консервы. А эту мандулину отдай пехоте. У тебя же пушка. А вообще, ты молодец! Немецкую «пятидесятку» разломил точно. И расчет почти весь накрылся.Надо было ответить: «Служу трудовому народу!» Командир объявил мне благодарность за умелые действия в бою. Но я, растерявшись, ответил:— Спасибо, Роман Васильевич! Наводчик у меня хороший, — похвалился я. — Костя Осокин. И вообще… учимся воевать. Мы и вторую пушку разделали. Гусеницами ее смяли.Князьков засмеялся и пошел к своему танку. Потом мы догоняли отставшую немецкую колонну. Сопровождавший их Т-4 успел подбить «тридцатьчетверку», но его засыпали снарядами, и он загорелся. Я обогнал Князькова. Четыре разнокалиберных грузовика уходили на скорости, но по забитой обломками дороге, где было трудно разогнаться. Я приказал Грошеву остановиться. Стрелял осколочным, целясь в мотор головного грузовика. Попал со второго выстрела. Двигатель разлетелся на куски, поплыл дым вместе с языками огня дизельного топлива.Из кузова выскочили не меньше двух десятков немцев. Вот куда надо было целиться! Половину бы точно уложил. Врезал снаряд в разбегающихся солдат, но выстрел пропал вхолостую. Слишком быстро убегали по истоптанному снегу те, кто гнал нас от границы.— Бей во второй, Лешка! — кричал Костя Осокин.В следующий грузовик я попал с первого выстрела. Прямо в кузов. Из дыры в кузове, через порванный брезент в заднем борту, вылезали раненые, оглушенные. Выпал и повис труп. Но убежало человек десять, не больше.— Бьем сволочей! — орал я, целясь в третий грузовик, объезжающий по обочине подбитые машины.И в третий грузовик попал удачно. Он ведь почти полз. Из него уже выскакивали фрицы, когда снаряд взорвался под кузовом, разбросав несколько человек и разметав в стороны кучу деревянных щепок и клочьев брезента. Я был слишком возбужден тремя удачными попаданиями и, торопясь, выпустил пулеметный диск по ползущим и разбегающимся серым фигурам. Кого-то зацепил, но лучше бы ударил еще одним снарядом. Для пулемета расстояние было далековато.Остальные танки, обгоняя нас, разбивали один за другим грузовики. Снаряды «тридцатьчетверок» разламывали машины на куски. Мы промчались вдоль дороги, кружа и подминая под гусеницами все подряд. Многие немцы убегали по снегу к лесу. Некоторые танки останавливались и вели огонь по темным фигуркам на снегу.— Вперед! — высунувшись из люка, показывал направление комбат. — Не задерживаться!Я тоже, развернув башню, стрелял из пулемета. Но танк сильно трясло, и я, сменив очередной диск, прекратил стрельбу. С азартом победителей мы мчались догонять еще какую-то колонну. Многие из нас шли в свою последнюю атаку.Немецкая пушка, калибра 88 миллиметров, в некоторых странах имела в войну простое название: «восемь-восемь». Орудие обладало большой мощностью. В декабре сорок первого это были в основном зенитки, которые пробивали за полтора километра броню толщиной 80 и больше миллиметров. В октябрьских боях нам посчастливилось избежать столкновения с ее десятикилограммовыми снарядами. Делая все усилия остановить наступление Красной Армии под Москвой, немцы бросили довольно большое количество хорошо приспособленных для борьбы с танками KB и «тридцатьчетверками» этих зениток. Я видел их до 27 декабря только на плакатах. Возможно, раньше и попадались среди разбитой техники смятые длинноствольные зенитки, но под снегом угадать их было трудно.Когда взорвалась первая «тридцатьчетверка», мы не поняли, в чем причина. Выстрела никто не слышал. Танк просто дернулся, и через секунду-другую грохнул боезапас, отбросив башню шагов на пять. Наша гордость Т-34 горел, как облитая соляркой поленница сухих дров. Спустя минуту два снаряда, выпущенные издалека из двух орудий, подбили КВ. Танки, ведя беспорядочный огонь, усилили ход и шли зигзагами. Но батальон стискивала дорога и глубокий снег по обочинам. Наши быстроходные танки не могли дать полной скорости. За несколько минут вспыхнула еще одна «тридцатьчетверка», а у БТ-5 просто снесло башню. Оба танка горели, пачкая сажей сине-белый декабрьский снег. Из этих двух экипажей успели выбраться лишь три человека. Комбат дал команду рассредоточиться. Первая и вторая рота свернули налево, на боковую дорогу, а наша, третья — направо, под прикрытие сосен и бугра. Стояла тишина, потом раздался взрыв на дороге. Сдетонировали снаряды в горевшем КВ. Трое танкистов (экипаж KB — пять человек) бежали к нам. А я считал оставшиеся танки нашей роты. Их было шесть, в том числе две легких «бэтэшки».Прибежали танкисты. Рассказали, что их накрыли из дальнобойной пушки. Стреляли издалека, но вторую вспышку они видели. Младший лейтенант, командир танка, показал направление. Князьков связался по рации с комбатом, сквозь треск помех, доложил, что услышал от младшего лейтенанта.— Беги к комбату, — снимая наушники, сказал Князьков младшему лейтенанту. — Он тебя вызывает.— Через дорогу? — уныло спросил тот, продолжая топтаться на месте. Он опасался пулеметов.— Дырка от снаряда большая была? — уточнил Князьков.Младший лейтенант показал на пальцах калибр.— Ясно. Немцы зенитки в ход пустили. Беги смело. Они не ближе чем в километре от нас.Младший лейтенант, в валенках и засаленной телогрейке, сдвинул шлем на затылок и побежал через дорогу. Он сильно пригибался, даже один раз упал, но немецких пулеметов поблизости не оказалось. Мы с облегчением проводили глазами нырнувшего в кусты младшего лейтенанта. Сегодня он чудом избежал смерти от снаряда, а если бы немцы пулеметчиков в засаде оставили? Но, видимо, все они поторопились убраться подальше, под защиту своих дальнобойных зенитокЧетыре сгоревших танка за считанные минуты. Мы курили, вполголоса переговариваясь. Грошев, подавленный, измерял уровень масла.— Гонит сильно, — пробормотал он.— Долей, — огрызнулся я. — Проверь соединения в маслопроводе и не вздумай в поломки играть. Сам видишь, что творится.— Вижу, не слепой. Если у них такие пушки сильные, чего на рожон переть? Артподготовка нужна.— Еропланы, бомбы, — скривил ему рожу Войтик — Ты же все равно за нашими спинами прячешься.— У вас броня толще.— Говорливый у тебя подчиненный, — сказал Князьков. — Пусть машиной занимается, а не языком треплет.Грошев, недовольно бурча, полез в люк, а мы все глядели на горевшие танки. Они стояли почти правильной цепочкой, метрах в семидесяти друг от друга. На дороге показались две отставшие немецкие упряжки с гаубицами. Видимо, они пытались догнать своих. По ним открыли огонь. Размолотили обе. Несколько крупных лошадей-першеронов неслись по снегу, волоча обрывки упряжи. Но зенитки молчали. Ждали, пока мы вылезем на дорогу. Снова заработала рация. Князьков отвечал: «Есть!» — и что-то уточнял. Потом выбрался из танка, рассеянно глянул на меня и стал объяснять командирам взводов, где находятся немецкие орудия.— БТ пойдут впереди, — неожиданно закончил он разъяснение предстоящего боя. — От вас шума меньше, двигайтесь на малом газу. Понял, Голик?Наш взводный кивнул.— А мы — следом. Идите под прикрытием деревьев. Как увидишь пушки, посылай связного. Сам в драку не лезь.В эти минуты я понял, что это мой последний бой. Есть у человека предчувствие. Потом я вспомнил, что такое предчувствие испытывал и раньше. Оно не сбылось. Но когда это было? Я подошел к Войтику, который курил, сидя за рычагами.— Ваня, если что, фамилию, имя знаешь. Красноармейский район Сталинграда. Напишешь в райвоенкомат, а там мой адрес найдут. Я ведь медальон выбросил.— Брось, Леха, — начал было Иван, но я, отмахнувшись, пошел к своему танку.Предчувствие сбылось лишь частично. Спустя четверть часа погиб со всем экипажем мой командир взвода, розовощекий младший лейтенант Голик. Снаряд врезался наискось, куда-то в переднюю часть, вырвал ведущее колесо вместе с гусеницей и подкрылком. Я шел в полусотне метров и хорошо все видел. Обломки железяк еще крутились в воздухе, когда второй снаряд ударил в основание башни, отбросив ее на трансмиссию. Взрыв превратил БТ-7 младшего лейтенанта Голика в месиво горящих обломков. Костя Осокин охнул, а Грошев круто свернул под прикрытие толстой сосны.Зато я разглядел вспышку выстрела. Метрах в шестистах. Наш танк Князьков оставил за бугром и приказал стрелять в сторону вспышки навесным огнем. Эту науку я в училище не освоил, а в бою мы стреляли прямой наводкой.— Корректируй огонь. Старайся отвлечь их внимание, — втолковывал Князьков. — А мы ударим с фланга.«Тридцатьчетверки» ушли. Мы остались втроем. Я навел «сорокапятку» примерно на то место, где видел вспышку, приказал Косте быть наготове и стрелять по моей команде. Сам добежал до вершины бугорка.— Огонь!Разрыва снаряда я даже не увидел. Взяли поближе, и после четвертого выстрела увидел столб фугасного разрыва примерно в том месте, где стояла зенитка, а может, две или три. Со стороны это выглядело, наверное, смешно. После каждого выстрела я бежал к танку и корректировал прицел. Нам не отвечали, хотя мы выпустили тридцать с лишним снарядов. Зенитки не хотели себя обнаруживать, да и наши небольшие снаряды, выпускаемые наугад, вряд ли нанесли им какой-то урон. Но свою роль мы выполняли. Наш беглый огонь отвлекал фрицев. Снаряды взрывались, сбивая ветви и перерубая молодые деревья. Осколки сыпались градом. Потом открыли огонь наши «тридцатьчетверки». Я хорошо различал резкие хлопки их пушек. Вели огонь и орудия другого калибра, наверное, немецкие. Я приказал заводить танк— Куда спешишь? — по своему обыкновению бурчал Грошев. — На собственные похороны?Через десяток минут мы были на месте. Батальон разбил все три зенитки. Махины с шестиметровыми стволами, со щитами, крепились на четырех станинах и могли вести круговой обстрел. Снарядов на них братья-славяне не пожалели. 76-миллиметровые фугасные и осколочные снаряды «тридцатьчетверок» разнесли две зенитки на части. Вокруг лежали трупы артиллеристов и пехоты, прикрывающих батарею. Третья зенитка сохранилась более-менее, если не считать проломленного щита и выбитого откатника. Рядом сидел под охраной красноармейцев раненый и уже перевязанный артиллерист. Комбат, немного владевший немецким, вел странный, на мой взгляд, допрос. Выяснив, что зениток было всего три, засмеявшись, спросил:— Чего так пушек мало? Кончились запасы?— Мало, мало, — не понимая смысла вопроса, кивал артиллерист.— Чего мало? Ты, сука, пять танков мне угробил. Друзья твои дохлые лежат, тебя бы еще к ним отправить!Он хлопнул рукой по кобуре, а немец, съежившись, стал объяснять, что он солдат, выполнял приказы. Сам он не стрелял, а лишь подносил снаряды. Я разбирал отдельные слова, но смысл понял.— Ну, что, Гитлер капут? — подмигивая начальнику штаба, спросил комбат.Немец подтвердил, что «Гитлер капут», и снова принялся каяться. Не сказать, что он слишком лебезил перед комбатом, но все же старался убедить сохранить ему жизнь. Другой техники, кроме танков, у нас не было, а выделять боевую машину для отправки раненого в тыл командиру батальона не хотелось.— Шлепнуть бы тебя, — раздумывал он. — Но орудия новые, может, что ценное скажешь. Так, что ли?Немец, бледный от пережитого и потери крови, кивал и невольно поглядывал на тела остальных артиллеристов. Ребята, обозленные гибелью пяти танков, подавили и постреляли расчеты полностью. Вмешался начальник штаба, сказал, что пленный представляет интерес и его следует отправить в тыл.— Черт с ним, пусть живет, — принял окончательное решение комбат. — Хотя какая от него польза? Все, что надо, я узнал.Батальон за полдня наступления потерял около пятнадцати машин, почти половину имевшейся техники, причем пять танков были разбиты и сгорели от огня немецких тяжелых зениток. Этот день казался длинным до бесконечности, хотя конец декабря — самые короткие дни. На одном из поврежденных танков отправили раненых, пленного, перекусили сухим пайком. Потом двинулись к намеченному пункту. Я и раньше замечал, как неожиданно подкрадывается смерть. Для нее необязательна стремительная атака или встречный бой с немецкими танками. Прокофий Петрович Шпень, лучший наш механик-водитель, был убит случайной очередью из «максима», которую с испуга дал неопытный пулеметчик, когда мы выходили из окружения.Неожиданно, когда я не видел опасности, был подбит мой второй танк БТ. Снаряд пятидесятимиллиметровки ударил в правую сторону башни, пробив броню, тело башенного стрелка Кости Осокина, а несколько осколков попали в меня. Удар был сильный. Помню кровь, брызнувшую в лицо. Я подумал, мне оторвало руку. Но руки были на месте, а рядом, шипя, горел порох в одном из разорванных снарядов. Тело Кости Осокина завалилось на спину, а грудь была вмята прямым попаданием. Торчали клочья одежды, и текла кровь. Я вышиб люк и вывалился наружу. Здесь силы оставили меня.Я лежал поперек башни, осознавая, что сейчас танк взорвется, но все силы ушли на рывок. Я был не в состоянии двигаться. Выскочил Грошев и побежал в сторону. Я не смог даже позвать его на помощь, но механик-водитель все же догадался оглянуться. Вернулся и, сдернув меня с брони, оттащил шагов на десять от танка. Рядом взорвался снаряд. Грошев, крикнув, что сейчас вернется с санитарами, куда-то побежал. Он сделал это зря. Его догнала пулеметная очередь, Грошев упал и на четвереньках пополз дальше. В танке взорвались боеприпасы, башня свалилась вниз. Взрыв был не очень сильный. Мы израсходовали по грузовикам, пехоте, зенитке почти весь запас осколочно-фугасных снарядов. Рванули в основном пороховые заряды в гильзах бронебойных снарядов и ручные гранаты. Рядом шлепнулась в снег и шипела половинка горячей орудийной гильзы. Потом огонь охватил танк, и меня стало припекать. Я сумел отползти еще шагов на пять и застыл, сунувшись обожженным лицом в снег. Все плыло…Очнулся по дороге в медсанбат. Полуторка была набита ранеными. Потом часа два лежал в большой палате, где санитары топили печь и громко, со смехом, разговаривали. «Чего они радуются? — равнодушно крутилось в голове. — Ведь я умираю». Спустя какое-то время меня осмотрели медсестра и врач, а вскоре я оказался на холодном, наверное, металлическом столе. Началась операция. Впервые в жизни я узнал, какая бывает боль, когда женщина-хирург стала делать первые надрезы и чем-то ковырять в глубине ран. Я шептал, глядя в темноту уходящего вверх купола палатки:— Я терплю… терплю…Два осколка вытащили быстро. Вначале помогал терпеть новокаин. Пытка началась позже. Хирург, лица которой я не видел за марлевой повязкой, протыкала меня металлической спицей. Я чувствовал каждой клеткой, как разрывают тело. Зачем? Наверное, я выкрикнул это вслух. Мне не ответили, а боль сжала сердце, не давая дышать. Я вытолкнул эту боль вместе с криком.— Терпи, паренек. Мы ищем осколки. Ну, не кричи. Ты ведь герой.Женщина говорила что-то еще, а я скрипел зубами и боялся, что они начнут сейчас крошиться. Металл продолжал рвать живое тело где-то глубоко внутри. Я рванулся с такой силой, что треснул ремень, удерживающий правую руку. Санитар, сопя, навалился на нее всем телом, и это тоже было больно. Но облегчало другую, более страшную, боль. Я скулил, стараясь сдержать крик. Мне стало стыдно за свое малодушие. А как я хвалился перед красивой медсестрой перед операцией, которая отдирала прилипшие к телу бинты? Тогда тоже было больно. Но не так.Женщина-врач командовала коротко и властно. Спица исчезла, кожу натирали спиртом, от которого стало еще холодней. Почему тогда, как в бане, стекает пот? Снова сделали укол. Я попросил вытереть пот. Прозвучало невнятно, но меня поняли. Промокнули марлей лоб, глаза, щеки. И сразу раздался хруст. Сначала меня протыкали, теперь резали. Долго… почему так долго? Кажется, я снова вскрикнул, потому что каждый нерв моего обнаженного тела кромсали железом. Потом железо появилось перед моими глазами.— Осколок. Оставить на память за храбрость? — Голос врача, наверное, тоже молодой и красивой женщины, звучал насмешливо.— Оставьте…Мне дали отдышаться. Я попросил спирту. Когда выпил и немного успокоился, снова появилась блестящая спица. Спицами пытали в средние века, втыкая во все части тела. Меня тоже пытают. За что?— Ищем осколок. Последний.— Обманываете…Это был не последний и даже не предпоследний осколок. Но организм, видимо, умеет сам притуплять боль. Возможно, сознание отключилось, хотя я все видел и снова слышал хруст разрезаемой, как капуста, кожи.— Капуста…— Все в порядке, парень. Сейчас…— Вы отрезаете мне руку. Нельзя!— Успокойся, все у тебя на месте.— Правда?Мне не ответили, но вскоре все кончилось. Меня бинтовали, а потом я заснул или потерял сознание.Всего я поймал в левое плечо и руку восемь осколков. Пять вытащили в той палатке-операционной, еще два — в эвакогоспитале в городе Новониколаевский на северной окраине моей родной Сталинградской области. Меня везли туда двое суток. Я думал, что довезут до Сталинграда, ведь там мой дом, но сгрузили на станции Алексиково. Не знаю, почему многие райцентры в Сталинградской области, через которые проходит железная дорога, имеют двойные названия. Город Михайловка — станция Себряково, Новониколаевский — Алексиково и так далее. Было обидно, что не доехали каких-то трехсот километров до дома.В Новониколаевском госпитале я пролежал полтора месяца. Несмотря на семь штук извлеченных осколков (восьмой так и остался в плече), три операции и многочисленные чистки глубоких разрезов, ранение считалось легким. Так мне напишут в справке, выписанной эвакогоспиталем. Осколки не перебили кости и не попали в легкие — поэтому и включили в список легкораненых.Первую неделю мне приходилось тяжко. Поднялась температура, я без конца пил воду, холодный чай, молоко. Все, что приносили. Есть не хотелось совсем. Когда впервые я выхлебал тарелку супа с лапшой и съел булочку, пожилая санитарка сказала:— Теперь точно жить будешь!Я удивился, потому что умирать не собирался. Но, судя по реакции врачей, какое-то время я находился в тяжелом состоянии. Инфекция. Тогда ведь антибиотиков не было. Много раненых умирало от разных заражений, перитонита.Госпиталь размещался в двухэтажной школе. Мне отчасти повезло, я попал не в актовый зал, где сбились не меньше сотни коек (даже на сцене стояли), а в классную комнату. Здесь вплотную друг к другу размещалось двадцать человек.Описывать подробно свое пребывание в госпитале не буду. Январь, снег, мороз. Окна заклеены, двери закрыты. Перевязки, обработка ран, процедуры. Кормили, в общем, неплохо. Часто давали молочный суп, на ужин пшенную молочную кашу. Все с удовольствием съедали макароны по-флотски, но их делали редко. Основная еда — суп да каша. Правда, их хватало. Потому что многие тяжелораненые отказывались первое время от пищи, и желающим давали дополнительные порции.Едва придя в себя, я написал письмо домой. Ответ получил недели через три. Мама писала, что, когда получила мой треугольник, все плакали. Отец постоянно в командировках. Дед работает на лесозаводе плотником, но последнее время болеет. Старшая сестра Таня — технолог или мастер на судоверфи. Младший братишка Саша подхватил сильную простуду, и поэтому мама пока не может приехать ко мне — двое больных на руках. К тому времени, когда я получу письмо, может, все уладится, и она постарается вырваться хоть на пару деньков. Перечислила несколько фамилий наших приятелей и знакомых, которые погибли или пропали без вести. Звонила мать Паши Закутного, просила сообщить, знаю я что-либо о нем. От Паши пришло последнее письмо в конце сентября, и больше известий нет. Мама просила беречь себя и не торопиться с выпиской. Как будто это зависело от меня!Я немедленно сел писать ответ. О боях, отступлении написал вкратце. Больше писал о госпитале, о том, что лечат и кормят хорошо, ребята дружные. Под Москвой немцам врезали крепко, и, конечно, на фронтах мы берем верх. Не говорить же маме, что во второй половине января наше наступление уже буксовало! Это явно угадывалось между строк газет и в сообщениях Информбюро. Сложно было объяснить ситуацию с Пашей Закутным. Несмотря на свои суровые обещания, лейтенант Князьков включил Пашу в список без вести пропавших. Конечно, и он, и остальные танкисты знали, в чем дело, но все промолчали. Прямых доказательств дезертирства не было (я ведь не признался о нашем разговоре), и лейтенант ни слова о дезертирстве не сказал. Все же хорошие мужики были в нашем батальоне! Я тоже написал маме, что Павел Закутный во время выхода из окружения пропал без вести. Возможно, попал в другое отступающее подразделение. Дальше врать я не решился, чтобы не запутаться.А теперь о госпитале. То, что о раненых заботились нормально, скажу, не кривя душой. Хорошо топили печки, а поддерживать тепло в наших степных местах, когда не хватает дров, угля и без конца дует ледяной северо-восточный ветер, очень непросто. Ночью лежишь и чувствуешь, как через заклеенные в два-три слоя рамы тянет холодная струйка воздуха. Печки еще горячие, но ветер быстро выдувает тепло воинских байковых одеял, которые нам полагались, люди приносили из дома ватные одеяла, сшитые из цветных лоскутков. Их выдавали обычно раненым в грудь или с ампутированными конечностями. Мне, к сожалению, не досталось.Белье дали двойное, теплое. Баня работала едва не круглосуточно, но раненых было так много, что очередь мыться доходила обычно дней через десять-двенадцать. Некоторых отпускали помыться к местным жителям, но выборочно. Мужики, не выдерживая, запивали после баньки, оставались ночевать у казачек. Порой их по два-три дня искали. Приводили, отчитывали, но строгих мер обычно не принимали. Просто больше не отпускали «в баньку». Но если мужик, да еще выздоравливающий, встретил ласковую женщину — разве его удержишь? По ночам убегали, правда, к утру возвращались.Кто имел возможность, ходил в соседний клуб в кино. Раненых пускали туда бесплатно. В клубе было очень холодно, и наше начальство старалось ограничить такие хождения, чтобы раненые не простужались. По рукам ходили книги из школьной библиотеки, принесенные местными жителями. Политработники тоже активно снабжали газетами и новыми, вышедшими книжками на серой бумаге, в тонкой обложке. Так как книг все равно не хватало, некоторые, особенно в бумажных обложках, аккуратно разрезали на несколько частей. Любителей читать было с избытком.Помню, я прочитал новые стихи Константина Симонова. Никогда не был любителем поэзии, но стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» буквально потрясло меня. Я не воевал под Смоленском, но мне казалось, что эти стихи про меня. Кто-то из друзей, обняв, спрашивал:— Помнишь, Леха?Кто остался в живых из нашего батальона? Единицы. Лейтенант Князьков, Иван Войтик, еще несколько человек. Однажды ночью я не выдержал и заплакал. Плакал я тихо, мне казалось, что никто меня не слышит. Но с соседней койки ко мне перескочил бывший минометчик Никита Межуев с оторванной ступней. Он был старше меня. Подумал, что я получил письмо о смерти отца или брата. Стал утешать меня. Я ответил, что ничего особенного не случилось, просто подвели нервы. Никита меня хорошо понимал. У него за полгода пропали без вести два брата. Мы долго сидели на моей койке, шепотом вспоминали, кто что пережил. Мы и раньше с Никитой часто общались, а после той ночи стали друзьями. Межуев подробно рассказывал о семье, о том, что дома остались две дочери и сын. Он — единственный кормилец и вот остался без ноги.— Без ступни, — поправлял я его. — Протез поставят, и будешь бегать.— Мне бегать необязательно, — отвечал Никита. — Разве что по грибы трудновато будет сходить или на рыбалку. А профессия у меня такая, лишь бы руки целые были. Я — жестянщик, с железяками умею обращаться. Буду кастрюли, ведра клепать. В тылу сейчас ничего не найдешь. Скорее бы нога заживала. По семье соскучился — сил нет. Меня же в июле, в первые дни призвали.Ранили Никиту под городом Спас-Деменском. Тяжелый снаряд разорвался довольно далеко от их расчета. Один миномет разнесло на куски вместе с людьми, а Никите на ступню упал сверху кусок кирпичной кладки. Полтора или два кирпича.— Даже крови не было, — пуская дым под кровать, тихо рассказывал он мне. — А болело так, что ребята мне остатки спирта отдали. Пей, только не стони. Вначале в медсанбате лечили, а потом выяснилось, что у меня семнадцать косточек разломило и сплющило. В госпитале уколы делали, хотели кусок ступни отрезать. Я брыкался. Ну, а как чернота пошла, мне без разговоров по щиколотку ступню отчекрыжили. Считай, повезло. У нас в батарее за день три расчета накрыли вместе с минометами. Знаешь, тяжелые 120-миллиметровые. По шесть человек в расчете. Гаубицами нас раздолбали.Конечно, если описывать госпиталь, много тяжелого можно вспомнить. Надо ли? Все знают. Медсестры рассказывали, что главная беда — очень поздно многие к врачам попадали. Через неделю-две после ранения. Умирали от заражения и гангрены. Но лучше об этих грустных вещах не вспоминать. Настроение у большинства раненых неплохое было. Человек, он как считает? Месяц-два полежит — на фронте все по-другому станет. Политработники нам в уши дули каждый день, что немцев по всем фронтам колотят. Некоторые до того примитивно рассказывали, что мне тошно становилось. Как будто им за брехню дополнительный паек давали.Читают, например, статью, как отважные бойцы одной роты связками гранат четыре танка сожгли и сотню немцев уничтожили. Про сотни не знаю, может, и приложились по фрицам удачно из пулеметов. А насчет танков? Я сам танкист и знаю, как непросто танк уничтожить. Гранаты РГД-33, которые на вооружении пехоты стояли, весили по 600 граммов. Чтобы гусеницу перебить, надо штук пять гранат. И далеко ты эту трехкилограммовую связку бросишь? Да еще из окопа. Метров на 10-15. Если выдержки хватит и уцелеешь. Танки каждый окоп простреливают, прежде чем на него наехать. А психологическое состояние бойцов? Когда танки идут, земля под их тяжестью дрожит. Сам на себе чувствовал. Дай бог, в дырку какую забиться!Пехота танки редко гранатами доставала. Из противотанковых ружей иногда. А чаще всего артиллерия танки громила. И наша, и немецкая. Но с политработниками никто не спорил. Такая у них работа. Как Никита Межуев шутил: «Рот закрыт — рабочий день закончен».Запомнил я еще одного парня. Фамилия, имя давно из головы вылетели. Артиллерист, командир орудия. Два танка подбил и еще какую-то технику, не считая фрицев. Его к ордену представили, а получил или нет, не знаю. Почему не запомнил других? Места часто меняли. Как выздоравливать стал, меня в другую палату перевели, а потом в актовый зал. Там холодно, сквозняки. Постоянно гул от разговоров, тапочки да галоши шаркают. Раненые, хоть и считаются выздоравливающими, а во сне стонут, кричат. У многих раны никак не заживают, запах тяжелый. Хорошо, хоть сквозняки выдувают. Но мне уже не страшно было. Я на своих ногах ходил. Раздобыл еще одно одеяло, шинель. Не мерз.В самоволки, конечно, ходили. Шинель, шапку, ботинки всегда одолжить можно. Только что толку? Ну, пошли мы раз с одним парнем. Потолкались на рынке. Денег на стакан семечек хватило и на два пирожка с картошкой. Заговорили с казачкой-торговкой. Немного постарше нас, симпатичная. Комплименты ей рассыпали. Она вначале посмеивалась, потом говорит:— Не теряйте, ребята, времени зря. Мне деньги зарабатывать надо, семью кормить. А у вас штанов и то нет.Тут она была права. Мы в шинелях, ботинках, обмотках. Вместо брюк и гимнастерок — кальсоны и нательные рубашки. Какие из нас кавалеры? Паренек стушевался, а я уже по-другому на жизнь смотрел. Меня насмешкой трудно было сбить с толку. Ответил ей, что не в штанах дело, а что там внутри. Танкистом был, танкистом и остался. Скучно в госпитале лежать, решил с хорошей женщиной поболтать. Может, и познакомиться. Торговка меня внимательно оглядела:— Знаю я, чего вы все хотите.— Ну, и что в этом плохого? Будто вы сами монашки.— Плохого ничего нет, только баловство все, — уже немного теряясь, ответила казачка.— А война не баловство. Подо мной два танка сгорели. И я не в небо, а по фрицам стрелял. И за себя, и за погибших товарищей рассчитался.Женщина подумала немного, а потом говорит:— Ну, я для тебя, герой, старая. Да и муж на фронте. Познакомлю с одной девкой. Только пойми, у нас в тылу не мед. У нее малец на шее. Найди поесть, выпить, тогда и приходи.Познакомила меня с девкой. Не понравилась она мне. Розовая, как поросенок, щекастая. Допытывалась, кто я по званию. Скривилась, когда узнала, что я всего-навсего сержант. Потом все же снизошла:— Приходи часа в четыре. К закрытию рынка. Прихвати с собой поесть или денег.Конечно, под словом «поесть» она имела в виду не нашу госпитальную кашу, а банку тушенки, сало или колбасу и, конечно, бутылку. Откуда мне все это взять? Ну, собрал бы кусков десять хлеба и ложки три сахара-песку. Курам на смех! Должно быть, догадавшись о моих трудностях, девка деловито спросила:— Одеяло байковое сможешь принести? Или пару нового белья? Только не заношенного. За него бутылку и сала полкило можно выменять. Без водки и еды какие нынче гости! Приспичило повеселиться — шустри. Ну, я пошла. Не опаздывай, кавалер.— Ну, вот и решишь свои дела, — засмеялась казачка постарше. — Фроська — баба горячая. С ней про войну сразу забудешь.И расщедрившись, отсыпала нам стакан семечек. Мы зашагали назад к госпиталю. Стояли сильные февральские морозы, а в лицо летела мелкая крупа. У меня в запасе оставалось часа два. Насчет белья вопрос отпадал. Может, и было в госпитале новое белье, но кому его выдавали, я не знал. Может, майорам да полковникам или очень тяжело раненным. Нам давали белье застиранное, желтое, без пуговиц. Насчет одеяла тоже возникали сложности. Соседи ревниво следили за теми, кто выписывается, и сразу забирали второе одеяло. Хотя о моей выписке разговор пока не шел, байковое второе одеяло я уже обещал Никите. Решил посоветоваться с ним.— Мне не жалко, отнеси, раз такое дело, — согласился хромой минометчик — Весна на носу. Переживу. Но, если кто стукнет особистам, запросто под суд угодишь за кражу казенного имущества. Может, другое что придумаешь?Что я мог придумать? Все мои небогатые пожитки сгорели в танке вместе с дружком Костей Осокиным. А насчет особистов Никита был прав. Я видел, с какой неохотой выписывались многие бойцы, особенно в возрасте. Были и такие, которые еще лежали, хотя полностью выздоровели. Их на мелких хозработах использовали. Ходили слухи, что они на особистов работают. Я понимал, что без таких людей не обойтись, хотя сам бы ни за что не пошел в стукачи. Целый час я раздумывал. Пропажу одеяла медсестры, конечно, заметят и соседи по койкам. Особисты наверняка узнают. Позор мог получиться немалый. А ведь я рапорт уже написал насчет продолжения учебы. Не от большого желания снова садиться в танк. Просто имелся приказ о направлении всех выписывающихся из госпиталей танкистов только в бронетанковые войска.Нас, недоучившихся курсантов, тоже насчитывалось несколько человек. Мы уже были предупреждены о продолжении учебы. Из-за какого-то одеяла не стану я лейтенантом, наберусь позора и отправлюсь рядовым в окопы. Я злился на себя, потом злость перекинулась на краснощекую Фросю. Может, ей и нелегко приходится, но свидание получается, как с проституткой. Принесу я одеяло. Продаст она его или себе оставит, переспим мы с ней, а в следующий раз опять что-то тащи? Я ведь хотел познакомиться с душевной девушкой, пусть не слишком красивой, но чтобы поговорить с ней по душам можно было. И переспать, конечно… Женщины мне по ночам снились.В общем, плюнул я и решил не идти. Пусть Фроська ищет тыловика, который ей кальсоны и одеяла ворует. А я обойдусь. От этих переживаний у меня поднялась температура и начала сочиться одна из незаживших ран. Вопрос окончательно решили врачи. Мне разрезали, прочистили рану, сделали укол, и я вместо свидания проспал часов двенадцать подряд. Только раз встал, в сортир сбегал. Когда назад шлепал, остановился, поглядел на небо, усыпанное звездами. Представил, как через пару минут снова лягу в теплую постель, под два одеяла и буду спать, сколько захочу. На душе стало так хорошо, что я уже не жалел о несостоявшемся свидании и перестал переживать. Хорошо просто жить, спать в тепле, а на завтрак есть кашу, хлеб с маслом и пить горячий чай.Пожалуй, мой рассказ о первом своем госпитале будет неполным, если я не упомяну наши вечерние посиделки. Особенно когда оставался узкий круг привыкших и доверяющих друг другу людей. Таких компаний было несколько, и у каждой имелось свое излюбленное место.В нашей компании был минометчик Никита Межуев, артиллерист, которого представили к ордену, двое земляков из-под Саратова. Одного звали Саша Черный, он лежал в госпитале месяца три. Ранили его пулеметной очередью в грудь и плечо. Он переболел воспалением легких, у него плохо гнулась рука, и Саша рассчитывал получить инвалидность. Его земляк, совсем молодой наивный парнишка, получил осколочное ранение, когда новобранцев везли в учебный полк. Приходили и другие, но я их не запомнил. Парнишка больше молчал, а когда его спрашивали, отвечал двумя-тремя фразами:— Жуть, что творилось. Поезд посреди степи бомбят — ни кустика, ни деревца. Вагоны горят, кругом мертвяки лежат, кого на части разорвало, кому руки-ноги напрочь. Жуть!Его так и прозвали — Жуть. Парнишка был таким молодым и застенчивым, что я его жалел. О войне, кроме бомбежки, он не имел ни малейшего представления и терпеливо ждал, пока затянется его рана. Лучше бы он подольше в госпитале оставался. Такие славные ребята в первой атаке гибнут. А, кроме пехоты, его вряд ли куда возьмут — образование три класса.Из всех нас наиболее опытным фронтовиком считался Никита Межуев, который воевал с августа сорок первого, пробивался, как и я, из окружения. От него я впервые услышал об огромных колоннах пленных, которых гнали немцы.— Человек восемьсот, а может, тысяча идут. В шинелях, с котелками, а конвой, ну, два десятка фрицев. Сзади несколько подвод. Иногда раненых сажали, а иногда стреляли. Тех, кто не мог идти, а мест на подводах не хватало.— Видел я такое дело, — вмешался я. — Когда фрицы отступали, у дороги человек сто наших пленных постреляли. Ну, мы им крепко врезали. Грузовики, подводы — все подряд сметали. Немцев отступающих били, по всем дорогам их трупы валялись.— Правильно, — кивали остальные. — Так и надо!— Чего ж наших столько много в плен попадало? — опять возвращались к лету сорок первого.— Внезапность, вероломство, — насмешливо повторял газетные слова Никита. — Мы однажды полдня на чердаке просидели, а рядом такая колонна остановилась. Охрана слабая, можно бежать, но не бежали.— От трусости? — уточнял кто-нибудь из нас.— Нет. Больше от безнадежности. Так мне казалось.Никита Межуев учился в техникуме, выделялся рассудительностью, до войны работал слесарем и бригадиром в МТС.— Немцы сильно над пленными издевались? — спрашивали у Никиты.— Вам же Леха говорил. Мы для них — как скотина. Всех подряд не стреляли, в лагеря гнали. Я многого-то не видел. Ну, при мне несколько пленных убили. Командира одного со «шпалами». Смелый, не сорвал «шпалы» с петлиц, на него за это взъелись. Еще евреев расстреливали. Ну их среди пленных мало было. Заставляли некоторых штаны спускать, обрезанных искали. А уж кто они были, не знаю. По-моему, хохлы. Некоторые, чернявые, на евреев смахивают. Евреи умные, они в основном в начальниках, командирах ходили. Плен для них — смерть.Война многое переворошила в наших головах. Ведь до июня сорок первого немцы чуть не друзьями были. А революционеры? В каждом городе улицы Розы Люксембург и Клары Цеткин. Эрнст Тельман, наш верный друг — рот фронт! Немецкие коммунисты, они войну завернут в другую сторону! Однажды на наших посиделках кто-то слишком рассудительный оказался. Может, из командиров. Они в отдельных палатах лежали, но толклись-то в одном помещении. Заговорил про этих самых немецких антифашистов, про то, что немцы — это еще не фашисты. Многих силком в армию загнали. Ох, и ополчились на него. Даже Никита Межуев, который говорил, что немцы «особенно не зверствовали», громче всех кричал:— Какие антифашисты? Ты наших пленных, в затылок пострелянных, не видел? А Зоя Космодемьянская? Шестнадцать лет было девчонке! У меня сестра такого года. А ее босиком на снег, пытали, как звери, а потом повесили. С «юнкерсов» по бабам и детишкам со всех стволов лупить. Это тоже антифашисты? Я ни одного фрица смурного, силком в армию загнанного, не видел. Смеются, пленные кур, гусей для них щиплют, а они ходят и проверяют, кто еврей, а кто комиссар. Бить их, сволочей надо! Правильно товарищ Эренбург в «Правде» пишет: «Убей немца!» Я не прав, Леха?— Прав, — соглашался я, в который раз вспоминая горы трупов в «гиблом овраге» и расстрелянных пленных. — Я короткими очередями по фашистам не стрелял. Бил, пока не свалятся. В бою в плен ни они нас, ни мы их не брали.Такой был настрой. К февралю сорок второго, всего за полгода, чуть не в каждой семье кто-то либо пропал без вести, либо погиб. И о какой-то доброте к немцам говорить не приходилось. Слишком жестокое и тяжелое было время. Часто возникал спор, почему нас так далеко отогнали от границы. Высказав свое, замолкали. Споры надоедали. Соглашались, что слишком доверились немцу, а он исподтишка и врезал. Да еще с такой авиацией. Нередко спрашивали у меня:— Правда, ты двадцать фашистов пострелял?— Правда. Но мы экипажем воевали. Танк — штука серьезная. И пушки давили, и фрицев лупили. Особенно в наступлении. Правда, наступал я один день. Три грузовика и две пушки подбили.— А танки?— Стреляли и по танкам. Но подбитых на счету не имел. Так получалось. За меня, вон, наш пушкарь сработал.Рассказывал свою историю немногословный наводчик трехдюймовой Ф-22. Оживлялся, хвалил пушку.— У нас расчет слаженный был. Бывало, по сотне снарядов в бою выпускали. Немецкие Т-3 метров за семьсот брали. Вдаришь, а он аж дергается, сволочь. Снаряд пятнадцать фунтов весит. Вторым добавишь — дым, огонь. Наш расчет два танка и бронетранспортер в одном бою подбил. Потом по пехоте шрапнелью! Бежали гады, только пятки сверкали.Немцы вели сильный огонь, и, когда батарея снималась с позиции, тяжелый снаряд разбил орудие и уничтожил почти весь расчет. Наводчику повезло. Парень получил контузию и осколок в ногу. Вырвало кусок мяса из бедра. Рана заживала медленно, артиллерист хромал и надеялся если не на инвалидность, то на перевод в обоз.— Хотелось бы, конечно, орден получить. Сам командир полка обещал. В обозе орден не заработаешь.— Зато жив останешься, — со смехом успокоили его.Уже дня за три до выписки я получил предписание. Меня направляли в Саратовское танковое училище, где я начинал и не закончил учебу. Я посоветовался с Никитой Межуевым, возможно ли получить краткосрочный отпуск. У мамы с приездом ко мне не получалось. Обидно. Триста километров до Сталинграда — и не повидать родных.— Вряд ли, — пожал плечами Никита. — Но попробовать можно.Он познакомил меня со столяром-плотником из госпиталя. Вот когда я убедился, для кого — война, а для кого — мать родная. Знающий себе цену сержант возглавлял небольшое хозотделение из бывших раненых и местных жителей. Ремонтировали мебель, стеклили окна, а в основном сколачивали гробы. У них была своя мастерская, в которой было куда теплее, чем в актовом зале, где я лежал. Говорили, что командир хозотделения приходится родней или земляком комиссару госпиталя и пользуется большим весом. Ведь он разную мебель и ремонт в кабинетах начальников и врачей делал.На меня смотрел хорошо раскормленный сержант в простой, но добротной гимнастерке и хороших сапогах. Снизошел до разговора со мной лишь потому, что Никита сумел найти какие-то коны и, как слесарь, немного ему помогал.— Вас таких к товарищу комиссару каждый день толпа выстраивается. Но он принимает только по заключению врачей. Кто сильно пострадал и в домашнем отдыхе нуждается. У тебя ведь легкое ранение?— Очень легкое. Кошка когтями царапнула. С танка сползти не мог. Восемь осколков две недели вытаскивали, один так и не вытащили.— Ну, ты сильно своими ранами не хвались, — одернул меня плотник. — Тута не с такими еще повреждениями лежат.Меня до того заел его самодовольный вид, теплый сарай, печка, с большим чайником, миски, ложки на столе, запах жареной картошки. Лежанка, накрытая овчинным полушубком.— Ранами я не хвалюсь. А могу похвалиться, что два десятка фрицев на тот свет отправил и пушки ихние гусеницами давили. Ладно, хотел с тобой посоветоваться, только вижу, что бесполезно. Зажрался ты тут возле печки.— Ну, иди-иди, — махнул рукой сержант. — Тута посторонним не положено находиться. Скоро опять к своим танкам попадешь. Там тебе веселее будет.А я пошел на вокзал и упросил девчат передать на станцию Сарепта в Сталинграде, что Волков Алексей лежит по ранению в госпитале. Пусть передадут ребятам из депо, они мою семью знают. Пролежу еще три дня, может, успеет мать приехать. Девчата угостили меня домашними лепешками с чаем и выговорили, что я не пришел раньше. Дорожники всегда друг другу помогают. Самое удивительное, что они нашли нашу соседку на коммутаторе в Сарепте, и та ночью послала сына к моей матери.Выехать из города в город во время войны было непросто. Требовался специальный пропуск комендатуры и еще какие-то бумажки.На следующий день мне передали привет от мамы.— У нее отец умер, поэтому не могла приехать. Сейчас бегает, оформляет документы. Просит тебя задержаться дня на три.Я пошел к комиссару госпиталя. Морщинистый, с покалеченной рукой, он расспрашивал о боях под Брянском. Потом вызвал врача и спросил, можно ли отложить выписку командира танка сержанта Волкова на два-три дня. К нему должна приехать мать из Сталинграда. Выписку отложили на три дня, но матери я не дождался. На похоронах деда она простудилась, выехала больная, и мы с ней разминулись всего на сутки. Когда она добралась до госпиталя, я уже подъезжал к Саратову. Снова начиналась учеба.Прошло без малого пять месяцев, как я покинул училище. Но еще успел застать некоторых ребят. Одни готовились к выпуску, некоторые получили лейтенантские «кубики» и остались на разных должностях. Кому я больше всех был рад, это Егору Севастьяновичу Шишкову, моему первому командиру взвода.— Вернулся, Лешка, — обнял он меня. — Молодец, уже сержант, а я все в лейтенантах хожу.Меня определили в другой взвод, но мы выбирали время и подолгу разговаривали с моим бывшим взводным. Для меня это была возможность выговориться, передать все, с чем я столкнулся на передовой. Откровенничать с другими курсантами я не рискнул. Отвечал коротко и старался говорить по делу, без эмоций. Рассказывать, как за считанные дни немцы разгромили целый полк, а от нашего танкового батальона остались рожки да ножки! Мною сразу бы заинтересовался особый отдел или политработники. Существовало тогда такое выражение «пораженческое настроение». С подобным ярлыком из комсомола и училища могли сразу исключить. А могли и под трибунал отправить. Помню, привязались молодые ребята:— Говорят, у немцев авиация сильная.— Сильная, — подтвердил я.— А наши самолеты?— Наших пока мало. Но тоже немцам жару дают.Вроде пять минут поговорили и ничего особенного я не сказал. Уже через день вызвал комиссар курса, совсем не похожий на морщинистого, покалеченного комиссара из госпиталя. Выговорил мне, что неправильно я себя веду, немецкую авиацию расхваливаю. Разве наши самолеты хуже? Хотел я ответить, что с октября по январь видел наши И-16 всего раза два, но промолчал.— Конечно, лучше, товарищ батальонный комиссар.— Ну, вот, а ты ерунду болтаешь. Ты ведь, Волков, в наступлении участвовал, немцев громил. Я тебя запишу на следующее политзанятие. Расскажешь. Надо свои ошибки исправлять.— Есть, товарищ батальонный комиссар!Иду, а сам думаю: войны бы тебе понюхать. Поглядеть, как три немецкие зенитки пять наших танков один за другим сожгли. Про это на политзанятии я, конечно, не сказал. Говорил, как танковый батальон громил вражеские колонны, как мой экипаж три грузовика расстрелял и две пушки раздавил. Понравилось всем. Фронтовики, которые на курсе учились, поняли, чего я не договариваю, а молодежь на фронте сама все узнает. Только снова вырвалась у меня фраза, что немец — противник сильный и готовиться надо всерьез. Комиссар и тут перекроил:— Был сильный, да под Москвой от него пух и перья летели. Не тот уже немец!Много раз я потом слышал эту фразу, что «немец уже не тот».Злила меня такая глупая самоуверенность. Умеют немцы воевать, из этого исходить надо. После Москвы они уже опомнились и наносили крепкие ответные удары. Сколько наших дивизий в феврале под Вязьмой в котел попали? Десятки тысяч бойцов погибли. Ленинград в какой плотной блокаде! Второй по значимости город в Союзе. Про массовую гибель людей от голода в Ленинграде мы тогда еще не знали. Сглаживали ситуацию наши руководители.Конечно, нас, фронтовиков, преподаватели выделяли. Даже советовались, кто поумнее и реальную картину боев хотел знать. Откровенничать никто из нас не стремился. Правду я рассказывал только Егору Севастьяновичу Шитикову. А преподавателям, пусть Бог меня простит, я не верил. Чтобы донести до курсантов реальные и эффективные приемы, надо самому под огнем побывать. Справедливости ради добавлю, что в преподавательской среде тоже прибавилось бывших фронтовиков. Хотя процент их был невеликМеня назначили командиром отделения. Но уже с первых дней я понял, что придется заново проходить весь курс обучения со строевой подготовкой, химзащитой, снова зубрить уставы. Мы, несколько фронтовиков, хотели идти к начальнику училища и напомнить, что полсрока уже отучились до направления на фронт, и просить обучать нас по отдельной программе.Наверное, это был бы неправильный шаг, но началось изучение «тридцатьчетверки», танка более сложного, чем наши Т-26 и БТ-7. Скажу, что я этого ждал с нетерпением и за учебу взялся с новой силой. Кто не воевал на старых легких танках с противопульной броней, тот меня не поймет. Мне было с чем сравнивать. Я видел, что мощная тридцатитонная машина превосходит практически все немецкие танки, не говоря о чешских Т-38.Словом, настроение у меня, как и у многих курсантов, было приподнятое. Хорошие танки, победа под Москвой. Немцев отбросили, где на сто пятьдесят, где на двести с лишним километров. Наши войска полностью освободили Московскую и Тульскую области, освободили Калинин, Калугу, ряд районов других областей. Глянули немцы издали на московские купола и получили по зубам. Приводились цифры потерь немецких войск с начала войны до 1 марта 1942 года — более миллиона убитых. А русские морозы вывели из строя 110 тысяч тяжело обмороженных фрицев. Эта цифра вызывала особенное оживление.— Десяток дивизий Дед Мороз без единого выстрела из строя вывел!— Куда они, дурачье, полезли! А хвалились до Урала дойти.— Дойдут! Под конвоем.Такое настроение курсантов всячески поддерживали политработники. С одной стороны — вроде правильно. А с другой — не следовало слишком высоко шапки кидать. Немцы были еще очень сильны. Наступление под Москвой постепенно переходило в так называемые бои местного значения. А об истинной трагедии и наших потерях в «Вяземском котле» можно было только догадываться.Мы продолжали учебу. Она длилась для меня три с половиной месяца. Планировали дольше. Но в середине июня я сдал экзамены и получил по долгожданному «кубарю» на петлицы. Младший лейтенант, командир танкового взвода.В те дни страна следила за сводками боев на юго-западном направлении. Красная Армия понесла в Харьковской операции большие потери, а немцы продолжали активные наступательные действия. Я говорю скупо о поражении наших войск под Харьковом, в районе Барвенковского выступа. Практически вся советская группировка, находившаяся там, попала в окружение. Я уже не помню, какие цифры потерь приводило тогда Совинформбюро, но позже прочитал в одном из учебников истории — 220 тысяч бойцов и командиров. ГЛАВА 9 Около двух месяцев я пробыл в резервном полку, под Борисоглебском. Немцы активно наступали. И тем не менее танкистов придерживали. Конечно, едва не каждую неделю отправляли в действующие части группы командиров. Но до меня очередь пока не доходила. Многие выпускники танковых училищ не владели вождением танков. По-прежнему хромала тактика и навыки боевой стрельбы. В запасном полку я прошел практическое вождение. Не сказать, что из меня получился механик-водитель, но теперь, при нужде, я мог заменить его на какое-то время. Несколько раз проводили учебные стрельбы. Бронебойными и осколочно-фугасными снарядами. Обычно давали по три снаряда. Однажды выдали сразу пять штук. Били по мишеням и старым танкам. Бронебойные снаряды прошибали броню насквозь. А фугасным я разнес с первого выстрела тягач. Осталась груда железа.Из дома пришло письмо. Сталинград уже несколько раз бомбили: Сталгрэс в соседнем Кировском районе и какие-то еще заводы. Мама очень тревожилась за меня, снова умоляла не лезть на рожон. Строила планы, что я могу пристроиться в технической службе. В апреле мне исполнилось двадцать лет, но для мамы я оставался мальчишкой. Впрочем, так, наверное, и было.Некоторые в запасном полку валяли дурака. Шатались по бабам, пили самогон. Говорили так: «Мы воевали и скоро опять на фронт. Пожить-то надо!» Потом сразу человек пять выпили купленный на станции спирт. Трое насмерть отравились, двое — ослепли. Умерших похоронили, а ослепших мне до того жалко было. Ребята — мои ровесники. Я потом долго от всякого спирта шарахался. Впрочем, я к водке не сильно привыкший был. Потом уж приохотился, но меру знал. Был еще один случай: лейтенант прострелил себе руку. Сначала хотели судить как самострел. Но пошло заражение, и руку по локоть отрезали. Кажется, списали по инвалидности. Но все это были мелочи по сравнению с тяжелым положением на фронте.В конце июля нас выстроили на плацу и зачитали приказ Народного Комиссара обороны И.В. Сталина № 0227. Всех нас он поразил своей жесткостью и прямотой. Чего скрывать, раньше порой мямлили, когда складывалось тяжелое положение. Хотя голос знаменитого диктора Юрия Левитана всегда звучал веско, но с первых дней войны правду нам никогда не договаривали. А здесь звучало совсем по-другому. Я приведу лишь некоторые фразы, которые особенно врезались в память.«…Часть войск, идя за паникерами, покрыли свои знамена позором.…Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.…Ни шагу назад. Таким теперь должен быть наш главный призыв».Помню, несколько дней шли разговоры, мы обсуждали этот приказ. Уже после войны я не раз слышал выражение: «Войну выиграли молодые». Сюда вложен двойной смысл. Имеется в виду энергичность, смелость молодых бойцов и командиров. Конечно, воевали отважно люди всех возрастов. Но мы, двадцатилетние, рвались в бой. Даже те, кто горел в танках и чудом оставался живым.Пропаганда лета сорок второго года уже заметно отличалась от той, которую проводили политработники в начале войны. Осенью сорок первого было больше общих слов о солдатском долге, защите Родины и так далее. К лету сорок второго немцы своей оккупационной политикой крепко навредили сами себе. Мы уже знали о массовом уничтожении советских военнопленных, мирного населения, угоне молодежи в Германию.А какой заряд ненависти получили ребята, которые потеряли погибшими отцов, братьев! Я, как и другие, рвался на фронт и написал два рапорта. В то же время имелась категория танкистов, людей старше возрастом, хвативших жестоких боев, окружение, не раз видевших смерть. Они, как могли, тянули пребывание в запасном полку, боялись снова садиться в танки. Слишком много страшного они пережили за год войны.В запасном полку были люди, горевшие в танках по три-четыре раза, буквально чудом уцелевшие. Это не могло не сказаться на психике. Некоторые просились в пехоту, заведомо зная, что жизнь командира пехотного взвода очень короткая. Они предпочитали если уж придется погибнуть, то погибнуть в атаке, чем сгореть в бронированной коробке. Один из лейтенантов рассказывал мне, как за день сменил два танка и закончил бой на третьем.— Первый сгорел, мы с механиком едва успели выскочить. Хорошо, что снег был, успели горящую одежку потушить. Я, как командир взвода, пересел на другой танк. Через час снаряд в моторную часть угодил. Выбрались все пятеро, но троих из пулемета достали, так что опять нас двое спаслось.— А третий танк? — спросил я.— На третьем мне везло. Почти месяц отвоевал. Два немецких Т-3 и бронетранспортер подбили. Минометную батарею с землей смешали. Кого гусеницами раздавили, кого из пулемета перебили. К ордену Красной Звезды представили.Орден лейтенант, как и тот артиллерист в госпитале, при мне не получил. Орденов летом сорок второго было раз-два и обчелся. Редко у кого медаль, ну и у больших командиров ордена. Они в атаку не ходили, выживали и ордена получали. В запасном полку все, кто выше майора, по ордену или два имели. Может, за финскую или за «освободительный поход» в Польшу. Не знаю.В середине августа я был направлен в один из танковых полков 13-й армии Брянского фронта. Полк располагался недалеко от города Елец. До линии фронта было восемьдесят километров. Южнее нас с 17 июля 1942 года немцы вели наступление на Сталинград и Кавказ. Ожидаемый удар по Москве не состоялся. Немцы перехитрили наше командование, стянувшее по приказу Верховного огромные силы для возможного удара по Москве. В период с 17 июля немецкие войска захватили Ворошиловград, Шахты, а с 23 августа прорвались к Сталинграду. Во многих учебниках лето и осень сорок второго года считались самым тяжелым периодом, когда без преувеличения решалась судьба страны.Я был назначен командиром танка Т-34, познакомился со своим экипажем, командиром взвода и роты. Уже через три-четыре дня мы по тревоге двинулись к линии фронта. Ходили слухи, что немцы прорвались к Сталинграду, там идут сильные бои. Ожидался удар и на нашем участке. По другим слухам, мы собирались наступать. Во всяком случае, баки танков были заправлены полностью. Кроме боекомплекта (77 снарядов и 4 тысяч патронов к пулеметам), мы загрузили еще штук по двадцать снарядов и дополнительный запас патронов.Двигались ночью. Утром, едва рассвело, высоко в небе уже кружилась «рама». Шестьдесят танков — лакомая добыча для авиации, и командир полка запросил разрешения укрыться в лесу. Не знаю, как уж там шли переговоры. Вроде обещали поддержку с воздуха, и мы продолжали движение. «Юнкерсы-87» показались внезапно. Давно не встречались!Комбат успел передать командирам рот команду, но до всех взводов она не дошла. Началась если не паника, то столпотворение. Большинство танков рванули в лес, кто-то на полной скорости продолжал мчаться по дороге. Посыпались бомбы. В основном стокилограммовые. Я своему механику-водителю сразу показал направление в осиновую рощу. Там деревья стояли довольно густо.— Не бойся! — подбодрил я его. — Пробьемся.С маху сломали с десяток деревьев, и я сапогом надавил ему на шлем.— Стой!А потом пришел страх. Я ведь более чем полгода не был на передовой. Ребята рассказывали, как нелегко идти снова под бомбы и снаряды. Здесь я почувствовал это на себе. Экипаж у меня из молодняка, сидят, сжались, как кутята, и на меня с надеждой смотрят. Как будто я их укрыть от бомб могу. А бомбежка была жестокая. В сорок втором некоторые модификации «Юнкерсов-87» несли уже до 1500 килограммов бомб. Не знаю, сколько бомб несла эта эскадрилья, но взрывы гремели один за другим. Грохот стоял непрерывный. Наш танк раза два качнуло, как кораблик в волну.— Не бойтесь, ребята! — кричал я. — Нам только прямое попадание страшно. А это один шанс из тысячи.— А шанс, что за штука? — спросил кто-то из экипажа.Я засмеялся. Нервный у меня был смех, потому что нагляделся разбитых авиабомбами на куски танков. Но что означает слово «шанс», объяснять не стал. Просто заверил:— Не возьмут они нас. В танк попасть очень трудно. Это в сорок первом мы боялись. Осколки порой насквозь «бэтэшки» пробивали. Броня тонкая была. А у нас, во! Пять сантиметров. Попробуй…Закончить фразу не успел. Одна из бомб рванула совсем рядом. В машине сразу стало темно от дыма и земляной завесы. Я выплюнул на ладонь кровь из прикушенного языка. Разболтался! А с другой стороны, ребят успокоить надо. На прощание «лаптежники», как обычно, прострочили все из пулеметов и убрались. Я открыл люк и присвистнул. От осинового перелеска остались островки поваленных, обрубленных деревьев. В воздухе висела пелена дыма, медленно оседающей пыли, пахло взрывчаткой и еще чем-то непонятным.Шагах в семидесяти горел танк. Вернее, не танк, а то, что от него осталось. Груда искореженного железа. Словно кто-то хватил сверху гигантским молотом и сплющил, разорвал корпус. Уцелел лишь один борт, с торчащими вкривь и вкось колесами и порванной гусеницей. Языки пламени растекались по земле, шипела мокрая, после недавнего дождя, трава. А пахло жженым мясом. Я мог бы понять это и раньше. Мой экипаж принюхивался и переговаривался:— Ребята насмерть сгорели…— Какие там ребята! Их взрывом разнесло, куски догорают.— Проверить машину, — скомандовал я, чтобы прекратить ненужную болтовню, и обошел танк.Несколько осколков оцарапали броню, но серьезного вроде ничего не случилось. Неподалеку дымилась глубокая воронка. Остановись мы на десяток метров поближе, как раз под раздачу бы угодили. Разыскал командира взвода, младшего лейтенанта. Я знал, что он почти не воевал, но поставили командовать взводом именно его. Может, потому что я с перерывами учился, а он закончил полный курс сразу, семь или восемь месяцев. И еще. Значилось во всех моих анкетах, что я находился в окружении. Не скажу, что окруженцев держали на особом учете. Нет. И взводами, и ротами они командовали, а я, видно, кому-то не пришелся.Уже после этой бомбежки я понял, что с «тридцатьчетверками» немецким самолетам не так легко справиться. По моим подсчетам, высыпали на нас сотни полторы бомб, если не больше. Разбили прямыми попаданиями три танка. Еще штук шесть получили повреждения. Некоторые устранялись здесь же, на месте. Осколки бомб, как правило, броню не пробивали. В основном рвали гусеницы, дырявили запасные баки с горючим. Но солярка — это не бензин. Сгорали танки только от прямых и очень близких, в упор, попаданий.В нашем взводе потерь не было. А из роты сгорел один танк вместе с экипажем. Один из тех, кто на скорости пытался уйти от пикировщиков по дороге. Неужели их не предупредили, что пытаться уйти по прямой от самолетов — дохлое дело! Нужно маневрировать, крутиться, искать прикрытие под деревьями. Гонка по дороге ни к чему хорошему не приведет.Так и оказалось. На разном расстоянии друг от друга застыли вдоль дороги четыре танка. Два сгорели, а два получили по несколько крупных осколков. Их оттаскивали в сторону. Из одной «тридцатьчетверки» вынесли заряжающего. Осколок бомбы ударил в башню, оставил лишь вмятину, но выбил россыпь мелких осколков брони, которые наповал сразили заряжающего и ранили командира танка. Хрупкая у нас была броня. Сильные удары крошили ее внутри, убивали и ранили танкистов. Неожиданно меня кто-то толкнул в плечо. Это был командир роты лейтенант Зайковский.— Вы чего здесь шляетесь, Волков! Почему покинули танк?Я с трудом сдержался и объяснил, что искал своего взводного.— Нашел? Шагай к своей машине.— Есть! — снова козырнул я.— Постой. Повреждения есть?— Нет. Только мелкие вмятины от осколков.— Значит, сумел уйти из-под огня, — приставал чем-то раздраженный лейтенант, моложе меня на год и еще толком не видевший войны. — Ну, бегать вы умеете. Посмотрим, как в бою себя поведете. Кругом, марш!Лейтенант видел во мне соперника. Ошибется в чем-то, и поставят меня, фронтовика, на его место. А должностью своей он гордился. Немногие, не успев покомандовать взводом, принимали роту. То, что он говорил, было не просто замечание. Он явно унижал меня. От злости перехватило дыхание, и я повел себя неправильно.— Ты чего плетешь, что я бегать умею? Сопляк! Я и стрелять могу, и в морду врезать, когда меня унижают.Люди вокруг загудели. Кто-то матюгнулся в адрес ротного, другой лейтенант подтолкнул меня:— Под трибунал захотел? Иди к своему танку. Потом разберетесь.— Младший лейтенант Волков, стойте! — опомнился ротный.Однажды по пьянке, когда обсуждали командиров, кто-то в шутку сказал: «Наш Волчок слопает когда-нибудь Зайковского». Это была неумная и неудачная шутка, которая дошла до ротного. Он понял, что его сравнивают с зайцем, и озлобился на меня. Словно я это сказал. Но, если говорить объективно, Зайковский имел неплохую командирскую жилку. Командовал не хуже других, и я считал, что в бою он покажет себя. То, что у него отсутствовал фронтовой опыт, — полбеды, но излишнее самолюбие часто толкает командиров на необдуманные поступки. По-русски говоря, он устроил базар на пустом месте. И командиром взвода меня не поставил из-за боязни, что я полезу его подсиживать. Поставил зеленого лейтенанта, не нюхавшего передовой. Упрямство Зайковского дорого обойдется и роте, и мне.В тот период танки в основном использовались как средство поддержки пехоты. Танковые бригады и полки раздергивались для поддержки стрелковых полков. Наш батальон тоже направили в распоряжение стрелкового полка, а рота Зайковского двигалась впереди батальона как разведка. Дошли до небольшой речки. Искать мост не было времени, да и смысла. Немцы перед линией фронта их все разбомбили. Разумнее всего было поискать брод. Но Зайковский послал командира взвода и двух водителей-механиков осмотреть речное дно. Вернувшись, они доложили, что возле берегов много ила и есть риск завязнуть. Впрочем, глубина была небольшая, около метра. По техническим характеристикам, Т-34 мог преодолевать водные препятствия глубиной 110 сантиметров, а БТ-7 — 120 сантиметров. Но тяжелые машины вдавят дно еще сантиметров на двадцать-тридцать, и двигатели могут заглохнуть. Слишком много ила.Кто-то предложил поискать брод, кто-то показал на ивы, растущие на берегу. Решили, что два десятка деревьев помогут создать достаточно прочный настил. Нашлось несколько топоров, но древесина деревьев была твердой, и работа шла медленно. Поиски брода в радиусе километра ничего не дали. Тогда лейтенант Зайковский сделал грубую ошибку. Он не хотел, чтобы две другие роты во главе с комбатом увидели наши потуги миновать плевую речку. Он приказал валить ивы танками. Дело пошло быстро, но шум и треск встревожили некоторых бывалых танкистов. Мы не знали, далеко ли немцы, они могли услышать шум.— Продолжать, — скомандовал Зайковский.Бросили два десятка деревьев. Этого было явно мало. Но высоко в небе наши уже приметили немецкий наблюдатель «раму». Надо было торопиться. Лейтенант приказал пустить вперед БТ-7 из нашего взвода. Легкая машина с мощным двигателем в 400 лошадиных сил проскочила гать на среднем ходу, слегка буксуя. С «тридцатьчетверками» дело обстояло сложнее. Эти машины имели движки в 450 лошадиных сил, но весили в два с половиной раза больше — около 30 тонн. Не только я, но и другие танкисты опасались, что такая масса просто вдавит деревья в ил и танки завязнут. Зайковский поглядел на командира взвода и меня. С минуту раздумывал. Потом приказал, и в его тоне я не почувствовал обычной уверенности:— Вы поопытнее, Волков. Давайте!Спорить не приходилось. Механик-водитель у меня хоть и не воевал, но машиной владел неплохо. Однако опыта в форсировании речек не имел. Спорить с Зайковским не приходилось. Я знал, что приказ он не отменит, хотя можно было найти механика и поопытнее.— Спокойнее, — предупредил я механика-водителя. — Давай сильный, ровный газ и не дергайся. Пошли с Богом!Сначала все шло неплохо. Но, видимо, парень волновался. Когда танк повело в сторону, он дал слишком сильный газ. Я понял, что сейчас мы завязнем. Гусеницы бешено вращались, кипела мутная жижа, всплывали щепки, мелкие ветви, кора, потом на поверхности появились два излохмаченных древесных ствола. Танк все глубже погружался в ил. Мы застряли намертво посреди двенадцатиметровой речушки. Я приказал поставить двигатель на нейтралку, чтобы окончательно не затопить систему зажигания и аккумуляторы.Выход был один — вытягивать танк на буксире. Мое предложение Зайковский принял. Подогнав поближе один из танков, зацепили нас тросом. Но ничего не получалось. Мощности одного танка не хватало. Когда подогнали вторую «тридцатьчетверку» и стали заводить трос, появились остальные танки батальона, которые шли вслед за нами. Комбат пришел в ярость. При бомбежке сгорели три танка, еще два ремонтировались, но повреждения были слишком серьезные. Ждали ремонтников. И вот загнали в ил и не могли вытащить шестой танк. Шесть машин — слишком большие потери для батальона, еще не вступившего в бой.— Кто это все придумал? — спросил комбат.— Я, товарищ капитан, — вытянулся Зайковский.— Ты специально решил утопить танк? Ведь ты вредитель, лейтенант! Тебя не то что ротой, танком командовать опасно ставить!Надо сказать, что ротный держался с достоинством.— Мы сделали неплохую гать. БТ прошел свободно, но, видимо, сдвинул деревья. Поэтому «тридцатьчетверка» застряла.— Тебя арифметике учили? БТ весит тринадцать тонн, а Т-34 — тридцать. Извилинами шевелил, когда все просчитывал?У Зайковского дрожали от обиды губы. Ответить резко, как недавно ответил я ему, не позволяла вдолбленная в училище субординация. Но самолюбие брало верх.— Если у меня не работают извилины, можете снимать меня с роты. Буду командовать взводом… танком, наконец.— Легко прожить хочешь! Сам в сторону, а танк спасать кто будет? Этот утопленник-окруженец. — Комбат показал пальцем на меня. — Значит, так, Зайковский. Оч-чень постарайся. Если не вытащишь танк, то к вечеру будешь сержантом. Батальон из-за вашей дури здесь торчать не станет. Того и гляди, «юнкерсы» налетят. Оставайся сам с двумя машинами и немедленно вытаскивай танк. Остальные машины — за мной! Найдешь нас по следам. На это, думаю, у тебя ума хватит. А скорее всего, мы будем в этой точке. — Он показал лейтенанту место на карте и, подумав, добавил: — Немцы, по слухам, перешли в наступление. Будьте настороже. Если что, принимайте бой. Речка — ваш рубежЕго танк, взревев, пошел вверх по берегу. Следом потянулись машины поредевшего батальона. У речки остались четыре машины. «Бэтэшка», перебравшаяся на правый берег, мой танк и танки командира взвода и командира роты. Распоряжался лейтенант Зайковский хоть и энергично, но тащить застрявшие в иле танки он не умел. Впрочем, как и я. За дело взялся его механик-водитель, по виду опытный старший сержант. Он сам обошел застрявшую машину и проинструктировал моего механика. При этом матерился:— Какой дятел решил, что двадцать жердин нам помогут! Здесь ила не меньше метра.Танки под его руководством дружно взревели, но лопнул трос. Под корму моей машины сунули еще пару ивовых стволов и сделали новую попытку. Наверное, нам что-то бы удалось, но командир БТ-7 на правом берегу сбежал к воде и крикнул:— Товарищ лейтенант, танки! Немецкие!— Сколько их?— Штук пять будет. Не разобрать. Пыль.— Далеко?— Пока далеко.— Ты доложить толком сможешь? — рявкнул Зайковский. — Как баба на базаре.Старшина, командир БТ-7, вытянулся и, откозыряв на расстоянии двадцати метров, доложил, что до танков километра два и двигаются они вдоль речки.— Танки какие-то новые, с длинными стволами, — торопился старшина. — Еще бронетранспортеры. Два или три.— Наблюдай. Только танк спрячь и заряди бронебойный снаряд.— Много я со своей «сорокапяткой» навоюю, — уныло проговорил старшина.— Никто тебя бросать не собирается. Нас здесь четыре танка. Отобьемся! Раньше времени только не высовывайся. Огонь открывать не дальше пятисот метров и сразу менять позицию.— Понял.Старшина поплелся к своему танку. Я хорошо понимал его состояние. Что бы ни говорил ротный, а старшина оставался пока один на правом берегу со своей легкой машиной и пушкой-сорокапяткой, не лучшим оружием для борьбы с новыми немецкими танками.Значит, комбат не зря говорил про немецкое наступление. Когда же оно началось? За всей этой возней и нервотрепкой мы не обратили внимания на орудийную стрельбу в десятке километров от нас. Появились несколько пехотинцев. Они подтвердили, что немцы прорвали оборону и скоро будут здесь. Этих бойцов Зайковский отпустил. Но когда к речке высыпала толпа, человек сорок, он с пистолетом в руке заставил взвод или остатки роты залечь.— Забыли про приказ Наркома! Навстречу позорной смерти убегаете. У нас четыре танка, будем драться.— Будем, — передразнил его кто-то. — А мы уже были. Половина батальона и вся артиллерия накрылась.— Заткнись, — посоветовал я бойцу. — Назад пути нет. Разинешь хайло — получишь пулю.Пехота, бурча, занимала позиции под высоким правым берегом. Здесь можно было укрыться в промоинах. Окопы вырыть не успеют, хотя время еще есть. Слишком все возбуждены. Появившийся младший лейтенант уже командовал ими, расставляя оставшиеся ручные пулеметы.— Патронов с гулькин хрен осталось! — кричали бойцы.— Кто тебя их бросать заставлял? — показал характер младший лейтенант. — У меня два диска к автомату на месте. Кто патроны выбросил, примкнуть штыки!Боеприпасы у нас в запасе имелись, и мы передали пехоте цинк с винтовочными патронами. А теперь требовалось срочно вытащить танк. Но это никак не удавалось. Еще дважды рвались тросы, а правее нас торопливо уходила вброд целая рота. Останавливать ее не было времени. Старшина, пригибаясь, сбежал к воде и крикнул, что три танка и два бронетранспортера двигаются в нашу сторону. Далеко ли до них, он опять не доложил. Торопился к своему танку. Мы бросили тросы, которые лихорадочно сплетали, и приготовились открыть огонь. Танки Зайковского и командира взвода немного отъехали, занимая удобную позицию. А моя позиция была лучше некуда. Погрузившись на метр в воду, я видел лишь пятиметровую кромку берега.Открыл беглый огонь наш легкий БТ-7. После шестого-седьмого выстрела он загорелся. Выскочил лишь механик-водитель. Стреляли и обе «тридцатьчетверки». Я встал на башню и разглядел длинноствольный Т-3, метрах в трехстах от нас. Я нырнул в люк и развернул башню. Немец был явно не один. Вскоре снаряд, сшибая кусты, попал в танк Зайковского. Я снова высунул голову. Обзор был паршивый. К нам могли подобраться в упор. Снаряды летели через наш танк. Обе «тридцатьчетверки», меняя позиции, посылали снаряды в невидимого мне противника. Затем танк командира роты получил еще один снаряд и прекратил стрельбу. Продолжала вести огонь лишь «тридцатьчетверка» взводного. Бой длился минут двадцать, потом все затихло. Не выдержав, я вброд перешел речку. Невдалеке горел немецкий Т-3 с новой длинноствольной пушкой. Остальные танки ушли. Куда, неизвестно. Бойцы-пехотинцы показали мне направление. Немцы пробивались вперед, к нашим основным позициям, а мы оказались вроде как в тылу. Я снова перебрался через речку. Из танка командира роты вытащили труп заряжающего, а затем кое-как выбрался сам Зайковский. Снаряд попал в правую сторону башни, пробил броню и врезался в казенник пушки. На труп заряжающего, с оторванной рукой, избитого осколками, было жутко смотреть. То, что было лицом, накрыли полотенцем. Зайковского сильно контузило. Осколок срезал верхушку танкошлема вместе с кожей и волосами. Текла кровь, заливая глаза. Мы перебинтовали его, вытерли кровь с лица.— Волков, ты… принимай взвод, — он закашлялся и выплюнул вместе с кровью несколько зубов. Мы уделали одного…Бормотание раненого командира роты меня раздражало. Подбили вы танк и немцев отогнали. Дальше что? Загнал нас всех в ловушку, потому что не захотел искать брод. Хотел отличиться перед комбатом. Вот как мы умеем. Раз, два и уже на правом берегу! Я залез в башню его танка. Под ногами валялись выбитые ударом со стенок башни снаряды. Повезло, что не сдетонировали. Пушка вышла из строя.Механик-водитель ротного суетился, настаивал везти Зайковского в тыл. Положение у нас аховое, и его можно было понять. БТ сгорел, мой танк завяз, пушка на его «тридцатьчетверке» не действовала, а командир взвода из зеленых, хоть и показал себя в бою неплохо, был растерян и не знал что делать. Старший сержант-механик с его танка мрачно осадил коллегу по рычагам:— Под трибунал захотел? Машина на ходу и два пулемета с боекомплектом. Кто тебе бежать позволит? Да и одной машиной танк не вытащишь.— Ротный помрет, — повторял механик.— Все помрем, когда время придет. Командуйте кто-нибудь, мать вашу! Младшой, давай снова тросы заводить. Тебя вроде командиром взвода ротный поставил.Молодой командир взвода покраснел от обиды! Чего обижаться, если опыта нет. Я не стал его успокаивать. Переживет! Старший сержант, сразу признав во мне командира более опытного и решительного, дал несколько дельных советов, выслушал мое решение и козырнул:— Щас, все сделаем!Он занялся тросами, а я отправил своего стрелка-радиста с ручным пулеметом на правый берег. Парень был смышленый, а пехота явно намыливалась на отход, пользуясь тем, что их бывший командир, младший лейтенант, был убит очередью с танка. Хороший был парень, но сильно высовывался, а немцы вели сильный огонь из пулеметов. Были еще погибшие. Стрелок-радист стал наводить на правом берегу порядок, а мы под командой старшего сержанта принялись в очередной раз вытаскивать мой танк. Мы его наконец выволокли, но если не везет… Я едва не закричал от досады, увидев, как вслед за «тридцатьчетверкой» тянется порванная гусеница. Бешеное вращение и попавшие куски твердого дерева разорвали звенья. Увидев мое лицо, старший сержант засмеялся и хлопнул меня по плечу:— Ты че, лейтенант? Главное — танк вытащили. А гусеницу натянуть — плевое дело.Мы бы ее натянули. На это, учитывая наличие трех механиков-водителей, хватило бы полчаса. Нам их не дали. Пехота хлынула с правого берега, когда стали рваться снаряды. Если первая волна наступающих танков ушла вперед, то вторая решила добить неожиданно возникший на пути узел обороны. Пока летели лишь осколочные снаряды. Немцы еще не пристрелялись, но что-то надо было решать. Я приказал снять с «тридцатьчетверки» Зайковского оба пулемета, погрузил туда лейтенанта и двоих раненых пехотинцев. На меня умоляюще смотрел механик-водитель сгоревшего БТ-7. Он был весь в кровоподтеках, комбинезон прожжен, правая ладонь замотана бинтом.— Товарищ лейтенант, — шептал он.— Садись! Гоните к нашим, передайте, что мы держим оборону.Я не был героем и знал, мы обречены. Но я знал и то, что в этот солнечный августовский день, когда идут жестокие бои на подступах к Сталинграду, ни мне, ни командиру взвода не простят отход. Нас расстреляют даже без трибунала. Приказ № 0227 позволял это сделать. Меня трясло от возбуждения, и больше всего я желал, чтобы все кончилось быстрее. И еще я хотел водки, чтобы забыться. Но ее не выдали, и это было хорошо. По крайней мере, буду до конца воевать с ясной головой. Мой механик-водитель сумел на одной гусенице загнать танк в редкие кусты. Хоть минимальная маскировка! Считая, что его долг выполнен, он спросил:— Я не нужен? Зачем всем погибать?— Нужен. Когда появятся немцы, будешь доворачивать машину лбом к врагу. Понял?Механик поглядел на меня с молчаливой ненавистью. Механики почти всегда были старше нас. И этот мужичок, лет двадцати восьми, наверняка женатый, имевший детей, считал, что я тяну его на верную смерть от безысходности. Я плевал на его ненависть и плевал на бестолкового командира роты. Механик был мне действительно нужен, чтобы хоть крутить на месте обездвиженный танк. Дать возможность мне сделать несколько выстрелов и не стать мишенью и сгореть от первого снаряда в борт.— А мне где встать? — спросил бледный командир взвода, мой бывший начальник, мальчик, не старше девятнадцати.— Вон там, за бугорком. И меняй позицию, не стой на месте.Я уселся на свое место и проверил прицел. Снаряд уже был в стволе. Потом я винил себя за то, что не сказал несколько слов поддержки парню, для которого этот бой был первым и последним. Наверное, мне было не до него. Я даже не запомнил его имя и фамилию.Танк командира взвода стоял выше, чем мой, и он первым открыл огонь. Я взобрался на башню и увидел два немецких Т-3. До них оставалось метров пятьсот. Меня заметили, вокруг засвистели пули. Я снова нырнул в люк. Потом «тридцатьчетверка» взводного загорелась. Успел вылезти механик-водитель, тот самый старший сержант, и вытащил раненого стрелка-радиста. Они поспешно заковыляли прочь, а танк через несколько минут взорвался. Взрыв был сильный. Ахнул боезапас, внутренние и запасные баки с соляркой.Старший сержант остановился возле моего танка, постучал по броне. Я высунулся из люка, который держал открытым:— Отпускаешь, лейтенант? Мы свое дело сделали.— Идите. Спасибо за службу.— И тебе удачи, не задерживайся долго. С твоим танком только воевать, — и неожиданно добавил: — Сожги его к черту. Никто не выдаст.Мой механик с надеждой смотрел на меня. Действительно, как воевать на обездвиженной машине? Но я уже принял решение. Костер от горящей «тридцатьчетверки» взбодрил немецких танкистов, и Т-3 неосторожно выполз на край берега. Расстояние в сто пятьдесят метров, если точно прицелиться, — смертельное. Я попал ему в лоб и, наверное, убил механика. Танк застыл, немцы успели неточно выстрелить (я представлял, что творится внутри после попадания нашей болванки), а мы уже посылали следующий снаряд, за ним третий и четвертый. Т-3 вспыхнул, кто-то успел выскочить. Потом показался еще один Т-3, но уже с коротким стволом старого образца. Мы промахнулись, а немец послал нам болванку под брюхо и тут же исчез за кромкой берега.— А, сволочи, обделались! — орал я. — Еще снаряд!У нас имелась почти сотня снарядов, и я торопился их израсходовать. Пусть хоть один-два найдут цель, пришлепнут кого-то из немцев. Я накручивал башню, выпуская снаряд за снарядом. Несмотря на то что заряжающий сразу же выбрасывал гильзы из люка, все внутри заполнилось ядовитым дымом. Мы кашляли и отплевывались. Я посылал осколочно-фугасные и бронебойные снаряды веером повыше обрыва. Наших бойцов, кроме мертвых, на правом берегу не осталось. От непрерывной стрельбы и дыма мы были в поту, закопченные, как черти.— Даем стране угля! — скалил белые зубы заряжающий. — У меня руки отваливаются. Может, пора…Снаряд попал в башню. Броня выдержала, но меня сбросило с сиденья. Кое-как поднявшись, я обнаружил, что ничего не слышу, а из уха течет кровь. Кажется, мы сделали еще несколько выстрелов. Меня мутило, перед глазами все расплывалось. Заряжающий двигался, как в замедленном фильме. Две болванки с лязгом ударили в борт и основание башни.— Уходим, младшой! — кричал механик-водитель.— Вылезайте оба со стрелком. Я — следом.Я не мог покинуть танк, пока действовала пушка и машина не загорелась. Башня едва ворочалась, по существу мы представляли живую мишень.— Давай вылезать, — скомандовал я заряжающему, который все еще медлил.Не дожидаясь повторной команды, он выскочил. В этот момент снаряд врезался в шаровую установку курсового пулемета. Меня отбросило и ударило головой о броню. В дыму я ничего не видел и не слышал. Ткнулся в одну, другую сторону, наконец, сообразил, что надо лезть вверх. У танков Т-34 выпуска сорок второго года был всего один верхний люк, зато достаточно широкий. Повезло, что я оставил люк открытым. В моем нынешнем состоянии я вряд ли бы сумел его откинуть. Я перевалился через край, бестолково елозя ногами. Не мог сообразить, за что ухватиться ногами. Меня сдернул заряжающий, и мы свалились оба на прибрежный песок. В метре от нас пропахала песок бронебойная болванка.Я невольно поджал ноги. Словно кто-то с большой силой дернул толстый канат, засыпанный песком, и этот песок летел во все стороны смертельной полосой. Болванка, ударившись о камень, высекла сноп искр и подскочила вверх. С правого берега стрелял пулемет. Заряжающий свалился лицом вниз, попытался подняться. Комбинезон на спине набухал кровью от нескольких пробоин. Я заполз за танк. Встать не мог и выбирался не помню как. Кажется, на четвереньках. Дополз до зарослей ивняка, минуты три приходил в себя.Когда встал, увидел, что танк слабо дымит, но не загорелся. Где-то внизу, среди напольных чемоданов для снарядов, лежала сумка с «лимонками». Я про нее забыл, а ведь должен был взорвать танк. Бросить в люк пару «лимонок»… Может, я хотел вернуться, но, шатаясь, брел прочь. Немцы все равно подожгут его. Да и не хватило бы у меня сил снова лезть в люк. Вместе с механиком мы оказались в глубине ивовых зарослей. Я спросил, горит ли танк— Дымит. Скоро загорится. А вот за что ты башнера и радиста угробил? В герои рвался? Раньше надо было сматываться.— Заткнись, — посоветовал я, нащупывая в кармане пистолет.Механик заткнулся, и мы пошли прочь от речки. Там уже вовсю урчали немецкие моторы. К вечеру пришли в деревню, где располагался штаб нашего полка. Нас накормили, сказали, что немецкое наступление отбили, и отправили вместе с попутными грузовиками в батальон. Комбат был в настроении, хорошо выпивши. Немцев отогнали, сколько-то танков уничтожили. Вначале разговор шел спокойный, а потом комбат стал расспрашивать, где я был. Когда он узнал, что я потерял все танки и побывал в штабе полка, чуть не заехал мне в физиономию.— По тылам шлялся, пока мы немцев били!Опросили механика, а утром комбат, особист и ремонтники поехали вместе со мной и механиком на место боя. Оказывается, батальон находился неподалеку, километрах в трех. Увидели два сожженных немецких танка и наши машины. И хуже всего, как стоял мой танк, так и остался. Избитый, с порванной гусеницей, но с исправной пушкой. А башню ремонтники выправили быстро. Выбили ломом немецкую бронебойную болванку-пятидесятку, и башня, хоть со скрежетом, с трудом, начала проворачиваться. Вытащили труп стрелка-радиста, завели двигатель. Особист потрогал гусеницу, которую споро натягивали ремонтники, и коротко приказал:— Младший лейтенант Волков, сдайте оружие.Я сдал. Механик подтвердил, что приказ оставить танк отдал я. Двигатель поврежден не был, пушка исправна. В общем, вырисовывалась для меня картина грустная. Младший лейтенант Волков, которого раненый командир роты назначил взводным, как более опытного командира, угробил два танка. Третий отпустил, якобы для эвакуации раненых, а свою личную «тридцатьчетверку» бросил практически исправную и сбежал в тыл. Комбат, багровый от жары и выпитой водки, тянулся к кобуре:— Пристрелить тебя, сволочь! Пока мы сражались…— А я что делал? Гляньте на гильзы и на танк, — не выдержал я. В нем три пробоины и башня не проворачивалась.В руке комбат уже держал трофейный «парабеллум», который не терпелось испробовать на мне. Особист, старший лейтенант, был трезвый. Отпихнул, не слишком церемонясь, комбата и вместе со мной и механиком тщательно осмотрел мой танк, задал несколько вопросов:— Что, двигаться совсем не мог?— На одном месте только крутился. Гусеница ведь порвана.— А починить? — обратился он к механику.— Не было возможности. Младшой досиделся здесь до последнего, пока всех не перебили.— Так он сидел или стрелял? — уточнил особист.— Стрелял, — неохотно выдавил механик, обозленный на меня за то, что я едва не угробил и его.Особист неторопливо считал гильзы от пушки. Потом спросил:— Волков, кто немецкие танки подбил?— Один — ротный с командиром взвода. Второй — я.— Ты был командиром взвода, — повысил голос особист. — Тебя раненый Зайковский назначил. А башня, значит, не вращалась?— Сами видели…— Но ремонтники починили ее быстро.— И гусеницу быстро натянут, когда не под огнем, — огрызнулся я.— Почему танк не поджег, если такое дело? — задал особист самый опасный для меня вопрос.В ушах стоял гул. Попадания снарядов в танк не прошли даром. Я потрогал ухо, забитое коркой спекшейся крови. Нечем мне было оправдываться.— Не знаю, — ответил я и выкрикнул: — Кончайте быстрее. Хватит жилы тянуть!— Контуженый, что ли? — усмехнулся особист.— Конечно, контуженый, — сплюнул в мою сторону механик — Палил куда попало, ждал, пока нас немец поджарит.— Если младший лейтенант Волков был контужен, почему ты, сержант, второе лицо в экипаже, танк не поджег? Удрать спешил?Думаю, меня спасли два обстоятельства. Первое — то, что рассудительный (и, к счастью, трезвый) особист убедился, что я вел бой на полуразбитом танке и выпустил около тридцати снарядов. Второе обстоятельство — показания механика, что я был контужен. Мой механик-водитель, сам того не осознавая, своей злостью спас меня, да и себя тоже.— Мы все были контужены, товарищ старший лейтенант, — заюлил он. — Гляньте на танк! Прямые попадания. Один снаряд в метре от меня броню прошиб. Едва выбрались. Друг друга вытаскивали. А двое погибли.— Без тебя вижу, — перебил его особист. — Они — герои, а кто вы… еще разобраться надо.Суток пять я просидел в землянке вместе с другими задержанными и арестованными. Пару раз слышал короткие очереди и одиночные выстрелы. Неподалеку, в овражке, расстреливали дезертиров и самострелов. Меня вызывали на допросы, где я подробно описывал происшедшее. Лейтенантские кубики с меня сорвали, отобрали ремень. Небритый, грязный, я напоминал дезертира и предателя с плакатов Агитпрома. Приложились раз несколько кулаками, оставив синяки и распухшую челюсть. Из поврежденного уха потекла кровь, и бить меня больше не стали. Зато восстановился слух.— Нет худа без добра, — усмехнулся капитан-пехотинец, чья рота покинула без приказа позиции. — Ты, Леха, не переживай. У тебя вина непонятная. В худшем случае разжалуют и в штрафники. А меня, наверное, шлепнут. К этому дело ведут.Капитана действительно расстреляли. Он встретил смерть спокойно. Когда ему приказали выходить без вещей, он пожал мне руку, попрощался и оставил свою шинель.— Выше голову, танкист! Шинель тебе пригодится. В могиле холодно не бывает. Никто еще не жаловался.Топтавшийся в дверях рослый молодой сержант с автоматом торопил его:— Побыстрее, гражданин капитан, нас там ждут.— Ладно, — обнял меня капитан. — Доживи до победы.И пошел к двери. Через десяток минут простучали две короткие очереди. У меня сжалось сердце. Когда моя очередь? Завтра… послезавтра?Позже я узнаю, что в отношении меня уже приняли решение о разжаловании в рядовые с направлением в штрафную роту. Хотя создание штрафных рот предусматривалось полтора месяца назад приказом № 0227, организационная сторона вопроса еще решалась. Приказ Г.К. Жукова, разъясняющий положение о штрафных батальонах и ротах, находился в стадии разработки и вышел лишь 28 сентября 1942 года. Такие подразделения уже формировались и кое-где, по слухам, вводились в бой. Но со мной все получилось по-другому. Тройка военных, в звании подполковников и батальонного комиссара, долго отчитывала меня за оставление боевой техники врагу.— Ты понимаешь, что из орудия твоего танка немцы могли стрелять по твоим же товарищам?— Так точно, понимаю.— Что за это бывает, знаешь?— Знаю. Только, может, не надо меня расстреливать. Я пушкой неплохо владею. Дайте возможность… искуплю.Вряд ли мои наивные заверения сыграли какую-то роль. Да, я боялся расстрела. Наслушался истерик, криков обреченных, выстрелов в овражке. От сурового приговора меня снова спасла контузия, отчаянная стрельба в никуда и подбитый немецкий танк. Сыграла роль еще одна важная причина. Я считался к этому времени довольно опытным танкистом, а вина моя была спорная. Не уничтожил свой поврежденный танк? Но я ведь был контужен.В те дни уже шли бои в Сталинграде. Это слово не сходило со сводок и страниц газет. Было категорично объявлено, что Сталинград не сдадут. Но и Гитлер с не меньшей категоричностью заявлял, что Сталинград практически взят. Чтобы оттянуть часть немецких войск от Сталинграда, на всех участках фронтов проводились крупные и мелкие контрнаступления и операции, в том числе рейды в тыл врага.Мне объявили, что за самовольное оставление боевой техники врагу и самовольный уход с позиции приговором трибунала я разжалован в рядовые, приговорен к 7 годам заключения, с заменой наказания штрафной ротой сроком на два месяца. Меня отвезли в другое место, где собрали человек двенадцать проштрафившихся танкистов, а затем нас по одному вызывал на беседу какой-то капитан с эмблемами танкиста и старший лейтенант-особист. Как я понял, из особого отдела армии. Особист больше помалкивал, а вопросы задавал капитан со шрамом, пересекавшим губу, и орденом Красной Звезды. Фамилия его была Крылов.— В пехоте для тебя, Алексей, место уже приготовлено. Может, выживешь, а может, погибнешь. Но у меня другое предложение. Как насчет возвращения в танкисты?— Я не против.— Только рота, которой я командую, будет выполнять специальное задание. Шансов погибнуть — не меньше. Драться будем на переднем крае, а понадобится — в тылу у фашистов. Не сбежишь в плен?— Не сбегу, — я хотел добавить что-то еще, но в горле пересохло, и я молча кивнул.Мне налили воды, особист веско заметил:— Тебе доверяют. Ты не дезертир и не трус. Но приказ нарушил. А если нарушишь снова или сбежишь, то расплачиваться будет твоя семья.Поговорили еще, и я дал согласие. Хотя главную роль сыграло не мое согласие (куда бы я делся!), а решение капитана Крылова и сотрудника особого отдела. Наверняка они многое знали обо мне и, лично поговорив, убедились, что я подхожу для формируемого подразделения. ГЛАВА 10 Это не была штрафная рота в полном смысле этого слова. Насколько я знаю, танковых штрафных рот и батальонов в составе Красной Армии не существовало вообще. Но десятка два проштрафившихся танкистов в нашей роте было. Опытных танкистов всегда не хватало. Отобрали людей, которым доверяли и которые попали в штрафники в основном за совершение не слишком тяжких воинских преступлений. Хотя мелких преступлений в войну не бывает. Ставили к стенке и за обычное воровство. Но дезертиров, самострелов и людей, подозреваемых в предательстве, среди нас не было.В роте имелось четыре танка Т-34, два БТ-7 и новые для меня машины — два легких танка Т-60 с 20-миллиметровой пушкой. О них отзывались с некоторым пренебрежением из-за слабого вооружения. Зато лобовая броня была толщиной 35 миллиметров, а сами танки, весившие всего 6 тонн, отличались маневренностью и хорошей проходимостью. Кстати, машин Т-60 в сорок втором году было довольно много в танковых полках и бригадах. Я был назначен в первый взвод командиром «тридцатьчетверки». А всего во взводе было три машины: два Т-34 и новый Т-60, больше напоминающий танкетку. Кроме танков, в роте имелись два мотоцикла и полуторка.Вся подготовка длилась пять-шесть дней. Прежде всего нас ознакомили с картой местности, где нам предстояло действовать. Это была лесостепная зона, где имелись леса, множество перелесков, холмов, мелких речек. В общем, неплохое место для действий в тылу врага. А то, что придется воевать именно в тылу, стало ясно уже через пару дней. В таких местах удобно устраивать засады, прятаться и уходить от преследования.Командовал нами тот самый капитан со шрамом, Крылов Василий Лукич, воевавший под Москвой, награжденный орденом Красной Звезды. Было два командира танковых взводов и командир взвода разведки Шевченко Федор. Имелись также трое саперов во главе со старшиной и несколько пехотинцев, наскоро обученных взрывному делу. В детали предстоящих боевых действий нас не посвящали. Сказали коротко — бить немцев, помогать Сталинграду. Кто-то спросил, надолго ли нас отправляют? Крылов, с искривленной шрамом губой, блеснул железными зубами. Один из осколков брони, когда под Москвой подбили его танк, попал ему в лицо.— Пока два десятка немецких панцеров и полтысячи фрицев не угробим, про обратную дорогу забудьте. В Сталинграде до последнего бойца в роте бьются, а нам сам Бог, то бишь трибунал, велел. Всем ясно?— Ясно, — ответили несколько голосов.Цифры, конечно, нереальные, но не в них дело.Я понял, что предстоит воевать до последнего танка. Хорошо, если десяток бойцов живыми вернется.Кстати, в «особой роте» (так нас именовали) из 70 бойцов и командиров насчитывалось человек 25 штрафников, в основном экипажи танков. Командовали танками обычные, не проштрафившиеся лейтенанты и сержанты. Исключение составляли два человека. Командир одного из БТ и я. Нам присвоили звание «сержант». Цепляя на петлицы медные треугольники, я размышлял, какая странная складывается у человека судьба. Сержантом я пробыл более чем полгода, потом пару месяцев младшим лейтенантом, и вот снова, после разжалования в рядовые, становлюсь сержантом, даже командиром. Надолго ли?Сплошной линии фронта в тех местах, где нам предстояло действовать, в то время не существовало. Немцы наступали, вклиниваясь в нашу оборону, где-то их отбивали. В некоторых районах проводили контратаки наши войска. А в семистах километрах южнее, под Сталинградом, развернулось гигантское сражение. В него, как в паровозную топку, бросали с обеих сторон все новые дивизии и бригады. С нашей стороны «на Сталинград работали» очень многие подразделения. Наносились непрерывные удары, велись обстрелы, операции силами полков, батальонов и даже рот. Все это, собранное вместе, в том числе наша особая рота, должны были помешать переброске дополнительных немецких войск на помощь 6-й армии Паулюса.Мы проскочили линию фронта в заранее выбранном месте на рассвете десятого или одиннадцатого сентября. Возможно, на день-два я ошибаюсь. Стоял туман, но нас заметили пулеметчики. Успели дать несколько очередей. Головной разведывательный Т-60 раздавил гусеницами гнездо. А с брони упали двое бойцов десанта. Один убитый, второй — раненный в шею и плечо. Остановились на пять минут, похватали из окопа два автомата, их у нас не хватало, запасные магазины. Пулемет был раздавлен. Наскоро перевязали раненого. Ротный ему сказал:— Ты свою вину искупил. Лезь в полуторку. В кабину.— А может, я потихоньку, пока туман, через нейтралку вернусь?— Заплутаешься. Попадешь к немцам, вся наша секретность — коту под хвост.Раненого посадили в полуторку. Адъютант Крылова уступил ему свое место, а сам полез в кузов. Значит, мы будем таскать раненого с собой, пока он не истечет кровью от тряски? Можно было выделить мотоцикл и отвезти его к нашим. Обошлись бы одним мотоциклом. Но меня никто не спрашивал, и рота двинулась дальше. Проскочили не останавливаясь километров двадцать, по кружным глухим дорогам. Немцев встретили лишь один раз. По параллельной дороге шли три больших грузовика. На нас в тумане они внимания не обратили. Передний край остался довольно далеко позади.Потом нырнули в лес. Не такой густой, как под Брянском, но место выбрали глухое. Укрыться можно. Прежде всего осмотрели технику. «Тридцатьчетверка», которой командовал командир второго взвода, дымила. Где-то лопнул маслопровод, потекло масло, сильно нагрелся и едва не заклинил двигатель. Крылов обошел танк и сказал взводному лейтенанту Подгайцу:— Семен, ты хоть мне друг-приятель, но делай что хочешь. Танк должен бегать. Мы всего двадцать верст прошли, а он издыхает. Хреново ты технику подготовил. Не исправишь, кровью будешь искупать. На дороге встанешь, и в одиночку до конца драться будешь.В общем, дал нам понять, что спрос со всех одинаковый. Хотя отмечу сразу, что технику нам выдали далеко не новую, может, за исключением танка Крылова. Моя «тридцатьчетверка» была латаная-перелатаная, обгоревшая изнутри. Виднелись следы замытой, небрежно закрашенной зеленой краской крови. Командир нашего первого взвода, Глазков Михаил, после марша вместе со мной проверил двигатель и ходовую часть. Небольшого роста, широкоплечий, из спортсменов-борцов, он показался мне мужиком надежным. Воевал с февраля, был два раза ранен, с людьми обращался спокойно, без криков. Мою историю он знал хорошо. Когда я ему рассказывал, Михаил головой покачал:— Хоть и контуженый, но гранаты надо было отыскать. Взорвал бы танк, и никаких вопросов. Ладно, чего теперь. Всякое бывает.С экипажем мы сошлись тоже. Механик-водитель, как всегда, чуть старше, но простой, без премудростей, как у Грошева и последнего моего механика. Звали его Николай (фамилию не запомнил). Угодил в штрафники за то, что укатил с позиции на поврежденном танке с погибшим командиром и заряжающим. Ему тоже вменили в вину, что пушка была исправна, имелись снаряды и он вместе со стрелком-радистом мог продолжать бой.— Может, и струсил, — не скрывал Николай. — Одним снарядом и командира танка, и башнера разорвало. Под ногами — лужа крови, человеческие ошметки разбросаны. Как тут не испугаешься?Заряжающим был Мотыль Степан. Долговязый для танкиста, хоть и костлявый, но с мощными плечами. Он с легкостью ворочал тяжелые снаряды, мог легко выбрасывать через люк стреляные гильзы. С широким ртом, конопатый, он выглядел простым деревенским парнем. В штрафники попал по дури. Возвращался ночью от подруги, его пытался задержать патруль. Если бы в патруле были сержант и рядовые, может, все обошлось. Но старшим оказался лейтенант, которому в горячке влепил в глаз пытавшийся убежать перепуганный танкист. Мотыль в боях не участвовал, но вел себя спокойно, без нервов. Не обижая товарища, скажу, что он мало чем интересовался, заметно привык к водке, а с женщинами жил лет с семнадцати. Хотя половыми подвигами не хвалился. Немцев он ненавидел. При бомбежке станции Жиздра у Степана погибли мать, сестренка и деды. Об остальной семье, находящейся в оккупации, ничего не знал и переживал за них. Особенно за старшую сестру, красивую семнадцатилетнюю девушку.— Снасилуют гады, — мрачно говорил он. — Бить всех фашистов надо, как бешеных собак.И, наконец, стрелок-радист Урезов Юрий. Он был из Челябинска, закончил девять классов и работал на машиностроительном заводе. Сбежал на фронт, не выдержав бесконечных рабочих смен по двенадцать-четырнадцать часов. Учился на курсах радистов, но попал в историю с кражей и загремел рядовым, прямиком в мой экипаж Урезов неплохо разбирался в часах, рации, а прозвище получил Юрик. Был он маленький, щуплый и покладистый по характеру. Как я понял, вор из него получился случайно, но теперь это значения не имело.Кроме того, за танком было закреплено отделение десантников в количестве пяти человек. Штрафник был там только один. Остальные — молодые ребята, во главе с младшим сержантом. Почти все были вооружены винтовками и надеялись разжиться автоматами у немцев.Остаток дня мы проспали в лесу. Умер раненый, которого мы провезли по ухабам двадцать километров. Его тихо, без лишних разговоров, похоронили. Крылов разослал разведку на мотоциклах и пешком. Ночью нас подняли, и рота двинулась при свете луны неизвестно куда. Крылов, подстегнутый начальством, торопился начать боевые действия. Было решено ударить по машинам, следовавшим по проселочной дороге. Глядя, как распоряжается наш капитан, я понял, что в засадах и диверсионной войне, несмотря на свой опыт и учебу, совершенно не разбираюсь.Ожидал, что ударим из всех стволов с заранее выбранной позиции. Крепкий удар, и сразу отход. Но Крылов отослал оба танка БТ и мотоциклы в разные стороны, прикрывать подходы. Одну «тридцатьчетверку» оставил вместе с полуторкой в лесу. При необходимости она должна была сразу прийти на помощь. К рассвету, лихорадочно маскируясь, в двухстах метрах от дороги стояли три «тридцатьчетверки», два Т-60 и редкая цепочка десантников. Половину стрелков Крылов отправил вместе с БТ и мотоциклистами.— Лишних людей здесь не надо, — объяснял он. — Суеты много будет, можем вспугнуть немцев.Уже слышался гул моторов, когда от дороги, пригибаясь, побежали саперы. Они установили несколько противотанковых мин на обочинах. Я бы не догадался и приказал прикопать эти мощные тарелки прямо на дороге. Но Крылов рассчитал верно. Прошли лишь два грузовика. Ну, взорвался бы один, а второй мы разбили бы пушками. А потом придется убегать. Если шуметь, то по-крупному.Время тянулось медленно. Пригревало по-летнему теплое солнце. Прошел обоз, видимо, с продовольствием и фуражом. Промчался мотоцикл. Небольшой вездеход остановился прямо напротив нас. Двое немцев вышли помочиться, один пошел в кусты. Все это они делали не спеша, даже сполоснули руки. Чистоплюи хреновы! С каким удовольствием влепил бы я в них снаряд, потому что двое из четырех человек были офицеры. С серебристыми погонами, в высоких фуражках. Гады, даже полевую форму не надели.И тут показалась колонна, которая была нам нужна. И двигалась она на юго-восток, то есть в сторону передовой. Вездеход тоже шел в этом направлении и поторопился обогнать колонну. Танков мы не увидели. Впереди шли два мотоцикла, за ними два бронетранспортера и штук восемь грузовиков с пехотой, с четырьмя пушками на прицеле. Колонну замыкал еще один бронетранспортер. Они больше опасались наших немногочисленных самолетов. Крупнокалиберные пулеметы были задраны вверх. Расчеты следили за небом.— Щас дадим! — шептал заряжающий Мотыль, которому не терпелось открыть огонь.Он уже загнал в казенник осколочный снаряд, а второй держал наготове. Это был или неполный батальон, или усиленная рота. Двести метров для наших пушек — расстояние в упор. Первым звонко ударило орудие Крылова, за ним открыли огонь остальные пушки. Три 76-миллиметровки, два 20-миллиметровых автомата Т-60, плюс десяток пулеметов. Бронетранспортер, в который я целился, взорвался столбом огненных кусков, разнесших заднюю часть корпуса. Наверное, из экипажа мало кто уцелел, но водитель тянул машину вперед. Бронированная кабина защитила его от осколков.Загорелся замыкающий бронетранспортер. Разлетались на части грузовики, из которых выпрыгивали солдаты. Несколько машин, увеличив ход, свернули на обочину. Одна взорвалась на противотанковой мине, но два грузовика неслись по траве и мелкому кустарнику вперед. На дороге творилось что-то невообразимое. Горели грузовики, взрывались артиллерийские передки с боеприпасами и противотанковые пушки. Я выпустил штук двадцать снарядов и пулеметный диск. Стрелок-радист Юра Урезов строчил непрерывно из курсового пулемета. Потом его пулемет замолк. Я наклонился, хотел узнать в чем дело, но услышал сигнал «Вперед!», и все пять танков понеслись к дороге добивать остатки колонны.Успех был полный. Сумели уйти лишь два мотоцикла и один грузовик. Остальное горело, трещало и взрывалось. Десантники добивали уцелевших немцев. Потом вдруг раздался сильный взрыв. Наш Т-60 подбросило вверх, разлетелась левая гусеница вместе с передними колесами. Мгновенно вспыхнул бензин. Мы поняли, что танк в горячке налетел на нашу собственную мину. Механик-водитель погиб. Командир танка скатался с невысокого корпуса, его оттащили от горящей машины, потушили одежду.По приказу Крылова собирали документы убитых, автоматы, запасные магазины, ручные гранаты. Капитан нас торопил, поглядывая на небо. Я подбежал к бронетранспортеру, в который стрелял. Заглянуть внутрь не удалось, он полыхал вовсю, разбрасывая брызги бензина. Фельдфебель или унтер, старший машины, лежал рядом. Закрываясь от огня, мы со стрелком-радистом Урезовым оттащили его в сторону. Достали массивный «Вальтер» с запасной обоймой, бумажник с документами, кое-какие мелочи из карманов. Юрик тут же стал выпрашивать отдать «Вальтер» ему, но я пожадничал. Пистолет с никелированным стволом казался таким прикладистым и красивым.— У тебя пулемет есть. Кстати, почему стрелять перестал?— Патрон заело, — отмахнулся Урезов. — Ну, подарите пистолет, товарищ сержант. У вас «тэтэшник» имеется. Зачем вам два?— Пулемет исправил?— Потом…— Беги, исправляй. Немедленно.Одна из новых немецких противотанковых пушек осталась почта целой, разбило лишь прицел и помяло станины. Коротко посовещались, забирать с собой или нет. Решили, что без прицела она мало чего стоит. Саперы взорвали ее, а мы торопливо строились в походную колонну. Первую нашу операцию в немецком тылу можно было назвать удачной. Уничтожено три бронетранспортера, семь грузовиков, четыре 75-миллиметровых противотанковых пушки. Адъютант комбата доложил, что собрано штук шестьдесят солдатских книжек, всяких аусвайсов и алюминиевых «смертных» жетонов. Еще десятка четыре немцев горят в бронетранспортерах и грузовиках.— Сотню фрицев угробили, — сказал он, вешая на плечо противогазную сумку с документами.— Две сотни, — передразнил его Крылов. — Считать будут по документам. Что там с нашими потерями?— Механик-водитель Т-60 и один боец из десанта погибли. Командир танка тяжело ранен.— Перевязку закончили?— Так точно.— Тогда уходим.Адъютант комбата, молоденький младший лейтенант, розовощекий, похожий на мальчишку-старшеклассника, лихо откозырял. На плече вместе с сумкой висел трофейный автомат. Придерживая планшет, полез на броню танка. Часть пути мы прошли по дороге. Ребята с БТ-7 и десантники перехватили вырвавшийся грузовик и разбили его снарядами. Немецкие мотоциклисты сумели ускользнуть. Круто свернули с дороги и, отстреливаясь из пулеметов, скрылись. Ранили одного десантника.Мы спешно уходили, свернув на еле заметную колею, ведущую в глубь леса. Собрались все уже ближе к вечеру. Поужинали консервами и хлебом с соленым маслом. Крылов разрешил вскипятить на малом огне чай. С командирами взводов и танков разбирали операцию. Т-60 взорвался на собственной мине из-за суетливости командира. Капитан выражений не выбирал:— Ладно, механик погиб смертью храбрых. Жаль, что похоронить не сможем. А вот что с командиром делать?Командиру танка, старшему сержанту, досталось крепко. От сильного удара у него были повреждены внутренности, сотрясение мозга не позволяло двигаться. Успел в горячке, как я в свое время, выскочить из танка, а на большее сил не осталось. Старшина-фельдшер долго ощупывал неподвижное тело танкиста. Покачал головой:— Его возить нельзя. Мочевой пузырь отбит, вон, подштанники все в крови. И глаза в разные стороны смотрят. В общем, тяжелый.— Выживет? — спросил кто-то.Фельдшер пожал плечами.— Я внутрь заглянуть не могу. Вряд ли. Ему операция немедленная нужна.Десантника с БТ-7 тоже зацепило крепко. Пуля перебила кисть, тоже требовалась операция. Старшина обработал, перевязал рану и, глядя, как мучается, стонет парень, после короткого раздумья достал ампулу морфина.— У меня их всего ничего. Придется потратить.Война в тылу врага оборачивалась другой стороной. Даже ранение, не смертельное в обычных условиях, оборачивалось тяжелыми последствиями. Мы с экипажем доливали топливо из запасного бака. Пустые баки, консервные банки и прочий мусор Крылов приказал закопать. Потом он вызвал меня. Вместе с командиром взвода разведки они сидели у «тридцатьчетверки», пили чай, вскипяченный в окопчике под танком. Для разрядки перед ужином выдали по сто граммов водки. Усадив меня, Крылов скомандовал адъютанту:— Санек, налей-ка всем еще по сто граммов.Всем, это Крылову, Шевченко, командиру танка и мне. Закусили сухарями с чаем. Потом капитан похвалил меня, сказав, что стреляю я неплохо. И без перехода — сообщил, что я поступаю в распоряжение командира разведки.— Федор тебе все объяснит. А ситуация такая, что у нас фору всего дня два-три. Потом за нами охотиться начнут. Таких эффективных ударов может не получиться. Завтра снова воевать, понял?— Понял.— Если понял, топай с Федором, он тебе все объяснит.Начальник разведки, худощавый, спортивно сложенный, привел меня к своему взводу. Объявил, что завтра на рассвете моя «тридцатьчетверка», его Т-60 и мотоцикл пойдем в сторону моста через речку, названия которой у меня не осталось в памяти.— Там удобное место для засады, — объяснил он. — Наверное, и мост взорвем, если все нормально сложится. Как сегодня.И вопросительно глянул на меня.— Пойдем, — пожал я плечами. — Не в лесу же отсиживаться.Не услышав моей реакции на вторую часть своей фразы, спросил:— Или считаешь, Алексей, что сегодняшнюю операцию не слишком удачно провели?Я не собирался лезть в откровенность. Сто граммов, выпитых вместе, еще не повод обсуждать дела с командиром разведки. Крылову и ему виднее, удачно или нет все получается.— Давай на «ты», — хлопнул он меня по колену. — И без званий. Завтра вместе в бой. Сколько мы сегодня фрицев угробили? Сотню или возле того. Плюс три бронетранспортера, восемь грузовиков и батарею противотанковых пушек. У нас по дури танк взорвался, двое погибших, а третий, видно, к утру кончится. Можно такую цену платить? Ах, да еще двое вчерашних. Итого — четверо погибших и один смертельно раненный.— Ну, вчера мы одного сами угробили, — сказал я.— Ты имеешь в виду раненного на нейтралке? Спасибо за откровенность. А куда его девать надо было? Отпустить? Так с языками не церемонятся. Его живьем фрицы на куски порезали, если б поймали. И уже вчера бы знали, сколько танков, боеприпасов, людей. И что от нас ждать можно. А пока мы еще мираж. Роту фрицев уделали и завтра, уверен, сработаем не хуже. Может, и послезавтра.— Мотоцикл можно было выделить?— Мотоциклы мне слишком нужны, — Шевченко развел руки. — Не дал я, не обессудь. Мотоциклы — мои глаза и уши. Я пять штук просил, а мне один выделили. Второй — украл. Если вернемся, разборки предстоят. Война в тылу — штука жестокая. Вот представь, если бы немец такими силами деревеньку держал или высотку, сколько бы мы людей в атаках «на ура» положили? Две, три сотни? Может, и больше.— Может, и больше, — подтвердил я. — Роту немцев, да еще с орудиями и минометами, с позиций трудно сковырнуть. По пять раз батальоны в атаку бросают.Молча курили. Я обдумывал слова Федора Шевченко. В той обстановке, в которую я попал, действовали свои правила. «Мы своих не оставляем!» — красивая фраза. Но здесь она приобретает другой, зловещий смысл. Тяжелораненые обречены, и ничего с этим не сделаешь. Слишком страшная и безжалостная идет война. Их даже не оставишь в глухих деревнях у надежных людей, как мы поступали осенью сорок первого, выходя из окружения.— Все переварил? — спросил старший лейтенант. — И еще добавлю. Если тебе ногу перебьют, не мучай себя и людей. Застрелись. Нет здесь другого выхода. Ладно, иди, готовься.Вечером похоронили двоих погибших, а утром — третьего. Без холмиков, без пирамидок со звездой. Просто закопали, тщательно заровняв место. Постояли, сняв шлемы, — вот и все воинские почести.Мы выехали в четыре часа утра, еще затемно. Впереди шел мотоцикл с разведчиками, следом Т-60, где за командира находился Шевченко. Замыкала небольшую группу моя «тридцатьчетверка». На броне обеих машин — десант, девять человек. Федор хорошо знал местные дороги. Остановились на несколько минут, вышли размять ноги. Десантники, которых хорошо покидало на броне, толкались, смеясь, и торопливо курили. На ходу им курить запрещалось. У некоторых уже висели за спиной трофейные автоматы. Кое-кто заменил ботинки на немецкие сапоги. Федор показал мне направление. Мотоциклисты ушли вперед, а мы ждали их сигнала.— Километра три осталось. Все в порядке?— В порядке.— Сегодня играем двумя группами. Одну группу Крылов возглавил, вторую — я. Чтобы фрицев немного с толку сбить. Хотя перехитрить их трудно. Следи за небом. Авиация — самая поганая для нас штука. Даже если промажут, то операцию сорвут.На этот раз мой танк стоял метрах в трехстах от дороги. Федор на Т-60 немного ближе. Мост не охранялся. Речка была немногим шире той, где застряла моя «тридцатьчетверка» и откуда начался путь в штрафники. Десантники лежали возле танка Шевченко, а мотоцикл стоял позади, в глубине деревьев. Двое мотоциклистов охраняли нас с тыла. Снова ожидание. Рации на обоих танках работали, но мы хранили радиомолчание. Особой стратегии пока не требовалось. Когда появится подходящая цель, Шевченко даст сигнал.Через мосток шли крестьяне, повозки, проехал немецкий мотоциклист. И самое неожиданное — появились четверо полицаев. Я никогда их не видел, разве что на плакатах в карикатурном виде. Небритых, опухших от пьянства и страха перед возмездием. Этих четверых я хорошо разглядел в оптику. Одеты в темно-синие или черные френчи, с белыми повязками на рукаве, в кепи с козырьками. Эмблему на кепи я не различил, зато разглядел ручной пулемет у одного из них. Остальные были вооружены винтовками. Ремни оттягивали подсумки с патронами, ручные гранаты.Вряд ли они появились из-за нас. Тогда полицаев собрали бы больше, да и мост охранялся бы ночью. Так или иначе, их появление могло быть связано со вчерашним нападением на колонну. И что хуже всего, у одного из полицаев висел на груди бинокль. Если бы Шевченко предполагал такой поворот событий, вряд ли он остановился бы в двухстах метрах от дороги. Мост был подальше, но когда полицаи возьмутся за наблюдение, они нас обязательно высмотрят. Если не «тридцатьчетверку», то Т-60 — обязательно!Началось томительное ожидание. Полицаи установили в окопе пулемет, а двое встали на пост. Вернее, прохаживались через мост, изредка проверяя подводы. Проехал легкий немецкий вездеход с пулеметом и экипажем из трех человек. Постояли минут десять на мосту, видимо, дали какое-то распоряжение полицаям и уехали. Потом появились два бронетранспортера «Ганомат», знакомые мне по осени сорок первого. Я понял, что дороги патрулируются, и, если эти колесно-гусеничные гробы остановятся, немцы нас обнаружат. Полицаи в свой бинокль не слишком внимательно изучали окрестности. Немцы наверняка сделают это сразу же. Шевченко решил ударить первым. Рация коротко передала сигнал, и я навел ствол пушки на головной бронетранспортер.Немцы нас опередили на несколько секунд. Видимо, все же разглядели засаду. Головной бронетранспортер внезапно рванул с места, стреляя на ходу из крупнокалиберного пулемета, и сразу оказался вне прицела. Мешала кучка деревьев. Я выстрелил во вторую машину. Снаряд попал в гусеницы. Шевченко бил из своей 20-миллиметровки по уходящему «Ганомату». Из второго бронетранспортера выскакивал экипаж. Я выстрелил еще два раза. Бронированная машина загорелась. Потом послал снаряд в окоп, где сидели два полицая с пулеметом, и приказал механику:— Давай, вперед!Выскочил ближе к дороге. Головной бронетранспортер, виляя, уходил по дороге. 20-миллиметровые снаряды, выпущенные из пушки Т-60, разбили ему задний борт, на дороге лежали два тела. Пока я целился, Шевченко все же всадил снаряд в бензобак. Горящий бензин взвился языком, охватил корпус. Я выстрелил — не пропадать же снаряду. Взрыв разорвал десантный кузов, в котором вряд ли кто остался живым. Крупнокалиберный пулемет выбило из креплений и отбросило на обочину. К лесу убегали трое немцев. Сматывались довольно грамотно, падая, делая перебежки. Несмотря на сильный огонь, двое сумели скрыться.Возле моста стучали автоматные очереди и одиночные выстрелы. Десантники добивали экипаж транспортера и полицаев. Когда мы с Шевченко подъехали, все было кончено. Бойцы собирали оружие, гранаты. Один из моих десантников был убит, у второго окровавлена гимнастерка. Господи, опять потери! Но, в общем-то, второму парню повезло. Когда его раздели, увидели, что пуля прошла вскользь, пониже подмышки. Его торопливо перевязывали. Мускулистый, хорошо сложенный мальчишка, совсем незагорелый, покрылся каплями пота и мелко дрожал.— Что с тобой, крепко ударило? — спросил я.— Нет, товарищ сержант, — запротестовал тот. — От непривычки. Вначале крепко шибануло, я аж свалился. А сейчас просто холодно.— Зовут тебя как?— Никон.— Интересное имя.— А чего интересного? — по-прежнему улыбался парень. — У нас под Архангельском многих так зовут.Это был короткий разговор, буквально на бегу. Я пожалел, что за эти дни у меня не дошли руки познакомиться со своими десантниками. Не хватало времени. А ведь они, считай, мой экипаж Только на броне. И вот один уже убит, а я не знаю даже его имени и откуда он. Собирали оружие, патроны, документы убитых немцев. Всего обнаружили восемь немецких трупов, в том числе одного офицера. Два полицая с пулеметом были засыпаны взрывом в окопе. Рядом валялся ручной пулемет с оторванным прикладом. Еще двоих полицаев, которые застрелили десантника, догнали за мостом и изрешетили. Трупы бросили в воду.— Языка! Хотя бы одного пленного, — с досадой проговорил Шевченко. — Не случайно же здесь два бронетранспортера патрулировали.Но братья-славяне ни одного фрица или полицая в живых не оставили. Били, не жалея патронов. В качестве трофеев нам достались пара автоматов, винтовки и запас ручных гранат. Бойцы завернули в шинель и привязали к броне тело погибшего десантника. Под мост заложили взрывчатку и взорвали. Хотя вряд ли это была большая потеря для немцев. Сгонят крестьян с топорами да пилами и за два дня новый построят.— Леша, — встань на опушке вместе с Т-60, — сказал Шевченко. — Я в деревню на десять минут смотаюсь. Может, что узнаю. Следи за небом. Фрицы могли передать о нападении.Усевшись сам за руль мотоцикла, Шевченко лихо развернулся и помчался к деревне, которая была на нашем берегу речки. Его сопровождали два разведчика. Мы остановились недалеко от разбитого моста, укрывшись за огромными ветлами. Я наблюдал за дорогой, высунувшись из люка. Десантники разговаривали о своем. Один поинтересовался:— Горючего много осталось, товарищ сержант?— Домой торопишься. Рано еще. И горючее, и снаряды есть.— Слабенькая сегодня засада. Со вчерашней не сравнить, — сказал кто-то. — Всего два броневика сожгли.Я тоже считал, что сработали так себе. Но сказал другое:— Ты попробуй этот «Ганомат» так просто взять. Броня, крупнокалиберные пулеметы и скорость 60 километров. Почти танк. И фрицев вместе с полицаями двенадцать человек ухлопали. На передовой сколько надо потрудиться, чтобы два бронетранспортера сжечь?— Оно так, — сказал младший сержант, командир отделения. — Многие ребята гибнут, не успев толком в немца прицелиться. А тут восемь фашистов и четверых бобиков срезали.— Одного полицая я подстрелил, — сказал уже знакомый мне Никон. — Я хорошо стреляю.Прозвучало просто, без хвальбы. Остальные подтвердили, что Никон охотник и бьет метко. Поэтому винтовку на автомат менять не хочет. Подошли десантники с танка Т-60. Посовещавшись, предложили перекусить:— У полицаев в будочке харчами разжились и у немцев, кто ранцы не успел скинуть. Самогон, сало, консервы. Две фляжки рома.Судя по запаху, фляжек было больше. Успели приложиться.— Ребята, кончайте базар. Перекусим, когда старший лейтенант вернется. Занять позиции и приготовить оружие.Последние слова прозвучали как команда. Наверное, вовремя. В деревне вразнобой застучали выстрелы и автоматные очереди. Я крикнул командиру Т-60:— Слетай в село. Может, нашим помощь требуется. Если что, дай красную ракету. Мы тоже примчимся. Но дорогу без присмотра оставлять нельзя.Мы застыли наготове. Я предупредил Юрика:— Ты слишком длинными очередями не бей. Пулемет опять заклинит.— Понял, — откликнулся радист.Наша помощь не понадобилась. Через полчаса Шевченко вернулся. Из коляски мотоцикла выгрузили тело погибшего разведчика. Над деревней в нескольких местах поднимался дым. Оказалось, старший лейтенант нарвался на засаду. Полицаи обстреляли мотоцикл, убили разведчика. Федор вступил с ними в перестрелку, благо имелся ручной пулемет. Застрелили одного полицая, остальные убежали, когда увидели приближающийся танк.— Метко сволочи бьют, — рассматривая окровавленную ладонь, — сказал Шевченко. — Гриша Мальков лучший разведчик был. Наповал срезали, сволочи.— Дай рану гляну, — перехватил я руку жестикулирующего старшего лейтенанта.Пуля вырвала клок мяса из ладони, рядом с мизинцем. Пока перевязывали, Шевченко, матерясь, крыл на чем свет стоит полицаев.— Бобики вонючие. Ведь это они обоих наших бойцов убили. Я приказал три дома поджечь, где полицаи живут. И вон трофей привезли. Он показал на подсвинка, лежащего на запасном колесе мотоцикла.— Местные что-нибудь рассказали?— Вначале выскочили, обрадовались, — усмехнулся старший лейтенант. — Красная Армия пришла, ура! А потом, когда узнали, что всего один танк, поутихли, разошлись. Я одного мужика за шиворот поймал — куда разбегаетесь? Он мне в ответ: «Немцы вернутся, постреляют всех и дома сожгут». В общем, боятся люди. Кое-что по мелочи рассказали. Полицаи мост охраняют с сегодняшнего утра. Видимо, все же из-за вчерашнего разгрома колонны. Ищут нас фрицы, факт.Погрузив еще одно тело погибшего, спешно двинулись прочь. Километрах в пяти от деревни нас догнал легкий самолет-разведчик «Шторьх». Существенного вреда он принести не мог, так как имел всего один пулемет в задней части кабины, но стало очевидно, что нас активно разыскивают. Сделал один круг, второй, снизился, чтобы разглядеть получше.— Не стрелять, — дал команду Шевченко. — Может, не разберется толком. Увеличьте скорость.Федор высунулся из люка и помахал рукой, приветствуя летчиков. Но немец, никак не реагируя, продолжал нас преследовать на высоте метров пятьсот.— Врежьте ему! — изменил приказ начальник разведки.Ударили сразу из нескольких пулеметов, а Т-60 — из автоматической пушки. Несколько пуль попали в цель, самолет встряхнуло, и он резко стал набирать высоту. Отстал лишь после того, как Шевченко, поставив танк на пригорок, до предела задрал ствол и на километровой высоте достал одним из снарядов надоедливый самолет. Повреждение оказалось серьезным, и «Шторьх», виляя, ушел прочь.— Эх, мы ведь его сбить могли, — сокрушался Мотыль.— Из чего? — спросил я.— Из ручных пулеметов и пушки.— Из ручного пулемета не собьешь, — возразил я. — Разве только в газете. А у пушки Т-60 слишком низкий вертикальный угол наводки.— Чего ж тогда брешут, что каждую неделю где-нибудь самолет из пулемета или противотанкового ружья сбивают?— Я таких случаев не помню.— Недоверчивый ты, товарищ сержант. Я про такие случаи не раз слышал. И сегодня вот тоже. Считай, сбили.— Если так считать, то мы половину немецкой авиации расколошматили. Самолет-то улетел.— Далеко с продырявленным фюзеляжем не улетит. Правда, Юрик?Меня начинал раздражать пустой никчемный спор, а когда радист Юрик поддержал приятеля, я накричал на него, что курсовой пулемет у него вечно нечищеный, а половина дисков не набита патронами.— Чем языком трепать, лучше бы диски набил. А пулемет на первой же стоянке проверю.Башнер и заряжающий на меня надулись и принялись демонстративно разговаривать друг с другом, хотя из-за шума мотора приходилось кричать, чтобы услышать слова. Механик-водитель, дипломатично занявший нейтральную позицию, молчал. Потом крики ему надоели, и он посоветовал собеседникам заткнуться. Ехали долго. Оголодавший экипаж решил со мной мириться. Мотыль предложил съесть банку тушенки.Разрешение было получено, и мы съели по два сухаря, размазав на них волокнистую говяжью тушенку. Вкусно. Поздно вечером, в условленном месте, дождались основную часть роты. Их засада оказалась более удачной. Они разгромили колонну, но на обратном пути попали под налет «юнкерсов». Взрывом бомбы разворотило моторную часть «тридцатьчетверки», погиб командир взвода Подгаец и заряжающий. Два других члена экипажа были тяжело ранены. Пулеметные очереди прошили полуторку. Машину кое-как дотащили и всю ночь ее чинили. В темноте похоронили еще четырех человек, не считая лейтенанта Подгайца и заряжающего, сгоревших в танке.На небольшом огне все решили сварить суп из свинины с пшенным концентратом. Мы жадно глотали жирное горячее мясо, запивая бульоном. Свалились спать, но отдохнуть нам Шевченко не дал. Поднял всех еще до рассвета. Пользуясь темнотой и утренним туманом, переместились еще километров на двадцать пять севернее. В лесу остановились на дневку, и здесь обнаружилось, что сцепление одного из БТ-7 практически не действует.Механики возились с машиной, сняв крышку трансмиссии. Но танк — это еще полбеды. Было тяжело смотреть на мучения тяжело раненных. Двоим безнадежным фельдшер Иван Герасимович вколол последние инъекции морфина. У десантника с перебитой кистью почернели, опухли пальцы и ладонь. Старшина долго кряхтел, осматривая руку:— Гоша, надо резать. Иначе — помрешь.— Режь, дядя Иван, — поднял на него глаза измучившийся от боли парень. — Жжет, сил нет. Может, болеть перестанет.Накалили на огне нож. Гоше влили в рот стакан разбавленного спирта. Четверо крепко держали раненого за руки и ноги.— Можно и не держать, — проговорил десантник — Я терпеливый. Выдюжу.Но когда фельдшер осторожно надрезал кожу, парень дернулся и с трудом сдержал крик. Операция длилась недолго. Иван Герасимович, отработавший двадцать лет фельдшером, один на шесть деревень, дело свое знал. Умело обработал и зашил культю. Приказал молодому:— Иди, закопай кисть. Не поленись, поглубже.Потом налил сам себе за работу спирта, слегка разбавил водой и выпил. Гоша, весь потный, лежал, баюкая забинтованную культю.— Сейчас легче?— Легче, — слабо улыбнулся Гоша. — Слабость, на сон тянет.— Крови много потерял, — разъяснил Иван Герасимович и налил себе еще спирта. — За твою руку. Чтобы быстрее зажила. А тем двоим бедолагам я уже ничем не помогу.Танки замаскировали ветками, кроме того, Крылов выставил часовых и запретил всем шататься по лесу. Снова, собрав командиров взводов и машин, капитан распланировал наши действия.— Дороги уже патрулируются. Впрочем, у немцев это всегда неплохо поставлено. Но активных поисков группы, кроме как с воздуха, пока еще не велось. Думаю, уже завтра на дорогах засады появятся.— Фрицы с зажженными фарами ночью ездят, — сказал Глазков. — Если ночью шарахнуть, хороший фейерверк получится.— Это на прощание можно устроить. А сейчас нельзя. Местные дороги, кроме меня и Федора, мало кто знает. Заплутаемся, растеряем друг друга.Из противогазной сумки и вещмешка адъютант Крылова вытряхнул груду немецких документов, бумажников, жетонов, крестов.— Леха, — дал задание Крылов, — сядь с Олегом. Ты по-немецки немного рубишь. Перепишите в двух экземплярах фамилии, звания убитых фрицев. Ну, и должности, подразделения, если разберетесь. Вдруг мешок в танке сгорит или в горячке потеряем. Списки будут нашим боевым отчетом. Один экземпляр у меня, второй — у Шевченко. Считайте, это реабилитация всех штрафников.Остаток дня мы с Олегом, адъютантом комбата, разбирали документы, переписывали фамилии, данные уничтоженных немцев. Дело оказалось непростым. Часть бумаг была отпечатана готическим шрифтом. В институте мы проходили краткий курс, но предмет был настолько занудным, что мы хитрили, как могли, лишь бы сдать зачет. Учить готический шрифт никто не хотел.— Макс Шрайбер, 1921 года, рядовой взвода связи… Пауль Гофман, 1924 года, унтер-офицер артиллерийской роты… гренадерская дивизия, — старательно переводил я, а Олег аккуратно записывал крупным школьным почерком через копирку.Впрочем, он и был школьником. Когда я спросил, сколько ему лет, Олег, помявшись, ответил, что семнадцать.— Ну, это между нами. По документам — девятнадцать. Я себе два года прибавил. Училище окончил, там все нормально прошло. А в полку меня особисты раскололи. Кубики сняли, под арестом три дня держали, проверяли, кто я такой и что со мной дальше делать. Сказали, что танк с экипажем мне доверять нельзя. Крутился при штабе, вроде как в резерве, а потом напросился к Крылову. Если орденом наградят, на должность обязательно поставят.— А когда восемнадцать стукнет?— Скоро. Шестого ноября. Как раз перед праздником.Я сочувственно глянул на Олега. Эх, парень, до ноября еще дожить надо. Каждый день людей теряем. На войне полтора месяца — огромный срок.Некоторые документы были разорваны осколками, залиты кровью. Получались куцые записи, вроде: «Вернер X. (фамилию не разобрать, рядовой пехот…»). Крылов сказал, что пойдут и такие сведения. Обнаружилось несколько явных французских фамилий.— Эльзасцы. Немцы эту французскую провинцию к себе присоединили, — пояснил я.Олег отозвался, что французов мы уже раз хорошо поколотили. Видимо, мало показалось. Я ответил, что генерал Де Голль создал свою армию и борется с фашистами. Олег про Де Голля ничего не слышал, и я посоветовал ему больше читать. И вообще ни к чему в шестнадцать лет из дома удирать. Мать, наверное, с ума сходит.— Волнуется, конечно, — согласился Олег. — Кстати, это она в дивизию письмо написала. Меня особисты и хлопнули.Я смотрел на Олега с жалостью. Наивный парень. Конечно, патриот. Но нельзя так легкомысленно относиться к своей жизни. Я был всего на два с половиной года старше его, но то, что успел пережить, заставляло забыть, что мне нет и двадцати. Казалось, что на войне я уже много лет. Удивительно, что еще живой. А насчет отношения к собственной жизни? Кто мешал мне в военно-политическое училище пойти? Крутился бы сейчас где-нибудь при штабе. Это не танковые войска! Сколько уже друзей на моих глазах погибло. Хотел фашистов бить, а загремел в штрафники.В тот день я стал свидетелем поразившей меня сцены. Устав от писанины, я решил прогуляться и заодно справить нужду. Присаживаться возле танков мне не хотелось. Я забрел в густые заросли орешника и уже стал расстегивать ремень, когда услышал странные звуки. Словно кто-то кашлял или перхал с зажатым ртом. Я прошел еще несколько шагов и увидел лежащего на земле связанного человека, в деревенском пиджаке и резиновых сапогах. Шевченко и разведчик что-то с ним делали. Человек дергался, но кричать не мог. Рот был туго замотан тряпкой. Разведчик держал в руке финку, испачканную красным. Старший лейтенант, наклонившись, задавал связанному какие-то вопросы. Разведчик сделал знак, чтобы я быстрее уходил. Но я застыл на месте. Понял, что человека допрашивают, а если прямо сказать — пытают. Шевченко обернулся, сверкнул глазами:— Ты чего шляешься! Пошел вон. И никому ни слова. Понял?Меня поразила злость во взгляде и словах старшего лейтенанта, с которым мы только вчера были в бою, и я посылал на его выручку танк с десантниками. Я попятился, а Шевченко, выругавшись, пригрозил:— Вякнешь хоть слово… смотри!Я вернулся к пеньку, где меня дожидался розовощекий Олег. Он понял, что-то взволновало меня, полез с расспросами.— Живот схватило, — ответил я. — Давай продолжать.Мы переписали данные на сто шестьдесят убитых немцев (среди них было пять офицеров), а внизу указали единственную известную нам фамилию полицая, который был убит в деревне. Шевченко забрал его аусвайс, удостоверение с двумя печатями и орлом на обложке. Список получился на четырех тетрадных листах. Потом пришел Федор Шевченко и как ни в чем не бывало подал мне бумажку:— Ну-ка, переведи, Алексей.Я перевел. Это было обычное гражданское удостоверение, которое выдавали немцы жителям оккупированных деревень. Я не запомнил ни фамилии, ни имени человека, которому принадлежал аусвайс. Только возраст. Двадцать пять лет. Круглая цифра, поэтому и врезалась в память. Шевченко снова ушел, а через час отозвал меня в сторону.— Обиделся, что ли? Не надо было шляться, где не просят.— Ты меня вместе с этим парнем готов был убить, — вырвалось у меня.Федор удивился:— Больно ты нежный. Помешал ты нам. Парень зарегистрирован в деревне за шесть верст отсюда. Грибы собирал. А в корзинке всего десяток грибов, чуешь?— Чую.— В лесу грибов полно. Мешками таскать можно. Да и кто сейчас по лесам шатается? Грибов у любой околицы в деревнях хватает. А он прогулку за шесть верст устроил.— Предатель? — слово казалось мне киношным, ненастоящим.— Считай, что так. Обычный немецкий полицай, решил подзаработать.— Признался, да?— А куда он денется.Я вспомнил окровавленную финку в руках разведчика. Наверняка этот полицай уже мертв и закопан. Значит, нас крепко ищут. С Федором мы опять разговаривали нормально, но почти звериный блеск в глазах я запомнил надолго.Вскоре нас собрал Крылов, приказал готовить машины к маршу и, возможно, к бою. Пролетела пара «Хеншелей-123». Эти легкие бомбардировщики-бипланы я не видел с сорок первого года. Судя по небольшой скорости, они вели наблюдение. В километре от нас сбросили бомбу, через десяток минут еще одну. Снова копали могилу. Умер один из тяжелораненых. Сколько мы уже потеряли людей? Начал считать. Пожалуй, около двух десятков плюс раненые, которых мы мучаем, перевозя с места на место. Война в тылу не знает милосердия ни к чужим, ни к своим.Готовность вскоре отменили. Поужинали, выставили дополнительные посты, и Крылов объявил отдых до четырех утра. Я уже знал, что завтра мы совершим очередной налет на немецкую колонну. Не знал я только одного. Этот день станет тяжким для нашей роты. Все же хорошо, когда человек не знает своего будущего.Мы прошли в темноте какое-то расстояние, когда полетело сцепление у БТ-7, которое разбирали и чинили почти сутки. Его взяли на буксир, а на рассвете остановились у дороги, где нас ждал мотоцикл с разведчиками. Хорошему обзору мешал лес. Вперед выдвинулись десантники с пулеметами, спешно копали капонир для вышедшего из строя БТ-7. Ему предстояло провести свой последний бой в качестве неподвижной огневой точки. Долго ли он продержится с тонкой броней, если в колонне окажутся танки?А они оказались. Впереди шли три танка Т-3, самоходка «Артштурм», бронетранспортер, за ними 10-11 грузовиков, и замыкали боевую колонну еще один танк и бронетранспортер. Это уже были не те короткоствольные Т-3, с кем мы дрались нашими «сорокапятками» осенью сорок первого. С усиленной броней, удлиненными пушками. Нас заметила разведка с легкого бронетранспортера, и танки сразу открыли огонь. Грузовики стали спешно разворачиваться и уходить. Крылов приказал Шевченко на Т-60 и «тридцатьчетверке» Глазкова догнать колонну.— Размолоти их всех, — кричал он по рации. — Больше такой возможности не будет. А мы сами справимся с танками.Я попал со второго выстрела в лоб Т-3. Брызнул фонтан искр и куски гусениц, которые служили дополнительной защитой. Это был первый танк на моем счету. Он стоял, выплескивая языки пламени. Из боковых люков выскакивали уцелевшие танкисты. По ним вели огонь десантники, вряд ли кто из экипажа уцелел. Два оставшихся Т-3 вели огонь. Один был подбит Крыловым, но сразу же вспыхнула наша огневая точка, вкопанный в землю БТ.Это была дуэль на дистанции 200-300 метров. И мы, и немцы лихорадочно посылали снаряды друг в друга. Болванка ударила рикошетом в левый край башни. Ощущение такое, что я сидел в бочке, а по ней шарахнули кувалдой. Броня выдержала. Один из Т-3 поймал снаряд в огромное ведущее колесо, дернулся. Я выстрелил в него, но снаряд прошел рикошетом по верхушке башни. Потом задымил Т-34 нашего командира роты и Т-3 с разбитым колесом. Первой мыслью было кинуться к танку Крылова, но третий танк во главе колонны стрелял, пытаясь добить «тридцатьчетверку» ротного.Вместе с оставшимся БТ мы всадили в него по снаряду. Башня дернулась, и танк попятился прочь. В хвосте колонны Глазков добивал крайний танк. Приземистая установка «Артштурм» всадила снаряд в БТ. Башню сорвало ударом. Легкий танк горел, как поленница сухих дров. В прицел попал один из разворачивающихся грузовиков, и я сгоряча ударил ему в борт бронебойной болванкой. Оторвало вместе с брезентом кусок кузова. Юрик стрелял, как обычно, длинными очередями. Я разнес грузовик осколочным снарядом и толкнул механика:— Коля, быстрее к Крылову.Мы приблизились к дымящемуся танку. Я приказал Юрику взять десантников и вытаскивать из «тридцатьчетверки» Крылова всех, кто остался жив. Сам продолжал вести бой. В такой быстротечной на близких расстояниях схватке я еще не участвовал. Мне трудно даже вспомнить, как все происходило. Отдельные моменты и вспышки выстрелов. Поврежденный Т-3 с выбитым колесом оказался в прицеле так близко, что я видел ряды заклепок на развороченном боковом щите. Пушка смотрела прямо на меня, но внутри полуразбитой машины экипаж не мог двигаться достаточно быстро, и я опередил противника. Болванка проломила основание башни. Торопясь, я выстрелил еще раз.— Николай, жми на дорогу!Осколочным снарядом догнал грузовик, еще один снаряд выпустил по разбегающимся фрицам. «Тридцатьчетверка» Михаила Глазкова горела. Сам он, маленький, круглый, шатаясь, бежал вместе с заряжающим к моему танку. Я подхватил их на броню. На дороге и обочине горели несколько грузовиков. Пехоты в этой колонне хватало, шла перестрелка с десантниками. Я столкнул мешавший проехать грузовик. Фигуры в серых френчах отступали в лес, стреляя из винтовок и автоматов. Расстояние было небольшое, и я опустошил диск пулемета. Упал один, второй немец, остальные исчезли среди деревьев.Десантники бежали, обгоняя «тридцатьчетверку». Приземистое, похожее на паука штурмовое орудие «Артштурм» промахнулось совсем немного. Снаряд сорвал и подбросил вверх исковерканный запасной бак из-под горючего на борту моего танка. Мы выстрелили в ответ раз и второй. Двадцатичетырехтонная махина с короткой пушкой выдержала удар и уходила на полном газу задним ходом. Калибр пушек и броня были у нас равными. Оба промахнулись. Попасть в исчезающую среди кустов самоходку мне не удалось, хотя я выпустил еще три снаряда, а занятый отходом командир «Артштурма» целился в спешке и тоже посылал снаряды мимо.Десантники, слишком рано выскочившие на дорогу, попали под пулеметный огонь из леса. Я выпустил несколько осколочных снарядов подряд. Вряд ли попал, но пулеметчики исчезли. Я постоял несколько минут за деревом, ожидая, вернется ли танк или самоходка. Все было тихо. Я подъехал к «тридцатьчетверке» нашего командира роты. Экипаж уже вытащили из машины. Уцелел лишь стрелок-радист. Снаряд пробил передний люк, убил наповал механика и почти напрочь оторвал ногу выше колена Василию Лукичу Крылову, командиру нашей особой роты. Он был без сознания. Кто-то пытался его перебинтовать, но фельдшер Иван Герасимович, уже оказавшийся рядом, сказал:— Не надо. Не мучайте человека. У него все внутри отбито. Пойду других раненых гляну. Эх, Василий, не вовремя ты вперед сунулся.Крылов был известным и уважаемым в дивизии человеком. Говорят, на него посылали представление на Героя. Но Героя не присваивали в то время почти никому. Героизм таких людей не мог пока остановить немецкое наступление. Из танка выкидывали горящие тряпки, что-то окровавленное. Кажется, одежду. Второй снаряд, убивший заряжающего, попал в маску пушки. Застрял в броне и осколками изрешетил башнера.— Танк не на ходу, — сказал Юрик, — снаряд и механика, и капитана убил, а потом в моторное отделение влетел. Стреляли-то в упор.Пушка тоже не действовала. Я приказал срочно перегрузить оставшиеся снаряды и перелить горючее в мою единственную уцелевшую «тридцатьчетверку». Ко мне подошел заплаканный адъютант Крылова. Я протянул ему заляпанный кровью вещмешок с документами.— Олег, иди, собирай у убитых все документы. Кресты, жетоны…— Я… я сейчас. Василий Лукич умирает?— Умирает, — жестко подтвердил я. — Иди, занимайся делом. И быстрее. Возьми вон десантника.Я указал на Никона. Тот кивнул и сказал, что убили их командира отделения, младшего сержанта. Торопливо перевязывали раненых и грузили их на полуторку. Взводный Глазков с обожженным лицом сидел, привалившись к бугорку.— Леха, меня тоже крепко уделало. В голове все плывет.Иван Герасимович, наклонившись над ним, быстро ощупывал тело, повертел голову, заглянул в зрачки.— Контузия. Мозг слегка тряхнуло. Через часок очухаешься, лейтенант.На полном ходу подлетел на Т-60 Шевченко. Выскочил из люка, кинулся к капитану. С минуту постоял над ним, потом вернулся ко мне.— Умирает Василий… оружие и документы собирают?— Так точно. Раненых перевязывают и погибших на полуторку грузят. Ребята быстро работают. Самолеты, того и гляди, могут появиться.— Надо быстрее, — Федор закурил смятую папиросу. — И патронов больше набирайте. У меня к пушке и пулемету боеприпасов всего ничего осталось. А у тебя?— Перегружаем с танка Крылова.— Мотоцикл с разведчиками разбило. Прямым попаданием. Сразу обоих. Тела на танке лежат. Поторопи людей. Ты теперь у меня заместитель.— Есть!Я пошел к дороге посмотреть, как идут дела. Двое бойцов пытались открутить с разбитого бронетранспортера крупнокалиберный пулемет.— Бросьте его. Он стационарный.Десантники не поняли меня, и я разъяснил, что к нему потребуется станок, а станка нет.— Собирайте лучше патроны и ручные гранаты. А эту дубину устанавливать некуда.— Поняли.Я заглянул в кабину, обошел дымившуюся машину с разбитым мотором. Немец в черном комбинезоне лежал лицом вниз. Он был жив, лишь притворялся мертвым.— Штеен зи, — скомандовал я. — Вставай, фашист долбаный.Немец с трудом поднялся. С испугом смотрел на меня. Оба бойца загомонили, подошли еще несколько человек— Куда направлялись? — спросил я по-немецки.— На фронт… может, еще куда. Я — водитель. Делаю, что прикажут.Я послал за Шевченко, тот спросил через меня, знает ли немец о нашем десанте. Тот ответил, что знает, но мы все равно сумели напасть врасплох. Это было не так. Немцы увидели нас прежде, чем мы открыли огонь. Двигались настороже, готовые в любую минуту стрелять. Поэтому мы понесли такие потери.— Василий умер, — сказал Шевченко. — Закругляемся, уходим, пока самолеты не налетели.— А что с фрицем делать?— Я не Фриц, меня зовут Хеберт, — проговорил немец, умоляюще глядя на Шевченко.— Хоть хрен моржовый! Какая разница! Тебя сюда никто не звал. Решай сам, сержант. Грузить его некуда. И быстрее… быстрее, я сказал.— Расстреляйте фашиста, — не по-военному, а как-то по-граждански сказал я после короткой паузы.Немец понял, и за полминуты его лицо сделалось пепельно-серым. Он молчал, понимая, что просить пощады в этой ситуации бесполезно. Один из десантников отвел его на несколько шагов в сторону и застрелил из трофейного пистолета. Выстрелов было три, и после каждого меня словно кто-то толкал в спину. А потом мы подожгли танк командира роты, недогоревший бронетранспортер и спешно двинулись прочь. Впереди — мотоцикл, за ним Т-60, полуторка, и замыкала короткую колонну моя «тридцатьчетверка».По дороге некстати попался легкий разведывательный бронеавтомобиль. Разбил очередью из автоматической пушки мотоцикл, убил бойца. Броневичок смял на ходу Шевченко на своем Т-60, а я прошелся правой гусеницей, плюща остатки металла и экипажа. Мы свернули с дороги и шли по заросшим дорогам, иногда прямо через поляны. Долго двигались через лес, а затем забрались в густой ельник.Сразу взялись за раненых. Двоим уже помощь не требовалась, умерли от потери крови. Один из танкистов, раненный в живот, доходил. Просил пить. Ему налили водки, разбавив ее водой, и влили полстакана. Человек семь были ранены более-менее легко. Если считать легкой раной пробитую насквозь ногу или руку, осколки, застрявшие в спине.Кое-кто успел хлебнуть трофейного рома. Шевченко приказал собрать в кучу все ранцы, фляжки и поставил часового. В каждом ранце у аккуратных арийцев имелась аптечка. Иван Герасимович сгреб их в свою сумку и возился с ранеными. Ему помогал один из санитаров. Десантник Гоша с ампутированной кистью кипятил на крошечном костерке воду сразу в трех котелках. Раздев до пояса одного из танкистов, Иван Герасимович вытаскивал из-под кожи мелкие осколки брони. Раненый вскрикивал, потом попросил спирта.— Законная просьба, — закурил фельдшер, присев отдохнуть. — Налейте орлу сто граммов спирта.Я впервые присмотрелся к лицу нашего целителя. Лет сорока, морщинистый, с рыжими усами. Он перехватил мой взгляд.— Ухо у тебя как, Леха? Не мучает?Контузия, полученная на речке, отразилась на слухе. Хотя один из особистов поправил кулаком это дело, от выстрелов и сотрясения снова начинала выступать кровь.— Дай-ка, гляну, — не вынимая цигарки изо рта, притянул меня фельдшер и заглянул в ухо. — Сейчас спиртиком промоем и до наших дотерпим. А там врачи прочистят. Внутрь не предлагаю, ты теперь заместитель у Федора. Трезвым командовать должен.Шевченко что-то быстро писал на листке бумаги. Подозвал меня. Уловив запах спирта, наморщил нос.— Хлебнул, что ли?— Нет. Герасимыч в ухо залил. Еще давнишняя контузия.— Ну-ну. Пить не вздумай, я одному уже ухо тоже подлечил. Кулаком. Выхлебал полфляжки рома. Приказал отсыпаться, ночью дежурить будет. Вот тебе справка, читай и спрячь подальше.Я прочитал. В ней было указано, что сержант Волков Алексей Дмитриевич, выполняя специальное задание, проявил мужество, уничтожил два танка, два бронетранспортера, сколько-то немецко-фашистских захватчиков. В конце было дважды подчеркнуто химическим карандашом слово «вывод». А вывод командира особой роты был такой, что вину свою я искупил, достоин восстановления в звании и награды.— Спасибо, Федор. — Я спрятал бумажку в карман. — Что дальше делать будем?— У тебя машина в каком состоянии?— В среднем. Ребята копаются. Шестеренки на ладан дышат. Всякие трубки и соединения закрепляют, а с трансмиссией, сам знаешь, какие дела. Шестеренки могут посыпаться в любой момент. Сколько по кочкам прыгали, то вверх, то вниз. Мотор-то не новый достался.— А снаряды?— Четырнадцать бронебойных и двадцать семь осколочно-фугасных. Патронов к пулеметам штук семьсот.— У меня к моей малокалиберке три десятка всего. Несколько очередей, и пушку хоть выкидывай. Один пулемет останется. Полуторка с десяток пуль поймала. Мотор ремонтируют.Людей в роте оставалось двадцать с чем-то человек. Чувствовалось по всему, что операцию пора заканчивать. Сегодня все держалось на единственной «тридцатьчетверке» и сорока снарядах к орудию. Подобьют танк, немцы из пулеметов остатки роты в пять минут положат. У костра вскрикнул очередной раненый, которого оперировал наш рыжий фельдшер.— Золотой мужик, — сказал Федор. — Не хотел с нами ехать. Покойник Крылов уговорил. К ордену представлю, если выберемся. А со снарядами нам возвращаться нельзя. Мины еще остались. Я так думаю, если нас никто не высмотрит, завтра с тобой и саперами сгоняем, заминируем дорогу, расшибем пару-тройку грузовиков. По документам мы уже за двести двадцать уничтоженных фрицев можем отчитаться. Доведем до ровного счета, и все нормально. Плюс разбитые танки, бронетранспортеры, машины бортовые с фрицами и с пушками на прицепе. — Шевченко подсчитывал, загибая покрытые засохшей кровью пальцы. Сам грузил своих погибших разведчиков на танк.— Каких ребят потеряли, — вдруг сменил тон старший лейтенант. — Вася Крылов комбатом бы через неделю стал. А разведчики? У меня лучшие в дивизии разведчики были. Из пятерых один остался, да я, как невеста без места. Давай выпьем, что ли, по сто граммов за упокой души. А то ребята обидятся. А ты, Олег, проследи, чтобы ровно по сто граммов всем налили, не больше.Я выпил свои сто граммов с прицепом. Накатила усталость. Я пожевал чего-то, не ощущая вкуса. Наверное, слишком много смертей было сегодня. Заметив мое состояние, Шевченко сказал:— Поспи, Леха, два танка твой экипаж уделал. Это не хухры-мухры.— Полтора, — пробормотал я. — Второй вместе с погибшим БТ сожгли.Потом, когда я считал дни, проведенные в немецком тылу, у меня все время получались разные цифры. Засады на дорогах наслаивались на ночные марши, сон урывками. И одна и та же картина преследовала меня. На любой ночевке или дневке мимо проходили бойцы с лопатами рыть могилу погибшим, умершим от ран. Шевченко собрал вечером Глазкова, меня, Ивана Герасимовича и уцелевшего командира БТ, тоже сержанта. Мы с ним не очень-то общались, но я знал, что он носил раньше звание капитана и по пьянке загнал на минное поле свою роту. Разъяренный командир полка едва не расстрелял его за бессмысленную потерю так нужных на фронте танков. Передали дело в трибунал, капитана разжаловали, и он уговорил покойного Крылова взять его с собой в рейд. До этого бывшего капитана на совещания не приглашали. Сегодня Шевченко сделал исключение — опытных командиров не хватало. У меня не осталось в памяти ни имени, ни фамилии капитана. Позже он сыграет свою роль в судьбе остатков роты, поэтому я упомянул его. Еще добавлю, что это вместе с ним мы подбили немецкий Т-3.Посовещавшись, решили утром никуда не двигаться. Не внушала доверия система сцепления моего танка. Механики-водители, оставшиеся в живых, проверили ее и выразили сомнение, что завтрашний рейд окажется машине под силу. Приняли решение, что утром займутся ремонтом. Ночью это делать бесполезно.Нас ищут. Дважды пролетали легкие самолеты, а «рама» надоедливо кружила на высоте, изучая по своей схеме квадрат за квадратом. Будь нас побольше, она вполне могла засечь роту, но от роты остались всего два танка и полуторка, хорошо замаскированные в ельнике. Никто не сомневался, если мы начнем активные действия, то авиация нас из виду не потеряет. Были выставлены дополнительные посты, запрещалось открыто курить и передвигаться.На ночь ребята из экипажа и трое оставшихся в живых десантников соорудили шалаш, застелили его ветками и втащили внутрь наш огромный танковый брезент. Хоть и продырявленный в нескольких местах осколками и бронебойным снарядом, сорвавшим запасной бак, он неплохо грел, свернутый вдвое. Человек на пять хватало, как подстилки и одеяла. Механик-водитель Николай и я ночевали в танке. Вечером поужинали. Банка консервов на двоих. Вместо хлеба — по одному сухарю и пачка трофейных галет. Пресное печенье, по полтора квадратика на человека.Меня растрогал Никон. Подарил медный крестик на крученой суровой нитке с привязанной крошечной ладанкой из темного дерева.Оказывается, сегодня он похоронил своего крестного, младшего сержанта, командира отделения. Они жили в одной деревне, крестному было под сорок, и Никон ходил с ним лет с тринадцати на охоту. Их обоих призвали весной сорок второго. Никону только исполнилось восемнадцать, а крестный работал на лесоповале и имел отсрочку. Я плохо помнил лицо младшего сержанта, командовавшего десантным отделением. Зато хорошо запомнил рассказ Никона о том, что его крестный отец убил несколько медведей, был очень сильным и выносливым. Мать Никона взяла с крестного обещание, что тот будет следить за сыном и убережет его. В ладанке были микроскопические кусочки мощей какого-то святого.— Алексей Дмитрич, — обратился он ко мне по имени-отчеству, — вы наш командир и сегодня хорошо нас защищали. Мощи имеют большую силу. Маманя к батюшке в старую церковь по осени за тридцать верст ходила. Ведро меду отнесла, а он сподобил ее кусочком мощей на две ладанки…— Ну и поп, — засмеялся кто-то. — Мощи на мед меняет!Никон никак не отреагировал и сказал, что мощи спасали их с крестным уже полгода. Но вот крестного сегодня убили, и теперь святые мощи будут спасать меня. Я был атеистом, комсомольцем и в Бога не верил. Носить крестик, да еще с какими-то мощами, казалось мне ненужным, глупым пережитком. Но не хотелось обижать Никона.— Слушай, Никон. Но ведь не сберегли эти мощи нашего сержанта. Почему они меня должны сберечь?— Сберегут, — упрямо повторял парень. — С нашего района никого уже в живых не осталось, а меня пули облетают. Наденьте крестик, сделайте милость.Разговор принимал какой-то ненужный оборот. Попы, мощи, крестик… Федор Шевченко, член партии, а я у него заместитель, хоть и штрафник.— Нельзя мне кресты носить, — решительно ответил я, — как комсомольцу и командиру— А ты его в карман положи, — посоветовал механик-водитель Николай. — Эй, Никон… ладанку в кармане можно носить, силу не потеряет?— Не потеряет, — заверил Никон. — Лишь бы в душе Бог жил. А он в каждом человеке живет.— Все, хватит про Бога. А за крест и ладанку — спасибо.Я положил ее в нагрудный карман гимнастерки под комбинезон и отправился спать в танк. Ребята помалу засыпали, затихли разговоры. Заснул и я. С двух до четырех отдежурил на посту, потом лег досыпать уже в шалаш. Распихивая в темноте бойцов, подумал, что сегодня никуда спешить не надо. Место мне нагрели, и я мгновенно погрузился в сон.Одной из причин нашей вынужденной дневки было состояние раненых. Мой командир взвода Миша Глазков по-прежнему едва поднимался. Контузия оказалась сильной. Иван Герасимович сказал, что ему надо полежать еще минимум сутки. Тяжело и долго умирал раненный в живот танкист. Он был без сознания. Для умирающего соорудили крохотный шалашик и уже вырыли могилу. У Гоши опухла культя. Иван Герасимович возился с ним у костра, выдавливая из-под кожи всякую гадость, обрабатывал культю какими-то мазями. Гоша сучил ногами, по лбу ручьем стекал пот. Спина у танкиста, получившего мелкие осколки в лопатки, распухла, словно подушка. Ему тоже меняли повязку, наливая, как и Гоше, трофейный ром. Другого обезболивающего, кроме спирта и рома, у нас не было. Спасибо Шевченко и Ивану Герасимовичу, что сумели сохранить.С моей «тридцатьчетверкой» возились сразу три механика-водителя и Мотыль с Юриком. Юрик больше балагурил, и я приказал ему разобрать и почистить пулеметы. Мимо меня прошел разжалованный капитан, бывший командир сгоревшего БТ. Мне было неудобно, что своим заместителем Шевченко назначил меня, а не капитана. Я поздоровался с ним.— Лихо вы в Т-3 врезали! Если бы не вы, досталась бы нам болванка.Капитан, а теперь сержант, странно посмотрел на меня и козырнул.— Спасибо за благодарность, товарищ сержант. Большая честь.И пошел дальше. Я догнал его и дернул за руку:— Чего выделываешься? Мы оба на равных — штрафники. По-человечески умеешь разговаривать?— В армии не разговаривают, а отдают команды и выполняют их.Мне показалось, что бывший капитан выпивши. Я отпустил руку и пошел к Шевченко. Тот сидел с адъютантом Олегом и своим единственным уцелевшим разведчиком. Я присел рядом и прямо спросил:— Почему вы капитана в заместители не назначили? Все же командир роты и опыт больше?— Что, столкнулись с ним? — усмехнулся Федор. — Я тебе отвечу. Этот сопляк единственный бой когда-то удачно провел и пошел на повышение. Лучше бы он на х… пошел! Гонор, самоуверенность, водка не в меру. Четыре «тридцатьчетверки» за пять минут из-за его пьянки и дурости накрылись. Вместе с экипажами. Да еще ребята погибли, которые спасать их пытались. Там противотанковые мины вперемешку с противопехотными натыкали. Экипажи заживо горели у остальных на глазах. Он свою вину не искупил. Слишком много на нем крови.Покормили людей остатками продуктов. Собрали все, что имелось. Получше — раненым, а остальное — кому что. Нашему экипажу и трем десантникам досталась баночка трофейного искусственного меда, стограммовый кусочек шпига (тоже трофейный) и кучка давленых сухарей, которые Юрик принес в пилотке. Проглотили в момент, а в желудке пусто, как и не ели ничего. Можно было сварить грибов или вскипятить чаю, но крошечный костер Шевченко разрешил разжечь только для нужд Ивана Герасимовича, промывать раны.Никон, привязавшийся ко мне, рассказал, за что попал в штрафники. В кругу солдат затеяли разговор о Боге. Парень, не думая, ляпнул, чему учили родители. Что насилие — грех, убивать — еще больший грех, и люди должны жить в мире.— Ты к чему бойцов призывал? — допрашивали Никона в особом отделе. — С фашистами, что ли, мириться? У тебя башка работает? В Сталинграде люди до последней капли крови дерутся, а ты агитацию развел. Штык в землю и немца обнимать? Ты разницу между Отечественной войной и Мировой капиталистической чуешь? Там за мешки с деньгами людей гробили, а мы Родину защищаем. Значит, для тебя Родину защищать — грех?Простодушный парень наговорил столько лишнего, что трибунал без колебаний вынес приговор: пять лет лагерей с заменой на месяц штрафной роты. Кстати, крестный отец Никона не бросил мальчишку и вызвался вместе с ним в особую роту Крылова. Я не верил в предчувствия, но Никон, разбирая свой мешок, надел чистую рубаху и деликатно посоветовал мне побриться, протянув бритву покойного крестного. Я спохватился, что действительно дня три не скреб свою реденькую щетину, и побрился. Насчет белья сказал ему:— Ты брось поповские настроения разводить. Предчувствия, чистая рубашка…— Я ничего, — оправдывался парень и глядел на меня своими светло-голубыми глазами северянина. — Но душа что-то неспокойная.— Почисть лучше винтовку и патроны протри.— Есть, товарищ сержант!Я тоже почистил два своих пистолета и трофейный автомат. Перебрал гранаты. Сходил к Шевченко и напросился проверить посты.— Сходи, — пожал плечами тот. — Олег полчаса назад проверял. Ремонт танка заканчивают?— Заканчивают. Что-то подкрутили, укрепили. Новых шестеренок все равно нет. Сцепление работает. А надолго ли хватит, неизвестно.Я проверил посты. Они были на месте. А часа через полтора с восточной стороны холма застучали автоматные очереди.Стрельба разгоралась. К автоматам присоединились несколько пулеметов, торопливо хлопали винтовочные выстрелы. Прибежал один из десантников, зажимая простреленную руку.— Немцы!Мы все уже были наготове. Стрельба приближалась широким полукольцом. На западе было тихо, но все это напоминало огромный охотничий загон. И неважно, что мы догадывались о засаде в том месте, где тихо. Хоть влево, хоть вправо — все равно нарвемся на пушки или танки. Немцы решили с нами покончить, чтобы не создавать проблем у себя в тылу. Нашли по следам танковых гусениц.— Мудрить не будем, — быстро командовал Шевченко. — Эй, капитан, шагай сюда.Разжалованный капитан, козырнув, встал по стойке «смирно».— Садись в Т-60. Машина знакомая, так?— Так точно!— Берешь еще одного человека в помощь. Автоматы, гранат побольше. Прорывайся на восток, и как можно больше шума. Снаряды береги на крайняк, их всего три десятка. Бей из пулемета и автоматов, бросай гранаты. Нас не ищи. Уцелеешь, прорывайся к передовой. На танке или пешком, как повезет.Т-60 спешно загружали гранатами и запасными дисками. В башню полез еще один танкист из «безлошадных». На лице у него была написана такая отрешенность, что Шевченко прикрикнул:— Не помирай раньше времени! Мы тоже не в тыл бежим.Т-60 рванул навстречу стрельбе, а командир роты давал последние наставления шоферу полуторки, рядом с которым сидел адъютант Олег.— Гони, не отставая от нас. Расстояние — полста метров. Главное, не врежься в пень. Мы деревья сшибать будем. Всем, кто в кузове, не стрелять, пока фрицы близко не появятся. Все, ребята, гоним.Шевченко, потеснив, влез на мое место. Мы двинулись по склону холма в северном направлении. Метров через сто выскочили на едва заметную, давно заросшую колею. Дорогу преградила сухая ель, упавшая поперек.— Оттащить в сторону!Выпрыгнули человек семь и оттащили верхушку на обочину. Пока возились, я вслушивался в стрельбу и взрывы гранат, там, откуда начинался немецкий загон. Потом погнали дальше. Колея то появлялась, то исчезала. Еще одна сухая ель, повисшая между зелеными деревьями, сорвала толстым сучком одного из десантников. Остановились на полминуты. Покалеченного бойца погрузили в полуторку.— Николай, газу!Я не имел возможности высунуться. Единственный башенный люк занимал Шевченко, указывая направление механику. Я спросил у Федора:— Никон цел?— Который баптист? Целый.Мы пролетели с километр без приключений. Я подумал, что Шевченко выбрал верную тактику, прорваться в узкую щель между загоном и засадой. Накаркал! Слева ударил пулемет. Звук доносился слабо сквозь рев мотора и клацанье гусениц. По броне ощутимо щелкнуло раз, второй, кто-то вскрикнул. Я развернул башню, рискуя свернуть ствол орудия о деревья, и выстрелил наугад. Степан Мотыль не знал, куда выбросить стреляную гильзу (мешал Шевченко), и я дал несколько очередей из пулемета.— Огонь! — кричал Шевченко, принимая и выкидывая через люк гильзу. — Три осколочных, бегло!Я видел пулеметную и несколько автоматных вспышек, метрах в ста на прогалине. Выпуская один за другим осколочные снаряды, представил, что творится в простреливаемой насквозь полуторке. Мы продолжали идти на скорости.— Еще пять осколочных! Шевелись!Я шевелился. В башне плавал клубами сизый дым, не давая нормально дышать. Вентилятор работал на всю мощность, но люк закрывал Шевченко.— Левее! Левее, мать твою!Мы едва не свалились в промоину на краю дороги. Николай с такой силой рванул рычаги, выворачивая машину, что я упал на боеукладку. Степа Мотыль матерился так заковыристо, что можно было заслушаться. Судя по ругани, он сломал пальцы.— Снаряды подавать можешь?— Могу.Я выстрелил перед собой, видя впереди какое-то мелькание. Вспышка пушечного выстрела. Удар по броне свалил с ног и Мотыля, и Шевченко. Мы раздавили противотанковую «семидесятипятку», подмяли не успевшего шарахнуться прочь артиллериста:— Юрик! Юрик, что с тобой? Гони вперед!Это кричали одновременно механик-водитель и Шевченко. По броне снова застучали пули. Я стрелял из пушки. Снаряды толкал в ствол Шевченко. Потом неслись вперед молча, уже без выстрелов. Запах сгоревшего артиллерийского пороха сменился кислым духом крови. Когда ее очень много. Так пахнут только что убитые, истекшие кровью люди. Но остановились лишь километра через два.Пол был сплошь залит кровью. Снаряд пробил броню рядом с курсовым пулеметом, разорвал почти надвое радиста Юрика и смял, размолотил в кашу ногу Степану Мотылю. Обоих вытащили на траву. Степан еще дышал, но вместе с кровью уходила жизнь. Он мелко засучил второй ногой — начиналась агония. Я обошел танк. Из шести человек десанта осталось трое. Никон перезаряжал винтовку.— Живой?— Живой, товарищ сержант.На полуторку было жутко смотреть. Кабина и особенно кузов были сплошь изрешечены пулями. Адъютант Олег лежал на траве, с накрытой замасленной тряпкой головой. Пули разбили ему лицо и череп. Водитель с добровольным помощником откручивали пробитый баллон.— Машина на ходу?— На ходу. Только трупы в кузове. Убрать бы надо.— Пусть лежат.— Два задних колеса пробиты. На четырех покатим. Нагрузка большая, могут и эти полопаться.Тела убитых торопливо перегружали на трансмиссию танка. Привязывали, чтобы не свалились, кусками телефонного провода. Семь погибших ребят. Пятеро раненых в полуторке. Пуля достала нашего фельдшера Ивана Герасимовича. Он лежал с открытыми глазами, рыжие усы топорщились в разные стороны. Уцелевшие десантники накрыли тела плащ-палатками и шинелями.— Похороним позже, — вглядываясь в небо, проговорил Федор Шевченко. — Надо спешить. Вместо стрелка-радиста возьми, что ли, Никона.Механик вытирал шинелью кровь на полу. А Федор, отойдя в сторону, задрал рубашку и спустил штаны.— Подранило меня, Леха. Глянь, яйца целые?Штук пять мелких осколков брони попали в бедро, разбили пистолет в кармане (может, он и спас), один прочертил кровоточащую полосу в паху.— Все целое, Федор. Осколки позже вытащим.Снаряд, пробивший броню, не миновал и меня.Один осколок чиркнул по щеке, второй застрял в мякоти правого плеча. Но все это были мелочи. Мы проехали еще километра три и нырнули под огромные дубы, росшие у озера. Место было наезженным, но нам требовался час-другой, чтобы перевязать раненых, разбортировать колеса и вставить новые камеры. Водитель полуторки, хозяйственный мужик, отшвыривал в сторону пробитые пулями запасные камеры.— Сволочи, все издырявили.Одну целую камеру все же нашел. Спешно заклеивали еще пару штук, менее пострадавших. Поручив шины помощникам, откинул капот. Из радиатора била тонкая струйка пара.— Мылом. Мылом замазывай, — советовали ему.— Без вас знаю. Ну-ка, помоги…Танку тоже досталось. Механик вместе с Никоном вытирали остатки крови на полу. В двигателе что-то шипело и пахло жженым. Вниз стекала кровь из тел погибших, лежавших на броне моторного отделения. Сколько нас осталось? Взводный Глазков был ранен в ногу и руку, Гоша получил пулю в здоровую руку и как боец был бесполезен. В строю остались старший лейтенант, водитель полуторки, Никон, трое десантников и я. Еще трое тяжело раненных, кроме Глазкова и Гоши, лежали в кузове машины.— Сегодня в ночь будем прорываться к своим, — заклеивая цигарку, рассуждал Шевченко. — Лишь бы «тридцатьчетверка» не подвела.На оставшихся в живых и раненых было тяжело смотреть. Даже не получившие ранений люди выглядели настолько подавленными, почти все с ушибами и синяками от сумасшедшей гонки. Наверное, никто уже не надеялся, что выберется живым. Федор сам наливал остатки рома и спирта, отмеряя по сто пятьдесят граммов раненым и по сто — остальным. Набивали патронами магазины автоматов, вытряхивали боеприпасы из вещмешков погибших, делили гранаты. Я отдал Федору «Вальтер», который просил у меня покойный стрелок-радист Юра Урезов. Наш Юрик! С другой стороны озера подъехали две подводы. Немцы поили лошадей. Начали присматриваться к нам, потом дружно шарахнулись прочь. Шевченко приказал огонь не открывать.Через час мы двинулись дальше. Кружа по лесным дорогам, добрались до линии фронта. Было тихо и солнечно. Бабье лето. Оставался последний бросок. Лишь бы не постреляли свои. У нас имелись заранее предусмотренные места для выхода из тыла. Кто-то должен был нас встречать. Но наворачивать новые круги уже не оставалось горючего. Решили спокойно, на малом ходу, миновать лесистую низину, а потом, сигналя ракетами, прорываться. Трое добровольцев обследовали место прорыва. Уже в сумерках мы пошли вперед, что называется, наудачу.Удача на войне — штука капризная. От нас последние дни она отвернулась. Но через линию фронта мы пробились. Стрелять пришлось на нейтралке, пропустив вперед полуторку, сигналящую красными ракетами. Танк попал под огонь зенитных автоматов, я стрелял по вспышкам. 37-миллиметровые снаряды, в основном осколочные, долбили по башне, но не пробили. Я получил еще несколько осколков отколовшейся брони, потом немцы ударили из орудий покрупнее. Близким взрывом меня бросило головой о броню, и я плохо запомнил, как мы ввалились в наши траншеи.Братья-славяне, как водится, встретили нас огнем, убили водителя полуторки. Лейтенант Миша Глазков в придачу к прежним ранам получил еще две пули, ранили Никона. Но все это было неважно. Мы пробились к своим. ГЛАВА 11 Встречали нас далеко не с музыкой. Отобрали оружие, выставили охрану. Правда, прислали медсестру и санитаров, перевязать раненых. Выглядели мы как бродяги. В изорванных, прожженных комбинезонах, телогрейках (шинели не носили даже десантники — неудобно спрыгивать с танка), с трофейными автоматами, половина людей в немецких сапогах. «Тридцатьчетверка» была сплошь во вмятинах, а полуторка издырявлена, как сито. Ребят в кузове спасла груда шинелей и то, что они лежали, уперших руками, ногами в борта. Какой-то капитан затеял допрос, но Шевченко послал его подальше. Тот надулся и не разрешил позвонить в штаб дивизии.— У меня раненые подохнут, пока ты выделываешься. Давай телефон! — заорал Шевченко.В окровавленном комбинезоне, перебинтованный через живот, со свезенной до мяса щекой, Шевченко выглядел жутковато. Вскоре приехали представители дивизии, и нас отправили в медсанбат. Кого лечили в медсанбате, кого отправили в госпиталь. Мы с Шевченко и Никоном остались в санбате. Обнялись с Мишей Глазковым, Гошей, которых с другими тяжело раненными увозили в госпиталь.В санбате я пролежал дней двенадцать. Потом нас, как штрафников, оставшихся в живых, полторы недели продержали в отдельной землянке на краю военного городка. Оформляли документы, ждали решения военного совета Армии. Как я понял, дело осложнялось тем, что несколько штрафников считались без вести пропавшими. Я давал показания в отношении капитана, которого Шевченко послал на Т-60 отвлечь от нас немцев. Скорее всего, он погиб вместе с экипажем. Я добросовестно изложил на бумаге, что слышал взрывы гранат, очереди автоматической пушки Т-60. То есть люди сражались. Писали объяснения и другие бойцы.Приехал Шевченко, привез мне комплект офицерской формы и новые сапоги. Николаю и Никону — теплое белье. Вечером посидели в стороне, среди облетающих осин, выпили фляжку водки, с жадностью ели хлеб с салом и тушенкой. Часть еды оставили ребятам. Федор сказал, что решение в отношении нас придет со дня на день. Все штрафники реабилитированы. А сколько нас осталось: штрафников и просто бойцов и командиров? Двенадцать-тринадцать человек из семидесяти. Вот чего стоили эти «дерзкие» рейды по тылам! Правда, и немцам от нас досталось. Потери от наших внезапных налетов и засад они понесли куда больше, чем мы.Уезжая, Шевченко обещал ускорить оформление документов. Мы попрощались, я подшил новую форму, нацепил сержантские треугольники и пошел прогуляться. Младший лейтенант на КПП знал, кто мы такие, и разрешил мне выйти.Я долго бродил по окраине городка. Меня тянуло к людям… и к женщинам. Сидеть в землянке осточертело. Вечером пошел на танцы и познакомился с женщиной, года на три постарше. Она мне понравилась, звали ее Таня. Ни тушенки, ни ворованного белья, как это было в Новониколаевском, никто с меня не требовал. Просто Таня привела вечером после танцев к себе, выставила бутылку самогона и сковороду жареной картошки. Ее четырехлетний сын поужинал вместе с нами и лез меня расспрашивать «про войну». Мне было не до него. Когда я касался руки женщины, тело словно пробивало электрическим током. Она поняла мое состояние и уложила сынишку спать. Раздеваясь, я запутался в одежде и свалился на пол, хотя был не пьяный.Таня тихо смеялась. Мы легли, но у меня плохо получалось. Таня гладила шрамы и утешала, что завтра все будет нормально. На следующий день я продал трофейные часы, купил спирта, продуктов, а для Таниного сына — кусок повидла. Часы ценились высоко. Хотя продукты были дорогими, мне хватило на бутылку и еду. К Тане я ходил почти каждую ночь. Однажды меня попытался задержать лейтенант, дежурный по КПП. Я отодвинул его в сторону, он достал пистолет. Я шел на него и видел, как у молодого дисциплинированного лейтенанта дрожали руки.— Ты в немца хоть раз стрелял? — спросил я.— Вернитесь назад!— А я стрелял. И убивал. Я их взвод угробил и два танка сжег, а ты стволом машешь, руки трясутся.Вмешался сержант, который сказал, что я один из тех, кто выполнял специальное задание в тылу и хожу вечерами к родственникам.— Пусть идет, товарищ лейтенант, — убеждал его сержант. — Он под утро всегда возвращается. Да ему не сегодня завтра звание вернут, и снова на фронт.Лейтенант от меня отстал. А я через несколько дней действительно получил свои «кубики». Нас готовили к отправке в прежние подразделения, где мы проходили службу. Мне было жаль Никона. Я знал, какая короткая жизнь у рядового пехотного взвода. До первой-второй атаки. В его семье уже погиб отец и старший брат. Кроме него, у матери остались три младшие дочери. Никон оставался единственным мужиком в семье. Брать с собой в танк я его не хотел. В танкистах не слаще, чем в пехоте.Федор Шевченко получил повышение и «шпалу» на петлицы, стал капитаном. Я попросил пристроить парня в ремонтную часть. Федор забрал его с собой. Когда прощались, Никон заплакал и сказал, что мать будет молиться за меня, и я обязательно выживу, но должен беречь ладанку со святыми мощами и крестиком. Мы обменялись адресами. Ни ладанки, ни крестика у меня уже не было. В санбате мою порванную окровавленную гимнастерку порезали на тряпки. Я об этом не знал, потому что дня три провалялся с высокой температурой. А когда кинулся искать, было поздно.Попрощался с остальными штрафниками, сходил напоследок к Тане. Она тоже плакала и звала после войны к себе.— У меня дом, хозяйство. Хорошо жить будем. Ты мне и сыну по сердцу пришелся. Обещаешь прислать письмо?— Обещаю, — искренне ответил я.Юность беззаботна, как мотылек. Я забыл Таню после первого же боя. Наверное, Бог меня простит.Никаких наград никто из нашей особой роты не получил. Я сам не читал, но кто-то из приятелей сказал, что видел статью о танковой роте, наносившей немцам сильные удары в тылу. Перечислялись десятки подбитых немецких танков, бронемашин, грузовиков, разгромленные автоколонны. Все как обычно. В сорок втором году нас крепко прижимали, и такие брехливые статьи, наверное, были нужны.Я попал в свой полк, в тот же батальон, на свою должность — командиром танка. Старший лейтенант Зайковский взял меня опять в свою роту, мы крепко выпили за встречу. Я принял свой прежний танк и сразу выгнал механика-водителя, который был тогда со мной на речке. Наверное, что-то во мне изменилось после того рейда по немецким тылам. Я не хотел видеть рядом с собой ненадежных людей. Зайковский сказал, что механиков не хватает. Я ответил, что поведу танк сам. Но вскоре мне прислали нового механика-водителя. Старшего сержанта Жукова Петра Илларионовича, как водится, старше всех по возрасту в экипаже. Я спросил, не приходится ли он родственником знаменитому маршалу.— Я бы тогда вами всеми командовал. Включая тебя и ротного с заячьей фамилией.И заржал, показывая крупные, как у лошади, зубы. Мужик он оказался неплохой, любитель пошутить и выпить, машину знал хорошо и обещал нас всех в бою сберечь. Мы называли его Ларионыч.Заряжающим был крепкий парень Гриша Погодка, из Удмуртии. У него был интересный говорок, под который иногда подделываются нынешние творческие работники и писатели «от сохи». Он говорил: «пыграть» вместо «поиграть», «чаво» вместо «что», и глотал гласные в глаголах. Я слушал его с удовольствием.— Мы когда разгулямся на Рожество, в санки девок затащим, катамся из сяла в сяло. Визг, хохот, самогон рекой!Гриша Погодка неплохо знал машину, имел опыт, орудие, пулемет и боеприпасы содержал в полном порядке. Гриша отличался спокойствием, рассудительностью, а любимым словом было «успеем». Он его произносил так— Ничего, лейтенант! Успем!Стрелка-радиста звали Иванов Саша. До войны вырос и жил в Куйбышеве. Закончил семь классов, года три работал на заводе, учился на курсах стрелков-радистов, уже участвовал в одном бою и расстрелял диск по немцам, хвалился, что в кого-то попал. С этим экипажем мне суждено было воевать по фронтовым меркам долго, и я запомнил всех ребят с их привычками, слабостями, семейными делами.Танк я принял в середине октября. В Сталинграде шли упорные бои. Наш полк был изрядно потрепан. В ротах насчитывалось по пять, а то по четыре танка. По три взвода в роте, а некоторые взводы состояли из одного танка. Но все равно воевали. Крупных наступлений и боев я в октябре-ноябре не запомнил. Так, мелкие стычки, поддержка пехоты. Но танки мы все равно теряли. Помню, один подбили из противотанковой пушки.Ребята в экипаже молодые, поперли без оглядки. Считай, по прямой шли. А немцы уже вовсю применяли новые 75-миллиметровые пушки. Если «полусотку» мы гадюкой называли, то это была сущая кобра. Низенькая, с трехметровым стволом и массивным набалдашником, она прошибала броню «тридцатьчетверки» за километр. Вот фрицы и влепили в их танк болванку метров с восьмисот. Пока ребята вылезали, добавили еще один снаряд. Всего двое из горящего танка выскочили.Я опасался этих пушек на близком расстоянии. Немцы уже широко применяли подкалиберные снаряды и реже кумулятивные. Танки от их попаданий получали очень тяжелые повреждения. Загорались не всегда, а экипаж часто весь погибал. Приходилось тела погибших ребят вытаскивать. Небольшая дырка и воронка на внутренней части брони. Сам снаряд из твердого сплава, остроносый, небольшого диаметра и пушку и мотор мог расшибить, да еще броню крошил. Осколки брони все подряд дырявили. Снарядные гильзы, как из дробовика. Про людей и говорить нечего. От высокой температуры снаряды часто детонировали. Тогда вытаскивать уже нечего было.Но и мы не зевали. Однажды перед Ноябрьским праздником по грязи зашли во фланг батарее, сразу четыре пушки разбили и раздавили. Две — мой танк. Потом на пехотные позиции двинули, а наступать-то некому. Немцы стреляли метко. Два танка подожгли, одному гусеницу порвали. Успел откатиться в низину, а то бы и он сгорел. Мы с командиром роты Зайковским все же решили, согласно приказу, дальше двигаться, но пехотный батальон залег, а по нам другая батарея огонь открыла. Пришлось отступать. Ночью подмога пришла, снова наступали.В одном из боев чуть случайно по-глупому не погиб. Я привык ждать опасности от вражеских пушек, танков. За воздухом не забывал наблюдать. А немецкая пехота для меня как опасность вроде и не существовала. Вот за это едва не поплатился. Бежал к нашему подбитому танку, посмотреть, остался ли кто живой. Почти добежал и вдруг спиной почувствовал опасность. Не спиной, конечно, а скорее всего, уловил подозрительный звук. Обернулся, а из полузасыпанной траншеи поднимается немец с винтовкой в руках. Я замер. Потом с запозданием полез в карман. Там лежал трофейный «парабеллум». Мне наган в полку выдали, но я его не носил. «Парабеллум» солиднее казался. Начал затвор взводить, а он не взводится. Пистолет капризный, не то что наган или наш ТТ. Секунды мне до смерти оставались. Вот когда вся жизнь перед глазами промелькнула!Заряжающий Гриша Погодка меня спас. Увидел из башни опасность и открыл огонь из пулемета. В немца, наверное, с десяток пуль угодило. А я, как дурак, застыл, все затвор дергаю. Наконец взвел, подошел к убитому. Молодой, светловолосый парень. Наверное, чистым арийцем считался. Медаль на груди, нашивки за какие-то заслуги. Еще дышал. Представил я, как он мне бы в упор из винтовки в голову или грудь закатил. Я бы и не дернулся, особенно если пуля разрывная. Видел, какие они раны оставляют. Даже рана на руке после разрывной пули с волейбольный мяч раздувается, а если в живот или грудь — месиво осколков в кишках или легких. Все это в мозгу отпечаталось. Поднял винтовку и добил немца. Передернул затвор и послал еще одну пулю во второго фрица, валявшегося в траншее. На всякий случай.Запомнилось, как на окраине деревни столкнулись лоб в лоб с тяжелым бронетранспортером. У него масса — девять тонн и пушка 20 миллиметров. Убегать ему поздно было. Мы в горячке промахнулись. Снаряд вдоль броневого корпуса вмятину пропахал, а по нам с расстояния полста шагов автоматическая пушка и пулемет ударили. Мы орудие секунд пять перезаряжали, не больше. Надолго эти секунды растянулись, потому что снаряды градом нам в лоб сыпались. Некоторые взрывались (не страшно!), а некоторые по броне так били, что от ударов целиться невозможно было. Врезал осколочным снарядом почти навскидку. Разнесло взрывом длинную, как свиное рыло, моторную часть и вышибло автоматическую пушку над кабиной. Водителя вместе с командиром машины тоже накрыло. Экипаж, человек десять, из кормовой двери посыпался. Кого-то постреляли, кого-то подавили. Остальные через плетень перемахнули, бежали между яблонями и грудами ботвы. Я, не жалея деревьев, выпустил два снаряда вдогонку. Кого-то в воздух подкинуло вместе с ветками. Так и остался лежать на грядках.Даже когда фрицы исчезли, долго им еще стреляли вслед. Обозленные мы были, голодные. Большие потери несли и танкисты и пехота. Улица была сплошь завалена телами красноармейцев. Их из пулеметов расстреливали во время лобовой атаки. Я смотрел на погибших: «Неужели так всю войну будет? В России мужиков скоро не останется».А мой голодный экипаж огляделся, принюхался. Десантный короб шестиметрового «Ганомата» почти не пострадал. Значит, трофеи имеются: консервы, шпиг, ром. Из оружия автоматы и пистолеты собирали, часы снимали. Вот какая штука, у каждого немца часы имелись, а у нас — одни большие, танковые на весь экипажПока они собирали трофеи, я обошел танк. Ахнул. Расписали нас крепко. Про фары и говорить нечего. Стекла до этого были разбиты. Сейчас фары начисто снесло с кронштейнов, перебило даже буксировочный трос, обмотанный вокруг корпуса, а в лобовой броне я увидел штук пять щербин глубиной сантиметра полтора от 20-миллиметровых снарядов. Знакомая залатанная пробоина, полученная на той злополучной речке, блестела свежей вмятиной, а ствол курсового пулемета сплющило и погнуло. Больше всех повезло механику Ларионычу. Он успел чудом захлопнуть всегда приоткрытый люк и тоже считал вмятины.— Пару снарядов и полдесятка пуль запросто мог получить, — хвалился он. — Повезло, что люк захлопнул!Вернулись заряжающий и радист. Принесли два автомата, вещмешок трофеев и несколько ранцев, которые не успели распотрошить. Немцы свои штурмовые части хорошо снабжали. Нам, танкистам, на харчи тоже жаловаться не приходилось, кормили хорошо, но в ноябре все в грязи пополам со льдом тонуло. Подвоз плохой был. После боя наелись от пуза. Колбаса копченая, очень вкусная (я такой не пробовал — венгерская «салями»), сардины, сыр, ром, красное кисленькое вино в длинных бутылках.Зайковский хотел меня взводным назначить, но кандидатура не прошла. Бывший штрафник — недостоин! Про награды тогда вообще молчали. Судьба Сталинграда решалась. Немцы пока верх держали.А Гришу Погодку я отблагодарил. Он по должности значился громко — командир башни, или, как мы его называли, башнер, а выполнял, как все башнеры, обязанности заряжающего. Заряжающий в бою — большое дело. Главное, четко выполнять команды, заряжать бронебойный или осколочно-фугасный снаряд. Если перепутает снаряды — ошибка могла стоить очень дорого. По орудийным расчетам мы осколочными били. Бронебойной болванкой легко промазать. Ты промазал, а немец — нет. Вот и каюк танку, а может, и всему экипажу. Гриша никогда не путался. И выносливый был. Попробуй, покидай снаряды в ствол да выбрось стреляные гильзы через люк! При беглой стрельбе руки отвалятся. Сходил к Зайковскому, и присвоили Грише «сержанта». Довольный был. Даже пыхтел от удовольствия. На что-то выменял бутылку спирта, тушенку, пару луковиц. Обмыли его сержантские треугольники. Пожелали до лейтенанта дослужиться. А главное — выжить.Через неделю после начала наступления под Сталинградом нас отправили на переформировку под знаменитый город Мичуринск. Танков оставалось всего ничего, да и те изношенные дальше некуда.Прежде всего помылись, прожарили одежду. Вшей хватало, и привыкнуть к ним было просто невозможно. Землянки уже кто-то до нас выкопал. Кое-где и печки сохранились. А где не было, наши умельцы за день смастерили новые. Командир полка приказал убрать территорию. До нас, мягко говоря, не очень чистоплотная часть стояла. Кучи всякие кругом, мусор. Два дня работали, землянки до ума доводили, сортиры сооружали, граблями и лопатами чистоту наводили. А тут хороший снег пошел. Легкий мороз, снежинки падают, по радио передают очередную сводку. Возле города Калач в 80 километрах западнее Сталинграда сомкнулось кольцо окружения. Соединились войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов.Суживалось внутреннее кольцо, зажимая немцев в Сталинграде, а внешнее — развивало наступление, проходя в сутки по 30-40 километров. Такая обстановка была в конце ноября. Эти дни мы ходили под впечатлением нашего мощного удара. Помню, вечерами праздновали, собирались экипажами, взводами. В тех местах было много яблоневых садов. Водку и спирт я не очень уважал, а яблочное вино, выдержанное, кисло-сладкое, мне пришлось по вкусу. Покупали у местных жителей яблоки. Таких крупных и вкусных яблок у нас в Сталинграде не было. Я ими объедался.Однажды до нашей роты снизошел сам комбат, который едва не расстрелял меня возле завязшего танка. Он уже получил майора и орден Красной Звезды. Ввалился в землянку к Зайковскому вместе со свитой. Хорошо выпивши. У нас, кроме вина, предложить нечего было, да и закуска слабоватая, в основном хлеб и яблоки. Майор скривился, хотел даже уйти, но старшина роты, молодец, взял ситуацию в свои руки.— Попейте с дороги винца, я сейчас распоряжусь.Через десяток минут притащил несколько банок американского колбасного фарша, тушенки, две фляжки спирта. Разлили по кружкам. Я банки трофейным ножом вскрывал. Мы сидели в землянке все подряд: и командиры взводов, и танков. Особенно никто не чинился. Рядом с нами сидели трое-четверо молодых младших лейтенантов, прибывшее пополнение. Стукнулись кружками, выпили за победу, за Сталина. Комбат меня узнал.— Это тот младшой, который танк утопил и под трибунал попал?Чего мне оставалось делать? Встал с набитым ртом, кое-как проглотил закуску, доложился:— Младший лейтенант Волков. Командир танка.— У тебя в дивизии земляки появились? Шевченко хвалил, подвиги твои расписывал.— Капитан Шевченко не из таких, — вырвалось у меня. — Он подвигами не хвалится.— И правильно делает. Ты свою вину перед Родиной искупал, а мог и под расстрел попасть. Боевую машину бросил, а сам в кусты.Замполит батальона потянул майора за рукав, решил сгладить ситуацию, предложил еще выпить, а комбата понесло. Спросил у Зайковского:— Как Волков воюет?— Нормально, товарищ майор, — вытянулся тот. — Командиром взвода планируем назначить.— Рано. Пусть пока танком командует. Мне наплевать, что у него связи в штабе дивизии. Главное, как человек воюет.— Хорошо он воюет, — повторил Зайковский.Повисла неловкая тишина. Недолюбливал меня комбат. Может, не мог простить того случая на речке. Может, подозревал, что я Федору Шевченко на него капаю, должность выпрашиваю. Понял я, что лучше уйти от греха подальше. Наш комбат дурковатый делался, когда лишка выпивал. Если привяжется — не отстанет.— Разрешите пойти к машине, товарищ майор, — надев шапку, козырнул я.— Шагай. Здесь у нас не дом отдыха, а переформировка. Машину и людей как следует к бою готовь.Выскочил словно оплеванный. Пошел в землянку к экипажу. Там тепло. Ребята, хорошо выпившие, о женщинах рассуждают, байки травят. Хотел лечь спать, а механик Жуков запротестовал:— Если у тебя, лейтенант, настроения нет, то нам его не надо портить. Садись и вина выпей.Пришлось выпить, чтобы экипаж не обижать. Спрашиваю Жукова, что, мол, ожили, на баб потянуло? Он важно отвечает, что познакомился сегодня с молодухой и собирается на свидание.— Какое свидание?Для меня Жуков в его сорок лет уже дедом казался. Оказывается, он познакомился с женщиной из деревни, когда вино покупал, и напросился вместе с Гришей Погодкой в гости. Меня это удивило, потому что Гриша был лет на пятнадцать его моложе.— К матери с дочкой, что ли, собрались? — спросил я.— К подругам.— Сколько ж им годков?— А сколько бы ни было. Хрен ровесников не ищет.Я был не против отпустить ребят, но существовал приказ, запрещавший покидать механикам свои машины. До деревни версты четыре, когда они вернутся?— Отпусти нас, лейтенант, — попросил Петр Жуков. — Мы тебя не подведем. А танк все равно не на ходу. Ремонтники раньше десяти утра не подъедут.Отпустил я обоих женихов. Назло комбату. Пусть ребята отдохнут. Долго нам греться не дадут. Остались вдвоем с Саней Ивановым. Заварили чаю. Поесть толком не дали, и я с удовольствием грыз поджаренный хлеб, запивая его горячим крепким чаем без сахара.Разговорились с Саней Ивановым. У каждого своя жизнь. Саня рассказал, что у него хорошие отец и мать. Отца забрали в армию год назад. Он занимал инженерную должность на военном заводе. Присвоили сразу капитана и направили в ремонтный батальон на Калининский фронт.— Потом мама узнала, что он связался с женщиной, намного моложе его. Плакала, от меня скрывала. Обойдемся, говорит, без него. А у меня сестренка и братишка в школе учатся. Обидно!— Никуда твой отец не денется, — заверил я Саню.— Он до войны скромный был. Водки больше трех рюмок не выпивал. Старый полушубок лет десять носил. Едва уговорили новое пальто купить. А в начальники попал, заелся. Еще по весне прислал нам с каким-то командировочным целый вещмешок подарков: тушенку, гречку, сахар, фланель на рубашки, маме — духи. А сам с другой живет.Саша, которому не исполнилось и девятнадцати, рассуждал по-взрослому, возможно, повторяя слова матери. Утешать было бесполезно. Вот так можно отца потерять, даже если он жив-здоров.— А если руку или ногу оторвет, — не мог успокоиться Саша, — небось, к нам вернется. Кому калека нужен?Я перевел разговор на другую тему. Утром благополучно вернулись Жуков и Погодка. Принесли кроме яблок квашеной капусты, свежих яиц и самогона. Обменивали на харчи трофейные часы, ножи, полотенца, лишнее белье.Тем временем полк активно пополнялся техникой. Нашей роте достались три старых, вышедших из ремонта Т-34, мой старый знакомый Т-26 (как он сохранился за полтора года войны!) и два новых танка Т-70. Я уже привык к своей «тридцатьчетверке» и менять ее на другую машину не хотел. Механик Жуков ходил каждый день в рембат и помогал ремонтникам. Обещал, что машина будет в полном порядке.Новенькие Т-70, блестящие и свежеокрашенные, гляделись неплохо. Усилили лобовую часть брони до 40 миллиметров, весил танк всего десять тонн. Я испытал на полигоне один из них. Танк был верткий, маневренный. Но боковая броня в 15 миллиметров делала машину очень уязвимой. Плюс карбюраторный двигатель, работающий на бензине. Не устраивала меня и 45-миллиметровая пушка, слабоватая против немецких танков. Про недостатки я умолчал, зато похвалил толстую лобовую броню, скорость и посоветовал молодым танкистам ни в коем случае не подставлять немцам борт и кормовую часть. Наш замполит батальона, добродушный и безвредный мужик, мало что смыслил в танках. Он заявил, что задницей к врагу мы уже не повернемся.— Красная Армия наступает! Ее уже не повернуть.Но бывалые фронтовики чувствовали по сводкам и названиям городов, что в декабре наступление наших войск несколько застопорилось. 12 декабря группа немецких армий «Дон» под командованием Манштейна начала наступление южнее Сталинграда. Что там творилось в заснеженной степи, мы не знали. Но «солдатское радио» доносило слухи, что немцы прорвались близко к Сталинграду. В те дни наш полк находился в повышенной готовности, а ремонт танков шел по ночам.Вспомогательные части никогда не баловали наградами. Но посмотрев, как люди работают по ночам, при двадцатиградусном морозе, я, пожалуй, не согласился бы перейти к ним. Хотя ремонтники в атаки не ходили. В эту ночь вспышки электросварки, свет генераторных ламп привлекли внимание ночных бомбардировщиков. Грохотало и горело так, что у нас, за пару километров, вздрагивала земля. Тяжелые авиабомбы убили и ранили около двадцати человек, повредили часть оборудования, сгорели два или три танка. Наша «тридцатьчетверка», к счастью, не пострадала.Со дня на день мы ждали отправки на Сталинград. После тяжелых боев Манштейн был отброшен от Сталинграда. И хотя бои, как и на всем фронте, продолжались, 6-я армия Паулюса была в крепком кольце. Назывались разные цифры, но судьба не менее чем 250 тысяч немецких солдат и офицеров была предрешена. Им оставалось либо замерзнуть среди развалин города и в степи, либо сдаться. Наши войска наносили все новые удары, и сводки из Сталинграда занимали первые полосы газет.31 декабря мы встретили Новый, 1943 год. Вначале в землянке командира роты, потом все ротные командиры отправились к комбату, а мы разошлись по экипажам. Конечно, хорошо выпили. Стол был праздничный. Нажарили целый противень картошки с салом. Выдали водку, тушенку. В автолавке военторга я купил на все деньги что имелось на прилавке: две бутылки розового портвейна, папирос, конфет, десять книжечек курительной бумаги, которой всегда не хватало, и как подарок ребятам красивые самозаклеивающиеся листы-конверты с изображением мчавшихся танков и краснозвездных самолетов.Несмотря на запрет, в 12 часов ночи стреляли из пистолетов, кидались снежками, дурачились как могли. Чего только по пьянке не наговорили. Зайковский, обходивший наши землянки и поздравлявший экипажи, пообещал мне «лейтенанта» и поставить на следующей неделе командиром взвода.— Ты глянь, что под Сталинградом творится! — обнимал он меня. — Гонят немца.— Целая армия вымерзает, — поддерживали его.Кто-то предполагал, что от Сталинграда мы круто повернем на запад и к осени разобьем немцев. Механик Жуков был крепок на выпивку, только посмеивался и вскоре улизнул к своей подруге. Я тоже не разделял восторженных настроений. Каялся перед ротным за тот случай на речке, где завяз перед боем на своем танке. Старлей великодушно брал всю вину на себя и в придачу к «лейтенанту» и новой должности обещал представить меня к медали «За отвагу». Мы обнялись и выпили по полкружки водки. Потом я свалился и проспал до обеда. Первый раз в жизни жестоко мучался от похмелья. Пил воду, чай. Петр Илларионович Жуков, видя мои страдания, налил кружку вина. Заставил выпить и поесть горячего супа. Меня потянуло на сон, и я снова завалился на нары. Благо начальство похмелялось, им было не до нас.Половину января мы оставались на формировке. Из дома пришли несколько писем. Мама писала, что все нормально. Я с запозданием узнал, что во время одной из бомбежек города ранили отца, он почти месяц пролежал в госпитале, но сейчас выздоравливает. Во всех письмах мама просила и умоляла меня беречь себя. Не верила, что я нахожусь в тылу, считала, что я ее обманываю. Некоторые строчки врезались в память: «Леша, родной, столько похоронок приходят, что я тетю Зину — почтальона просто боюсь. Прячусь от нее, ненавижу. А принесет письмо от тебя, за стол сажаю, угощаю, чем могу».У Петра Илларионовича Жукова убили под Вязьмой сына. Смотреть на него было жутко. Ходил, как не свой, без конца прикладывался к фляжке. Однажды ушел в лес. Я пошел его разыскивать, боялся — вдруг застрелится. Обнаружил его всего в слезах. Мужик крепкий, но горе его сломало. Я знал, что у Ларионыча с женой были какие-то сложности. Вроде гуляла на сторону, а «добрые люди» поспешили известить. Какое-то время на письма жены он не отвечал, потом вроде помирились. И вот гибель сына. Я понимал, что утешения только ухудшат дело.— Ларионыч, кончай пить, — потребовал я. — Ты видел, в каком состоянии у нас гусеницы? И сцепление до ума не доведете. Я твоему горю сочувствую, но возьми себя в руки, занимайся танком.— Завтра с утра, — пробормотал Жуков.— Никаких завтра. Пей чай, и беремся всем экипажем за перетяжку левой гусеницы.— Левая нормальная, — сморкаясь, приходил в себя механик — Правую надо…— Нас через три дня на передовую отправляют, — не догадываясь, что так и будет, сочинял я. — Зампотех ругался, тебя искал.— Пошел он подальше! А в бой я хоть сегодня. За сына Витьку буду сволочей давить без пощады. Они меня запомнят!В общем, сумел я как-то вывести из этого состояния нашего механика. Но характер у него изменился. Он рвался воевать, и мне не нравилась его горячечная торопливость. Зная, как многое зависит в бою от хладнокровия механика-водителя, я хотел заменить его и отправить в ремонтники. Ротный Зайковский сказал, что это невозможно. Пришлют зеленого новичка, будет еще хуже. Ларионыч хотя и пытался взять себя в руки, но каждый вечер тайком пил и без конца спрашивал меня, когда нас отправят на передовую. Глядя на него, я начал подыскивать механика-водителя из новичков. Надеялся, что за пару недель он научится у других опытных механиков. Но времени уже не оставалось. 13 января сорок третьего года Воронежский фронт перешел в наступление, а вскоре вступил в бой наш танковый полк.Наверное, мне везло. Хотя с какой стороны посмотреть. Я выжил после октябрьских боев сорок первого года и был ранен в первом же бою в январе сорок второго. Госпиталь, училище, запасной полк уберегли меня от страшной мясорубки под Харьковом и на Дону. Я выжил в августовских боях и прошел путь штрафника. Мелочовкой казались стычки и бои в октябре-ноябре сорок второго. Почти два месяца мы простояли на переформировке, хотя нас дважды были готовы бросить под Сталинград. Оттуда мало кто возвращался.Стоял ветреный январский день. Полк вел наступление по направлению к поселку Волово, о котором я никогда не слышал. Глубокий снег тормозил движение. Мы обогнали лыжный батальон. Лыжники, в бушлатах, с автоматами, видимо, порядком устали. Шли тяжело. Некоторые несли лыжи и палки на плечах. Мы помахали им и промчались дальше. Один из танков батальона вышел из строя, что-то случилось с двигателем. Командиру танка дали два часа на устранение неисправности — иначе трибунал. Выход машины из строя в первый день наступления после капитального ремонта считался уклонением от боя.Потом полк разделился, и наш второй батальон получил задание прорвать оборону у полусожженной деревеньки на холме. На этом участке фронта вместе с немцами держали оборону венгерские дивизии. В разведку двинулся танковый взвод. Его обстреляли. Один танк загорелся, два быстро пятились назад. У одного из экипажей не хватило выдержки, и «тридцатьчетверка» стала делать разворот. Надеялись, что спасет низина. Поворачиваться боком к орудиям — последнее дело. Было далеко, но я различил две вспышки. Два попадания снарядов. Успел выскочить лишь один танкист, «тридцатьчетверка», подымив, стала разгораться. Потом взорвался неиспользованный боезапас, внутренние и запасные баки с соляркой. Танк горел, как огромная скирда сухой соломы. Через десяток минут снег вокруг него растаял, и образовалось круглое черное пятно. Башня валялась поодаль. От людей, наверное, и головешек не осталось.Комбат подлетел к танку Зайковского. Танк у него был новый, с граненой башней и двумя люками. Высунулся по грудь в гимнастерке, овчинной безрукавке и кубанке. На груди блестел орден. Ничего не скажешь, комбат трусом не был и, наверное, рвался получить второй орден. Дал команду Зайковскому:— Вперед, на полном газу. Хватит отдыхать!— Побьют, если напрямую, — возразил старлей. — Надо с флангов обходить.Он был прав, и комбат задумался.— Ладно, иди вдоль леска, ударишь справа.И помчался к двум другим ротам, которые стояли линией в готовности к атаке. Я, пока сидел в танке, подсчитал, что мы пятьдесят дней находились на формировке. Неуютно себя чувствовал. Отвык от летящих снарядов. Остальные ребята после гибели двух танков тоже приуныли. Один Ларионыч в бой рвался. Я нагнулся и спросил:— Где твоя фляжка с водкой?— Ты чего, командир? — вскинулся механикА я почувствовал, что он хлебнул. Немного, но выпил. А выпивши, мы в бой никогда не ходили. В бою башка ясной должна быть. В общем, хоть и обиделся Ларионыч, а фляжку я у него отобрал. Рацию у нас к тому времени худо-бедно наладили. Хотя я знал, при первом сильном ударе волна обязательно собьется или лампы полетят. Но сигнал ротного услышал отчетливо:— Вперед!Подтвердил команду:— Есть, вперед.Двинулись вдоль леска. Стреляли где-то левее. Хлопали немецкие противотанковые пушки, а в ответ раздавались выстрелы наших 76-миллиметровок. Наткнулись на кучку красноармейцев. Несколько человек раненых, кое-как перевязанных. Оказалось, остатки пехотной роты под командованием младшего лейтенанта. Их крепко накрыло минометами и пулеметным огнем.— Ребята, — стал объяснять Зайковский. — Назад пути нет. Вы же знаете, что за самовольный уход бывает?— А ты, старлей, знаешь, — перебил Зайковского сержант с ручным пулеметом, — что в роте из восьмидесяти человек всего тридцать осталось?— Идите за нами, — скомандовал старший лейтенант. — Наверное, и раненых своих на снегу побросали.Кто-то пытался жаловаться, что в атаку гонят без артподготовки, но у нас не оставалось времени выслушивать жалобы. Мы двинулись дальше. Остатки роты последовали за нами. Миновали застрявший в снегу немецкий грузовик, потом увидели впереди артиллерийскую позицию. На поляне, среди редких деревьев, лежали тела погибших красноармейцев. Видимо, здесь они наткнулись на сильный огонь.Удар с фланга у нас не получился. Если возьмем еще правее, то можем потеряться, уйти слишком далеко от остального батальона. Зайковский все же пустил в обход два легких танка, а мы, стреляя на ходу, рванули вперед. Две самоходки «Артштурм», плоские, с короткими 75-миллиметровыми пушками, ударили одновременно. Одна «тридцатьчетверка» вильнула, теряя управление.Я выстрелил с остановки. Попал, нет? Непонятно. Но в любом случае надо было прорываться вперед. Пролетающие мимо снаряды были не слышны из-за рева двигателя и собственных выстрелов. Но я научился их чувствовать шкурой. Один прошел совсем рядом. Ларионыч, стой! Я давил ногой на его голову. Я видел цель и мог стрелять. Но механик, матерясь, гнал танк вперед, а на ходу точной стрельбы не получается.— Ларионыч! Стой, б…!Предназначенный нам снаряд попал в машину третьего взвода. Танк застыл, и мы едва не врезались в него. Зайковский, уже не тот зеленый командир роты, ударил в левую самоходку. По той, что стреляла в нас, били с фланга оба Т-70 и я на ходу. Мы попали в нее. Паук с запасными колесами на бортах и поручнями для десанта, разбрасывая снег, уходил задним ходом, и рев трехсотсильного двигателя звучал как вой подраненного животного. Мы добили самоходку из нескольких орудий сразу.Пулеметный расчет снимал свой МГ со станка. За брошенное оружие немецких солдат так же, как и наших, отправляли в штрафные роты или расстреливали. Они сняли «машингевер» и даже вытащили его вместе с коробками лент из окопа. Взрыв смешал обоих пулеметчиков со снежным обвалом, взлетающими комьями земли, мелкими деревцами. Через лес убегали фигуры в белых маскировочных куртках. Жуков наконец остановил танк вплотную к деревьям. Мы стреляли из пушки и обоих пулеметов. Гриша Погодка, кашляя от дыма, выбрасывал, не глядя, вонючие отстрелянные гильзы и загонял в ствол новые снаряды.— Все! Стоп.Вдруг заглох мотор, и я услышал, как шипит на раскаленном стволе упавший сверху комок снега.— Что с мотором?— Масло гонит. Щас гляну, — ответил Жуков.— Бегом. Возьми в помощь Сашу.Наша рота стягивалась к неглубоким окопам. Обе самоходки «Артштурм» были раздолбаны и горели. Мы заплатили за победу горевшей «тридцатьчетверкой» и легким Т-70. Еще одна «тридцатьчетверка» дымила, получив снаряд в ходовую часть. Экипаж Т-70, два человека, успел выскочить. Оба молодые, возбужденные сержанты. Они еще не понимали, что родились сегодня во второй раз.В «тридцатьчетверках» погибли четверо. Перевязывали двоих раненых. Их вместе с безлошадными танкистами отправим в тыл. Возбужденный не меньше сержантов, Зайковский рассматривал самоходки. Наши снаряды и взорвавшиеся боезапасы вскрыли обоих пауков, как консервные банки. Торчал вверх хобот орудия с толстым стволом.— Короткие пушки, — разочарованно сказал старлей.— Метр восемьдесят. Зато снаряды сильные, — ответил я.Обычная картина поисков трофеев. Но немецких трупов было немного. Избитые, разорванные осколочными снарядами. Блиндажей, где можно хорошо поживиться, здесь нет. Это был всего лишь заслон с фланга, брошенный сюда совсем недавно. Две самоходки, два пулемета, один миномет. Наступающую стрелковую роту они выбили на две трети из пулеметов и минами, не обнаруживая самоходок.Часть пехотинцев подбирала в снегу брошенных при отступлении раненых. Впрочем, их почти всех добили из пулеметов. Серые шинели хорошо видны на снегу. Подтягивалась еще одна рота. Она была в полном составе, под огонь не попала. Бойцы втягивали носами запах паленого мяса, доносившийся из горевших самоходок— Горят фрицы!— Суки!— Ох, и воняют.— Все одинаково пахнут, — мрачно отозвался кто-то из танкистов. — Что наши, что ихние. Можете сходить, возле нашего танка понюхать.Он кивнул в сторону горевшей «тридцатьчетверки». Слева, в километрах полутора, шел бой. Там тоже горел танк. Мы сбили фланговое прикрытие, и теперь надо было торопиться к остальному батальону. Пехотные роты двинулись вперед. Уже веселее. Все же за спиной семь танков. И нам без пехоты тяжело.— Ну, Алексей, ударим по гадам! — глядя на небо, весело проговорил Зайковский. — Ваш взвод впереди.Я предупредил Ларионыча, чтобы он не фокусничал и выполнял команды. Гриша Погодка загнал в ствол бронебойный снаряд, и мы двинулись вперед. Предчувствует человек свою судьбу или нет, я так и не понял. Я шел в бой с легким сердцем, пусть не звучит это банально. Мы наконец-то гнали немцев, и я на скорости шел их бить.— Саша, как рация?— Нор…Я не услышал конец фразы. В танк ударило с такой силой, что я полетел с сиденья вниз. Двигатель заглох и снова завелся. Я открыл глаза, рядом ворочался Гриша Погодка, весь в крови. У него, кажется, оторвало по плечо левую руку. Я выстрелил из пушки наугад. Казенник не открывался. Впрочем, мне уже было не до пушки. Едкий дым заполнял башню. Я попытался поднять тело заряжающего, не хватило сил. Плотный невысокий сержант, лежавший без сознания, был неподъемным.— Ларионыч, помогай.Жуков успел загнать танк между стоявшими кучкой мелкими тополями. Еще один снаряд ударил куда-то в корму, сразу заглох вентилятор, а следом и двигатель. Из моторного отделения валил дым. Ларионыч потащил тело Погодки через свой люк. Я выскочил через верхний. Следом — Саша Иванов. Жуков, нагнувшись, тянул за шиворот и за единственную руку нашего заряжающего. Я тоже ухватился за плечо.Сильно ударило в бок, вскрикнул Петр Илларионович, и лишь после этого я расслышал очередь немецкого МГ-42. Жуков ворочался весь в крови. Я зачем-то поднялся, и меня снова ударило. На этот раз в грудь. Я видел снизу лежавшее на броне тело Погодки. Пули стучали по броне, рвали клочья из комбинезона Гриши. Потом прицел сместился, и накрыло Ларионыча. Я заполз за корпус танка. Из люков вырывались языки пламени. С трудом встал. Еще один танк нашего взвода стоял с размочаленной гусеницей и вырванным колесом. Он и легкий Т-70 посылали снаряд за снарядом. Наверное, куда-то попали. Пулемет больше не стрелял. Зайковский, остановив свой танк, соскочил вниз. Меня перевязывали.— Слушай, Леха, времени нет. Там впереди заваруха. Комбата убили. Я теперь за него. Оставлю людей, они тебя вытащат.Экипаж подбитого танка остался возле машины, выделив мне в помощь стрелка-радиста, такого же молодого парнишку, как и Саша Иванов. Я прошел с полкилометра, поддерживаемый с двух сторон, потом из-за деревьев застучали автоматные очереди. Убили выделенного нам стрелка-радиста. Мы кое-как отползли в сторону. На двоих имелся всего один наган, и я четыре раза выстрелил в сторону вспышек. Немцы, наверное, торопились и не добили нас. Сашу тоже ранили, и тащить меня он не мог.Я встал, уронил наган. Страх, что могу попасть в плен, заставил меня нашарить оружие и снова встать. В стороне слышалась орудийная стрельба, взрывы. Здесь на пустынной колее, пробитой гусеницами наших танков, было тихо. Я чувствовал, как по телу стекает струйками кровь. Я не хотел умирать и попросил Сашу:— Перевяжи покрепче.Он стащил с меня гимнастерку и нательную рубашку. Пуля попала под правую ключицу. Но ведь это не смертельно? Сердце находится слева.— Ерунда, товарищ лейтенант, — бормотал Саша. — Дойдем.— В живот не попало?Я больше всего боялся пули в живот.— Нет, бок пробило… задело слегка.Я просто переставлял ноги, а тело удерживал Саша. Уже в сумерках мы разглядели впереди машины нашей ремонтной роты. Бойцы возились возле подбитого танка. Мы, торопясь, пошли навстречу, через поле. Так было ближе. Может, пятьсот, может, триста шагов. Но мы их одолеем. Штрафник, танкист, смертник Предисловие. Март, 1943 год Лес был негустой, да еще крепко прореженный не раз и не два прокатившимися через него боями. В эти мартовские дни сорок третьего года танковый корпус СС, танковые дивизии «Лейбштандарт», «Райх», а также другие соединения под командованием фельдмаршала Манштейна затягивали кольцо вокруг Харькова, который совсем недавно был освобожден советскими войсками. Три немецкие дивизии кроме модернизированных танков Т-3 и Т-4 имели в своем составе по батальону невиданных громадин Т-6 («тигр»), Манштейн, ведя мощное наступление с 22 февраля, заглаживал свою неудачу под Сталинградом, и это ему пока удавалось. Под ударами немецких танковых и моторизованных дивизий, наши части отступали. А чаще, выполняя приказ «Ни шагу назад!», вели бои до последнего, погибали, попадали в котлы, а затем в плен, и лишь немногие прорывались к своим.В лесу скопились остатки двух танковых батальонов, сотни четыре пехотинцев из разных частей, несколько орудий, обоз с ранеными. Толклись еще какие-то мелкие группы, державшиеся вроде вместе с нами, но несколько в стороне. Чудом вырвавшись из-под немецкого катка, они не знали, что делать. Командование взял на себя командир первого танкового батальона майор Колобов. Оставшиеся двенадцать танков он разделил на роты. Я был в своей прежней должности командира Т-34. Вскоре нас засекли с воздуха, а затем три немецких танка с расстояния полутора километров принялись методично обстреливать лес. Снаряды падали с интервалом в полминуты. Нас выкуривали. Чаще всего фугасные и осколочные снаряды рассеивались среди деревьев, не принося существенного вреда.Но вскоре накрыло отделение пехотинцев, потом разбило одну из немногих оставшихся пушек, загорелась полуторка, из которой спешно вытаскивали раненых. Столб дыма послужил неплохим ориентиром, и немецкие Т-4, приблизившись, усилили огонь. Осколочный снаряд врезался в тополь и осыпал дождем осколков окопы, вырытые возле танков. Убило радиста со стационарной рацией, которая позволяла нам сквозь шум помех кое-как связываться со штабом корпуса. Адъютант Колобова, шустрый младший лейтенант, бегавший под огнем от одного подразделения к другому, упал в нескольких шагах от моего танка, убитый наповал крупным осколком. Когда загорелась вторая полуторка, Колобов приказал готовиться к отходу, а нашей роте «заткнуть пасть этим уродам».Рота из четырех танков вырвалась на скорости и понеслась по полю, покрытому осевшим темным снегом. Мы открыли огонь по тяжелым Т-4, которые ответили нам из своих длинноствольных 75-миллиметровок. Вступать в бой немцы не стремились, перед панцерами стояла другая задача. Но бой все же состоялся. Мы крепко зацепили одного фрица, а взамен получили снаряд в ходовую часть «тридцатьчетверки». Истратив последние дымовые шашки, мы попытались взять ее на буксир, но снаряды падали слишком густо. Ударило в лоб машину ротного, потом еще раз угодило в подбитый танк. Он загорелся. Мы, подобрав уцелевшего механика, стрелка-радиста, кинулись догонять своих. А Т-4 все же добили. Я всадил в него три снаряда, и массивная коробка пыхнула ярким бензиновым пламенем. Потом мы присоединились к нашей колонне. Шли неизвестно куда, оставив в лесу горевшие полуторки и тела товарищей, которых успели наскоро похоронить в одной из глубоких воронок. Глава 1 Я, Алексей Дмитриевич Волков, недоучившийся студент Сталинградского учительского института, закончив в два приема Саратовское танковое училище, принял свой первый бой под городом Трубчевск Воронежской области. Выходил из окружения осенью сорок первого года, участвовал в боях под Москвой, воевал летом в составе танковой бригады 13-й армии Брянского фронта, был дважды ранен. За оставление полуразбитого танка, на котором, по мнению трибунала, мог еще воевать, был разжалован в рядовые. В качестве штрафника попал в особую танковую роту — одно из подразделений, осуществлявших рейды в немецкий тыл, в период Сталинградской битвы.Был реабилитирован, снова ранен в середине января сорок третьего года и эвакуирован в госпиталь в небольшой поселок Анна, в глубине Воронежской области, расположенный на речке с необычным названием Битюг. На этот раз я попал в разряд тяжелораненых. Хотя меня так не мучили, вытаскивая многочисленные осколки, как это было год назад в Новониколаевском госпитале, но неделю я пробыл между тем и этим светом.Пуля пробила навылет грудь под правой лопаткой. Я получил еще какие-то осколки по мелочи, но самой тяжелой была пулевая рана. Пока меня тащил до санбата стрелок-радист Саша Черный, я потерял много крови. В госпитале началось воспаление. Особенно запомнились три ночи. Сильно поднялась температура. Я бредил, ненадолго погружался в сон и снова лежал, уставившись в потолок. Судя по тому, что вокруг меня часто появлялись врачи и дежурила пожилая санитарка — дело обстояло хреново.— Помру? — спросил я у санитарки, лет сорока пяти, которую называл «бабушка».— Да что ты, дедушка, — улыбалась женщина. — Тебя такие хорошие доктора лечат. И лекарства американские.— Американские, — бессмысленно повторял я, мало вникая в смысл слов.Очень хотелось спать, но «санитарка-бабушка» и соседи по палате без конца будили меня. Неподалеку на столе горела слабым накалом электрическая лампочка. Я ворочался, потом снова пытался заснуть. Голову теребила теплая рука.— Леша… не спи.Приносили кружку крепкого чая. Я выпивал, потом кое-как справлял малую нужду. Постепенно наступал поздний зимний рассвет, начинали просыпаться, переговариваться соседи. О чем-то спрашивали. Я отвечал или мне казалось, что отвечаю. Заснуть разрешали, когда становилось совсем светло. Потом объяснили, что у меня был кризис, а во сне организм ослабевает настолько, что сердце останавливается. Незаметно и совсем не больно. Так умирали многие. Ночью или на рассвете.Кризис прошел, но еще с неделю оставался страх перед ночным сном. Третье ранение и второй госпиталь. Палата на пятнадцать человек. На этот раз командирская, хотя они мало чем отличаются от обычных солдатских. С января сорок третьего года, согласно новому Уставу, слово «командир» заменили на «офицер». Странное непривычное слово. Вспоминаются фильмы о Гражданской войне, о белогвардейских офицерах-белопогонниках. Лощеных, с усиками, в хромовых сапогах, безжалостно расстреливающих красногвардейцев. Нам тоже положены погоны и звездочки, но пока их нет ни у кого. Я видел в погонах лишь одного капитана, приезжавшего из санитарного управления. Блестящие погоны, китель, медаль «За боевые заслуги» — смотрится красиво.Когда миновал кризис, я быстро пошел на поправку. Врачи говорили, что мне повезло, пуля не задела легкое. Но спать было очень неудобно. Болела вся правая сторона груди, и медленно зарастал вырванный второй пулей клок мяса под мышкой. Каждое утро, перед обходом врачей, к нам забегал комсорг. Приносил газеты. Веселый парень, тяжело раненный осколком в грудь еще в октябре. После врачей и комсорга «товарищей офицеров» посещал комиссар госпиталя. Правда, не каждый день — все же полковой комиссар! Скоро он тоже будет носить общевойсковое звание. Наверное, присвоят подполковника. Однажды комиссар побеседовал даже со мной. Спросил, как настроение. В принципе, он был неплохой дядька, но, имея за плечами бои и отступление сорок первого — сорок второго года, я раздражался, когда тыловики играли роль бодрячков. Я ответил, что настроение нормальное, жалоб нет.— Нормальное! — хлопал себя по колену комиссар. — Оно должно быть отличным! Ты что, газет не читаешь? Армия Паулюса капитулировала. Сто пятьдесят тысяч фашистов уничтожено и девяносто тысяч в плен взято! Сломали хребет гитлеровской гадине. Поправляйся, танкист. Тебе работы много предстоит. Будем гнать врага.Кстати, при всем моем недоверии к нашим официальным сводкам, цифры о потерях немецких войск в Сталинградской битве были близки к истине. Скорее всего, не дал соврать лично Сталин. Читая позже западных историков, я убедился, что их данные почти не отличаются от цифр, приведенных нашими средствами информации. Правда, о потерях Красной Армии приводились данные очень разноречивые. Даже спустя два десятка лет в шеститомнике «Истории Великой Отечественной войны» я не сумел найти этих сведений. Не сомневаюсь, что потери были огромные.В госпитале царила праздничная атмосфера. В газетах и по радио звучало слово «Сталинград». На фотографиях в газетах виднелись бесконечные колонны военнопленных, целые поля торчавших из-под снега немецких трупов, разбитая военная техника. В коридоре на стене висела большая карта, на которой красными флажками отмечались взятые города. 16 февраля войсками Воронежского фронта был освобожден Харьков.Эту победу мы крепко отпраздновали. Собрали денег, кое-какие трофейные вещицы, купили два литра самогона. Красная Армия продвинулась вперед, где на сто пятьдесят, где на триста километров. Горячие головы, как и после победы под Москвой, утверждали, что наступление нашей армии уже не остановить. Большинство офицеров, имевшие опыт боевых действий, говорили об успехах более сдержанно. Мои соседи по палате носили воинские звания от младшего лейтенанта до капитана. Командиры взводов, редко — рот или батарей. Танкистов было двое. Лейтенант Женя Рогозин и я.Как и год назад в Новониколаевском госпитале, у нас сбилась небольшая компания. Запомнился мне капитан Михаил Филиппович Мякотин, командир стрелковой роты. Он был старшим в палате. Вместе с ним, командиром взвода Женей Рогозиным и еще двумя-тремя лейтенантами мы любили посидеть в дальнем углу коридора у окна. Обсуждали последние события, рассказывали, кто, где воевал, читали вместе письма из дома. Человеку требуется высказать, что скопилось на душе, и разговоры в нашей небольшой компании были откровенными.Здесь, в отличие от госпиталя в Новониколаевском, собрались люди с немалым опытом, тем более командиры. К слову «офицер» мы привыкали с трудом. Женя Рогозин воевал с осени сорок второго, уже имел медаль «За боевые заслуги», а 22 февраля перед праздником ему прямо в госпитале вручили вторую медаль — «За отвагу». Он окончил Челябинское училище и очень удивлялся, что я участвую в боевых действиях с октября сорок первого и ни разу не награжден.В какой-то степени это меня задевало. Танкистов награждали чаще других, не считая летчиков и, конечно, штабных работников. Впрочем, и Михаил Филиппович Мякотин, воевавший с ноября сорок первого года, дважды тяжело раненный, тоже не имел наград.— За что мне медали вешать? — с невеселым смешком рассуждал капитан. — Я взводом с тридцать шестого командовал. Под Москвой доверили роту. К середине декабря нас всего восемь человек осталось, включая старшину и санинструктора. Дали передохнуть с месячишко, роту пополнили, а через неделю от роты снова отделение осталось. Политрука и взводных поубивало, меня шрапнелью уделало, едва выкарабкался. Четыре месяца в госпитале лежал.— Во поганая штука, — сказал кто-то из лейтенантов. — Никуда от этой шрапнели не спрячешься.— Это точно. В меня штук двенадцать шариков закатило. Окоп частично спас. Часть шрапнели в землю ушла, остальные я поймал. А под этот Новый год миной ранило. Опять больше десятка осколков попало. Два — с палец величиной. Руку почти напополам перебило.Он шевелил тонкой левой рукой с клочьями сопревшей под гипсом кожи. Я тоже кое-что вспоминал. О том, как пережил три танка, попал в штрафники и мотался по немецким тылам, подстерегая автоколонны. В тот раз мы сидели втроем. Михаил Филиппович, Женя Рогозин и я. Меня словно прорвало. Я рассказывал об октябре сорок первого, о «гиблом овраге».— Пытались прорваться. Целый батальон в овраге завяз. Ни вперед — ни назад. А нас минами сверху. В два слоя люди лежали. Мертвые, разорванные, раненые. Полтора года прошло — до сих пор снится. Но в сентябре сорок второго мы в тылу фрицам крепко врезали. Три колонны размолотили.— Выходит, ты, Леха, десантник, — с уважением проговорил Женя Рогозин.— Точнее, неудачником назови. Училище в два приема закончил, из подбитых танков едва успевал выскакивать. Из госпиталя выйду, кто я? Штрафник, окруженец, вечный командир танка.— Немцев много побил?— Точно не сосчитаешь. Мы ведь экипажами воюем. Дели на четверых. Но два панцера и бронетранспортер я размолотил. Пушек штук восемь раздавили. Пехоты побили много.— Везучий ты, Лешка, — сказал Михаил Филиппович. — Три танка пережил. Значит, научился воевать. У меня в роте командиры взводов дольше двух недель не держались. А когда наступление — бывало сразу всех троих за день терял. Знаешь, в чем мы немцам уступаем?— Знаю, — отозвался я. — Во многом. Но, прежде всего, в гибкости. Я за все время, может, раз или два видел, чтобы фрицы в лоб лезли. Зато целые поля нашей пехотой завалены. Пытались считать, бесполезно! Тысячи.Я не сказал ничего нового. Все это прекрасно знал и видел любой мало-мальски повоевавший солдат или командир.— Понимаешь, — горячился капитан. — Все по одной схеме. Артподготовка, полста снарядов, и вперед! За счастье считаем, если танки поддерживают. Ну и лупят нас почем зря. За какой хрен полковникам да генералам ордена вешают, если мы под каждой деревенькой то триста, то пятьсот молодых ребят в землю закапываем? А когда ворвемся в эту сгоревшую деревню, оказывается, против нашего полка какая-то сраная рота воевала. Зато минометов, пулеметов в достатке, и патронов не считано. Да еще гаубичная батарея из-за холма долбит то шрапнелью, то осколочными. Мы Ольховатку два дня брали. Потери страшные. Вечером пополнение приходит. А что с него толку? Завтра половина поляжет. Я пришел к комбату, предложил ночью по-тихому выбить фрицев из выселков, и оттуда, с фланга, брать эту чертову Ольховатку. Без всякой артподготовки. Ночной атакой. Тот мнется, а я ему золотые горы сулю. Мол, майора сразу получишь, орден! В дивизии тебя приметят. Сыграл на честолюбии.— Ну и что, удалось?— Наполовину. Пока комбат ордена взвешивал, фрицы к выселкам еще людей подбросили. Тихо не получилось. Но оседлали все же окраину. Во драка была. Драка, но не тупая атака в лоб! Мужики озверели, когда с фрицами сцепились. Не столько стреляли, сколько прикладами и штыками били. Я сам из автомата троих завалил. Саперными лопатками фрицев в капусту рубили. Утром смотреть страшно было. Первый раз потери один к одному получились. Трофеями разжились. По крайней мере, поле с нашими трупами позади не оставили. Дали немцу просраться. А Ольховатку тоже взяли. Правда, уже с танками. Через пару дней.Письма. Вот чего мы больше всего ждали. Я получил сразу несколько штук. От мамы, сестры Тани, однокурсницы Лены Батуриной, и совершенно неожиданно — от Никона Бочарова. Моего десантника, с кем я воевал в штрафной роте. Мамино письмо, написанное аккуратным учительским почерком, опять болезненно ворохнуло в груди. Едва не через строчку звучала мольба: «Ради бога, выживи, сынок…» Я тут же написал ответ, где с чистым сердцем наврал, что уже полгода числюсь в ремонтной роте, пригодилась практика на Судоверфи. Ранен был случайным осколком и теперь выздоравливаю.Сестра Таня вышла замуж за кого-то из поселковых ребят. Надеялась, что мужа оставят по броне как работника оборонного предприятия, однако его забрали на фронт через месяц. Письмо от Тани было более веселым, если может быть веселье среди войны в разрушенном Сталинграде. Правда, наш пригород пострадал меньше, но сколько ребят уже погибло или пропало без вести! Письмо от однокурсницы Лены Батуриной мне не понравилось.Осень и зиму они прожили в Иловле, поселке на Дону, куда не добралась война. Недавно вернулись всей семьей в Сталинград. Она взяла у мамы мой адрес. Работает на почтамте, говорят, что осенью возобновятся занятия в институте. Лена писала, что гордится мной, желает отважно бить врага и вернуться домой с победой. От этих слов я, не выдержав, выругался матом. «Отважно бить врага!» Так и подмывало рассказать в ответном письме, как я сидел в землянке для арестованных и каждый день слышал выстрелы. Расстреливали дезертиров, самострелов. И просто не выдержавших, давших слабину людей! И как капитан отдал мне перед расстрелом свою шинель, желая не отважно бить врага, а просто выжить. Я ведь был штрафником и тоже каждый день ждал, когда меня поведут в овражек. Пронесло. Искупил кровью.Лена прислала свою фотографию. За полтора года она изменилась. Исчезла подростковая угловатость. На меня смотрела довольно симпатичная девушка, а на обороте, красивым почерком, было написано короткое стихотворение о том, как верные подруги ждут отважных друзей. Я показал фотографию Михаилу Филипповичу и Жене Рогозину. Капитан, разминая покалеченную руку детским резиновым мячиком, сказал, что девушка приятная. Рогозин, внимательно изучив фото, деловито спросил:— У тебя с ней было?— Было. Конспекты списывал.— И не щупал даже?— Не успел.— Худые они, городские. Если подкормить, будет за что подержаться.Бесцеремонность Рогозина меня не оскорбила. Это в кино бьют в лицо за подобные фразы. Мы оба с Женькой были фронтовики и знали многому цену. Я написал Лене ответ, пообещал отважно сражаться, передал привет от своих друзей, которым она очень понравилась. Позже мне стало стыдно за письмо, где я едва не дразнил наивную девчонку потоком пустых «комсомольских» фраз. Правда, в конце написал, что жду ответа и буду рад переписке.Письмо меня разбередило. Ночью снились женщины. Я попробовал подкатиться к красивой медсестре Симе, девице года на три постарше меня. Сима дала потрогать себя за колено, потом с подковыркой поинтересовалась, что за девушки мне пишут. Я ответил, что сестра и однокурсница.— Ну и хватит с тебя.— Симочка, ведь от твоих глаз с ума можно сойти, — пытался соблазнить я избалованную вниманием медсестру.— Однокурснице лучше напиши. Она грамотная, поймет.Я знал, что Сима девушка не слишком строгих нравов и порой принимает кавалеров в комнате отдыха медсестер. На мое предложение почитать ей вечером Есенина она отреагировала равнодушно:— Вам выздоравливать надо, товарищ лейтенант.Когда я приобнял ее за талию, Симочка вздохнула и ушла, пожелав мне спокойной ночи. Женька Рогозин посоветовал не тратить зря время, так как у Симы имеется ухажер из летчиков.Письмо Никона Бочарова, собрата-штрафника, меня растрогало. Стали друзьями, а я ведь даже фамилии этого худощавого паренька из-под Архангельска тогда не знал. Он по-прежнему обращался ко мне на «вы» и называл по имени-отчеству. Писал, что мать, вся родня и он сам по гроб благодарны мне, что я помог ему устроиться в ремонтно-техническую роту. «Хоть в людей теперь стрелять не придется», — наивно сообщал глубоко верующий в бога десантник с моего танка. Впрочем, когда надо, в немцев он стрелял и даже попадал. Мне он желал скорого выздоровления и получше хранить крестик со святыми мощами. Он не знал, что крестик и мощи давно исчезли вместе с окровавленной гимнастеркой, когда меня перевязывали и мыли. Кроме всей родни Никона, за меня молится и священник их сельской церкви. «Бог вас сохранит, Алексей Дмитриевич, только вы сами на рожон не лезьте. Храбрый вы человек, но и о своих родных следует подумать», — заканчивал письмо Никон.Я написал ему ответ на три страницы. Не знаю, уж что там оставила цензура. Желал Никону тоже дожить до победы и благодарил за смелость в том рейде по немецким тылам.Вроде и неплохое было у меня настроение, а потом вдруг напала хандра. Причиной была даже не медсестра Сима, которая мне нравилась и которая равнодушно отнеслась к моим попыткам ухаживать за ней, хотя я и переживал. Просто, ворочаясь ночами, я понял, что жизни мне отпущено не много. Войне не видно конца, и длиться она будет не месяцы, а годы. Я вспоминал случаи, когда мне крепко везло. Их было много. Однажды, когда мы стояли километрах в трех от передовой, я курил вместе с ребятами. Потом пошел мелкий дождь. Экипажи полезли в танки, а я, задумавшись, продолжал стоять. Меня окликнул механик:— Алексей, хватит мокнуть. Пойдем, перекусим.Я выбросил окурок и полез в машину. Через минуту на том месте, где я стоял, взорвался снаряд. Шальной, один из тех, которые немцы запускают из гаубиц, чтобы нам жизнь медом не казалась. Я сумел выбраться живым из трех подбитых в бою танков. Половина экипажей погибла, а я уцелел. Немецкие снаряды, пробивая броню, убивали моих товарищей, но пока щадили меня. Везение не может быть вечным. От жалости к себе и непонятной обиды я даже заплакал. Почему именно моему поколению уготовлена такая участь, умирать в восемнадцать — двадцать лет?Я погружался в оцепенение, делая вид, что сплю даже днем. На вопросы соседей по палате отвечал односложно и неохотно. Ко мне не привязывались, понимая по-своему мое состояние. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы не конфликт с медсестрой Симой. Избалованная вниманием девушка, обращавшаяся с ранеными довольно бесцеремонно, уронила фразу, вроде того, что я притворяюсь.— Чего кашу опять не ел? Думаешь, если голодать станешь, от фронта подольше откосишь?Меня словно что-то взорвало изнутри. Я смахнул с тумбочки тарелку с кашей и кружку с чаем. Вскочив, заорал:— Вызывай, сука, врача! Я сегодня выписываюсь. Пригрелась в тепле, думаешь, всем за счастье на ваших вонючих матрацах отлеживаться. Я три раза в танках горел и фронтом меня не испугаешь. Пошла на х…!Сима попыталась съязвить, но я уже шагал к двери, босой, в рубашке и кальсонах. Оттолкнул ее, добрался до ординаторской, где, захлебываясь, потребовал немедленной выписки. Что я кричал, уже не помню. На мне повисли санитары, их отталкивали Михаил Филиппович и Женька Рогозин. Врач сделал укол в плечо, меня усадили на диванчик, где я понемногу успокоился. Хотелось спать. Как сквозь туман, слышался голос Михаила Филипповича.— Парень — герой! Три раза ранен. Два танка подбил, взвод фашистов лично угробил… разве можно таких людей…Я заснул. Не помню, как меня дотащили до палаты. Проспал часов пятнадцать. Проснувшись, долго лежал, накрывшись с головой одеялом, хотя нестерпимо хотелось по малой нужде. Меня растолкал капитан:— Пошли обедать, Леха. Говорят, сегодня щи с бараниной. Даже со сметаной.Мне было стыдно за вчерашнее. Но никто ничего не вспоминал. В тот день дежурила другая медсестра, а Сима, заступившая позже, тоже делала вид, что ничего не случилось.В один из дней по палатам ходила старшая медсестра. Переписывала выздоравливающих танкистов, отмечала на листке бумаги, кто какую должность занимал. Потом нас вызвали в строевую часть. С каждым поговорил врач.Нашего брата — танкистов набралось довольно много. Тех, кто пришел в себя, выздоравливал — человек двадцать. Только что поступивших, а также тяжелораненых, обгорелых в расчет пока не брали. А вообще моим коллегам раны доставались, как правило, тяжелые. Палаты для обожженных на три четверти были забиты танкистами. На них было страшно смотреть, лежавших в каркасах из проволоки, с обгорелыми руками и ногами, к которым невозможно было прикасаться. Из этих палат каждый день выносили умерших. В то время процентов сорок обгоревшей кожи означали заражение и смерть. Антибиотиков не было.В общем, познакомились друг с другом, пока в строевой части своей очереди ждали. Стали чаще встречаться. Подобралась целая компания хороших, близких мне по духу ребят. Собирались каждый день, рассказывали свои истории. В тот период вспомнилось, что я все же будущий литератор, может, журналист. Любые записи на фронте вести категорически запрещалось. Но я схитрил. В записной книжке были от руки переписаны любимые стихотворения Сергея Есенина, Константина Симонова («Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»), а также слова новых песен и всякие мужественные высказывания вроде: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».Сокращенно или в виде стихов я стал записывать то, что слышал. А судьба у братков-танкистов складывалась так, что не позавидуешь. У большинства — по одной схеме. Бой, госпиталь (реже санбат), запасной полк, иногда командировка на завод за новым танком, и снова передовая. После обработки записей, тщательно восстанавливая выцветшие страницы, я уже в девяностых годах заново переписал истории, услышанные в госпитале Воронежского городка Анна и после, в других местах.…Костя из Таганрога, командир танка. Десять классов и восемь месяцев училища. Подбили в первом бою. Попал в немецкую пушку, решил ее добить. Экипаж неопытный. С одного места сделали три выстрела. В лобовую броню Т-34 попал снаряд (скорее всего, 75-миллиметровый). Уцелели Костя и механик-водитель. Второй раз его подбили через месяц из засады. Ни выстрела, ни удара Костя не помнил. Сумел отползти шагов на тридцать и смотрел, как горит танк со всем экипажем. Никто больше не сумел выбраться. После боя из семи танков в роте остался один.…Старший лейтенант, командир взвода из Тамбова. Окончил училище в тридцать восьмом. За пару месяцев до войны был назначен инструктором в Челябинское училище. Преподавал до осени сорок второго. Попал под Сталинград. Бой был такой сильный, что заряжающий ронял из рук и подавал не те снаряды. Выпихнул заряжающего и поставил его на место стрелка-радиста. Подбили немецкий Т-4 с усиленной броней. Истратили восемь снарядов и сами получили два попадания. Отремонтировались, и под городом Калач ворвались взводом в хутор Голубинский. Раздавили двенадцать повозок. Потом атаковали батарею противотанковых пушек. Один танк сгорел от бронезажигающего (кумулятивного) снаряда вместе с экипажем. Командир танка, страшно обожженный, ослепший, три раза тянулся наганом к виску. Донес только до живота и выстрелил. Через несколько минут умер. Видел в хуторе Вертячем лагерь наших военнопленных. Пятьсот, а может, тысяча трупов. Засыпанные снегом скелеты в одних гимнастерках. Все умерли от истощения и холода. Живых — человек семьдесят, отличить от мертвых могли только медики. Сказали, что выживет в лучшем случае один человек из трех.…Сержант Сергей, механик-водитель из села под Свердловском. Работал трактористом. Белокурый, красивый парень. Два старших брата и дядька пропали без вести в сорок первом. Мать писала, что в село пришло тридцать похоронок. Цензура цифры вычеркнула, но Сергей разглядел их на свет. Рассказывал, как пропахали танковой ротой с километр немецких траншей. Подавили много фрицев, артиллерийскую и минометную батарею. Артиллеристы разворачивали свои пушки, даже когда до танков оставалось полста шагов. Потом побежали. Воюют немцы обдуманно, без приказа не отступают. Наша пехота несла огромные потери. Танк Сергея взорвался на фугасе. Выбрались трое. У всех лопнули барабанные перепонки, один позже умер в медсанбате — были отбиты внутренности. Командира роты наградили орденом Красного Знамени, потому что в этом месте прорвали немецкую оборону.…Николай, татарин из Чистополя. Башнер на БТ-5, потом заряжающий на Т-34. Экипаж «тридцатьчетверки» подбил два бронетранспортера, штурмовое орудие и раздавил три шестиствольных миномета. Толстые минометные трубы лопались под гусеницами со звуком «крак!». Минометчики частью убежали, некоторые подняли руки. Расстреляли в горячке всех подряд. Участвовал в трагическом Харьковском сражении в мае сорок второго. Когда кончилось горючее, танк сожгли. Пробирались вшестером из окружения. Однажды днем спрятались в фюзеляже подбитого бомбардировщика СБ. Лесов вокруг не было. Подъехали двое немцев на мотоцикле. Прострочили фюзеляж из пулемета. Потом полезли смотреть. Старший политрук застрелил немца из нагана, ткнув ствол в грудь. Второй не сразу сообразил, в чем дело, потому что звук был глухой. Николай заколол его штыком от трехлинейки, обернув насадку штыка тряпкой. Потом час, не останавливаясь, бежали через пшеничное поле. Двое в пути отстали, наверное, дезертировали. Вышли к своим вчетвером. Уже через неделю Николая посадили заряжающим на Т-34. В первом бою раздавили взводом противотанковую батарею и сожгли несколько грузовиков. Николаю обещали медаль «За отвагу», но во втором бою танк подбили и про медаль, наверное, забыли.Я успокоился. Большое дело — коллектив. И Михаил Филиппович, хоть и не танкист, но с нами часто собирался. Наладились отношения с Симой. Я пришел однажды в ее комнатку и сразу обнял. По глазам понял, что возражать не будет. Целовались так, что у меня опухли губы. Пытался раздеть, оборвал застежки на лифчике, и все было бы нормально, но стало плохо кому-то из раненых. Симу срочно вызвали. И в другой раз так получилось, что, кроме поцелуев и тисканья, ничего не вышло. Не было удобного места в переполненном зимнем госпитале. Сима обещала что-нибудь придумать, а у меня настроение стало совсем хорошим. Я уже не думал о неизбежной смерти.В блокноте появились новые записи. Я вспоминал, как и почему подбивали меня. Первый БТ-7, на котором я прикрывал группу, выходящую из окружения, подбили из-за того, что я остановился подобрать упавшего с брони раненого. Сгоряча тормознул. Надо было дальше проскочить, найти хоть какое-то укрытие. Хоть и подло раненых бросать, но я из-за одного человека целой группой рисковал, и танк накрылся.Вторую «бэтэшку» из засады в наступлении сожгли. Я так и не увидел орудия, которое стреляло в нас. Погиб заряжающий, а механик и я были ранены. Засада хорошо замаскированная, но я слишком шустро рвался вперед после разгрома немецкой колонны. Надо было лучше вертеть головой. Свою вину в гибели второго БТ-7 я определил в пятьдесят процентов.Третий танк, Т-34, подбили тоже из хорошо замаскированной засады. Я мог ее предвидеть, хотя бы потому, что мы промчались, не заметив пулеметы, находившиеся у дороги. Да и пушек было несколько. Тогда погибли два человека из экипажа, а мы, двое раненых, я и стрелок-радист, добрели до медсанбата. Я поставил семьдесят процентов на долю своей вины. Возможно, это напоминало игру-считалку, но я хотел, пока есть время, спокойно проанализировать, почему гибнет столько наших танков. Я сам знал об этих причинах, но хотел, чтобы их подтвердили опытные танкисты, особенно командиры.Командир танковой роты, один из списка выздоравливающих, вначале не очень шел со мной на контакт. Потом разговорился. Ответил просто и довольно подробно:— Сорок первый не беру. А насчет сорок второго — наши самые главные беды: бардак при отступлении и лобовые контратаки. Комбаты и командиры бригад своего начальства больше чем немцев боятся. Я раз восемь в лобовые ходил.— Но ведь выжил?— Потому что крутился, как волчок, и никогда борт под снаряды не подставлял. Но два раза горел. У немцев оптика сильная, нельзя про нее забывать. Молодняк за полтора километра люк откроет, так, мол, виднее. А тяжелые зенитки у фрицев на этом расстоянии сто миллиметров брони свободно прошивают.Повторил он и фразы Михаила Филипповича, командира стрелковой роты, о том, что маневр наших машин очень скованный. Дали коридор триста или пятьсот метров — и дуй по нему, в сторону не отклоняясь.— Куда-то свернул, уже трусостью считается, — рассуждал капитан с одиноким орденом Красной Звезды на больничном халате. Перехватив мой взгляд, усмехнулся: — Не думай, что хвастаюсь. Просто хранить орден негде. Ты, парень, толковый. И жизнь свою цени. Если бы я все время только бы в лоб шел, давно бы сгорел. Один раз со взводом в обход пошел, так в мою сторону из пулеметов трассерами свои же палили. Мол, струсил, из боя выхожу. А я полукруг пару километров сделал и с фланга четыре пушки с обслугой расстрелял да еще грузовиков штук пять разбил.— За батарею и грузовики орден получил? — спросил я.— Нет. Позже, перед госпиталем. За компанию с комбатом дали. Командиру полка — Красное Знамя, а мне Красную Звезду. И еще. Чуть самое главное не забыл. Тебя, наверное, взводным поставят. Так вот. Выбирай хорошего, спокойного механика-водителя. Найдешь такого — считай, наполовину жизнь себе и своим подчиненным продлишь.Я невольно вспомнил механика-водителя Прокофия Шпеня. Сколько раз этот рассудительный и умелый механик нас спасал и много чему научил. Он выжил в тяжелых боях и погиб, выходя из окружения, в сотне метров от наших траншей. Перетрусивший пулеметчик, не разобравшись, обстрелял группу, и Прокофию Петровичу досталась своя же, русская пуля в грудь. Как мы тогда удержались, не прибили того стрелка! Начистили морду, а человека не вернешь. Другие механики послабее были. Не хватало опыта.Петр Илларионович Жуков, механик-водитель «тридцатьчетверки», тоже был неплохим специалистом. Но после того, как получил известие о гибели сына, словно с катушек съехал. Стал выпивать и погиб в той январской засаде вместе с заряжающим. Спаслись только мы со стрелком-радистом Сашей Черным, оба раненые. Но я экипажи не выбирал. Воевал с теми, кого дают. Правда, выгнал механика Грошева, когда вернулся из штрафной роты. Трусоватый, надломленный был человек. Про таких говорят, «из дерьма пулю не слепишь».Однажды моими записями заинтересовался замполит. Снисходительно пробежал строчки Есенина, одобрил Константина Симонова, который, по слухам, был любимцем Сталина. Глянул и мои стихи. Слава богу, не дошел до записей бесед с танкистами. Хоть и любил с офицерами «по душам» поговорить, улыбался, но я ему не верил. Со временем понял его натуру. Держался за теплое место руками и ногами. Обязательно бы меня заложил и шум поднял. Чтобы показать свою принципиальность и нужность. Замполит в Новониколаевском госпитале, где я год назад лежал, из фронтовиков был, с покалеченной рукой службу нес, а этот считал, что большое дело делает, каждый день политинформации с помощниками читает.Продолжая откровенные разговоры с ребятами — танкистами, нередко слышал я слово «судьба». Кому как повезет. Один из лейтенантов рассказывал, как сидели у танка, километрах в трех от передовой. Шестидюймовый фугас ударил в борт.— Сплющился, лопнул, в броне трещина с палец, нас комками взрывчатки забросало, а снаряд не взорвался. Взрыватель, наверное, был неисправный. Удача или нет? У фрицев неисправные снаряды редко попадаются.Очень много танков с экипажами гибли при отступлении и в котлах сорок второго года. Здесь ребята не стеснялись, костерили начальство, которое порой оставляло на произвол судьбы целые полки и дивизии. Я не обвиняю в трусости наших командиров высокого ранга. Приведу только высказывание немецкого генерала бронетанковых войск Фридриха Мелентина из его книги «Бронированный кулак вермахта», которую я прочитал сразу после выхода в 1999 году. С чем-то я был не согласен, хотя генерал подхваливал нас — победителей, но старательно втолковывал, какие грамотные операции проводил вермахт.«Тактика русских, — писал немецкий генерал, — представляла собой странную смесь: наряду с великолепным мастерством существовала ставшая почти нарицательной негибкость русских атак. Безрассудное повторение атак на одном и том же участке, неумение своевременно реагировать на изменения в обстановке. Только немногие командиры среднего звена проявляли самостоятельность в решениях…»Меня неприятно задело такое высказывание немецкого генерала о методах нашего отступления. Он писал: «Как принято у русских, из окружения были выведены прежде всего штабы, офицерский состав и некоторые специальные подразделения, а основная масса солдат была оставлена на произвол судьбы. Во всем районе не было захвачено ни одного штаба, а среди убитых не оказалось ни одного старшего офицера. Таким образом, русские сохраняли кадры для новых соединений».То, что во время отступлений творился жуткий бардак, я в этом убеждался не раз, но фраза насчет эвакуации офицерского состава является явной брехней. Не буду говорить о высоких чинах, но капитаны, майоры сражались и гибли вместе с нами. И хоронили всех (если успевали) в одной братской могиле. Сколько их разбросано по степным приволжским холмам, где под одним обелиском лежат и рядовые, и офицеры. Мои рассуждения могут вызвать неоднозначную реакцию у читателей, особенно старшего поколения. Но почти полтора года войны изменили многое во мне. Огромные потери и отступления порождали у многих бойцов неверие в командование и злость.В июле сорок первого, когда ехал поступать в танковое училище, я был всего лишь восторженным мальчишкой, закончившим два курса института. Я очень хотел стать героем-танкистом, отмахнувшись от предложения учиться на политработника, где шансов выжить гораздо больше, чем в металлической коробке танка. Сейчас я насмотрелся смертей и хотел дожить до победы. Замполит госпиталя говорил много слов о долге, мужестве, верности партии. Но никогда не звучало в его речах пожелание каждому из нас выжить. Вернуться к матерям, отцам, детям. У капитана Мякотина — три дочери, три ранения и впереди снова окопы. Войне даже не видно конца, вряд ли половина из нас доживет до победы. Я старался об этом не думать. Замполит никогда не спрашивал, как я выпрыгивал, выползал из подбитых танков. Машины горели за моей спиной, ручейки талого снега, пополам с горящим бензином, догоняли меня, и порой не было сил отползти без посторонней помощи.Все, хватит рассуждений! Я готовился к выписке, а на фронтах происходило следующее.Продолжалось наступление наших войск. О его масштабах можно было судить по датам взятия крупных городов: с 12 по 15 февраля сорок третьего года были освобождены Шахты, Новочеркасск, Ворошиловград, Харьков. Линия фронта быстро отодвигалась на запад. Без преувеличения можно было сказать, что февраль проходил под знаком мощных ударов Красной Армии. Но, к сожалению, во второй половине месяца многое стало меняться. О большинстве событий благодаря невнятным сообщениям Информбюро мы узнавали с запозданием. Кое-что нам рассказывали раненые, которых сумели доставить в госпиталь непосредственно после боев. Глава 2 22 февраля немецкие войска начали контрнаступление. Наши передовые части, оторвавшиеся от баз снабжения, понесшие большие потери в предыдущих боях, отступали. В начале марта шли ожесточенные бои на подступах к Харькову, который немецкое командование всеми силами старалось отбить. Именно в этот период в госпитале шла срочная выписка выздоравливающих. Я вместе с группой танкистов был выписан 24 февраля, на следующий день после Дня Советской армии. Глубокая рана под мышкой еще полностью не зажила, зато затянулись обе пулевые дырки под ключицей и лопаткой.— Месяц в запасном полку покантуешься, — сказал хирург, — пока распределят, будешь как огурчикПомню, что в ночь перед выпиской я разыскал Симочку. Разговор получился коротким и обидным.— Леша, не надо ничего затевать. Ты уходишь на фронт. У меня есть друг, я не хочу его обманывать.— Когда он появился? — недоверчиво спросил я, хотя недостатков в кавалерах у красивой медсестры не было.— Не все ли равно? Иди к ребятам. Тебя там ждут.Она поцеловала меня в щеку и выскользнула из рук. Мы крепко выпили, получили утром поношенное снаряжение без погон (их тогда не хватало), а через три дня в штабе 40-й армии Воронежского фронта нас распределяли по корпусам, танковым бригадам и полкам. Все повторялось. Вместе с Женей Рогозиным мы были направлены во вновь сформированную танковую бригаду.Впрочем, бригадой это подразделение назвать было трудно. Даже по штатам сорок первого — сорок второго годов она должна была иметь 90 танков, 300 автомашин и три тысячи человек личного состава. В наличии имелось не более половины командиров, технических специалистов и бойцов. Не хватало автомашин, зениток, а танков насчитывалось не более шестидесяти. В том числе два десятка легких Т-70 со слабой броней и 45-миллиметровой пушкой. Правда, позже подбросили еще танков и машин, пришло пополнение.Женю Рогозина назначили командиром танкового взвода, я остался командиром танка. Такая несправедливость неприятно задела. Я давно окончил училище, имел боевой опыт, а со мной обошлись, как с зеленым новичком. Как я понял, не забылось мое штрафное прошлое и, отчасти, статус «окруженца». Замполит батальона, спокойный капитан с орденом, уделил мне целых полчаса. Расспрашивал, как я попал в августе сорок второго года в штрафники.— Значит, бросил боевую машину?— Бросил, — подтвердил я. — Правда, будучи контуженным, а танк был с оторванной гусеницей, и башня не поворачивалась.— Но орудие действовало?— Так точно. Действовало.— И снаряды имелись?— Так точно. Но я их половину расстрелял, пока подбитый стоял.— Ну вот. Ты свою вину кровью искупил, однако повоюешь пока на прежней должности. Посмотрим на тебя.Мне достался танк нового образца, с граненой башней, утолщенной броней и двумя верхними люками. Отдельный люк для командира, вместе с командирской башенкой, и отдельный — для заряжающего. С прежним тяжеленным люком на полбашни, который и здоровый человек с усилием открывал, мы натерпелись неудобств. И раненые сгорали, не в силах открыть неподъемный да еще заклинившийся от удара люк. И при срочной эвакуации, когда загорался танк, в верхний люк лезли сразу двое — командир танка и заряжающий, а иногда и стрелок-радист.Танк недавно сошел с конвейера Челябинского завода и сразу мне понравился. Сопровождал его механик-водитель Николай Ламков, старший сержант, мой ровесник. Участвовал в летних боях на Северском Донце, горел, лечился в госпитале и вот уже месяца два занимался перегоном танков.— Кончилась лафа, — грустно сказал он. — Отдохнул, повеселился, теперь снова воевать.Мне Николай пришелся по душе. Машину содержал в порядке, разговаривал просто, без всяких закидонов, которые нередко бросает экипаж своему командиру. Заряжающим был рядовой Леонид Кибалка, восемнадцатилетний парень из-под Куйбышева, недавно окончивший трехмесячные курсы. Леня был тщедушный на вид, худой, но с крепкими узловатыми плечами. Окончил он пять классов, работал лет с четырнадцати в колхозе и ни разу до войны не бывал дальше райцентра.Стрелок-радист, Гаврин Борис, учился в техникуме, но был направлен на курсы радистов после первого курса. В боях он тоже не участвовал. Впрочем, роль стрелка-радиста весной сорок третьего была непонятной. Рация на нашем танке отсутствовала. Обязанности радиста сводились к стрельбе из курсового пулемета, крайне неудобного для точной стрельбы из-за небольшой амбразуры, из которой на ходу, при качке, трудно было целиться.Как поведут себя мои подчиненные в бою, я пока не знал. Успокаивало то, что имеет опыт механик-водитель, ну а заряжающий… я поговорил с ним и убедился, что Леонид Кибалка неплохо разбирается в снарядах, быстро переставляет взрыватель на фугасное или осколочное действие и умеет наводить орудие. Но особенно мне понравилось его острое зрение. Он различал любые мелкие предметы на большом расстоянии.— Леня, если жить хочешь, верти головой на сто восемьдесят градусов, — наставлял я его. — А когда бой начался, ни о чем не думай, только правильный снаряд подавай.Я почему-то сразу понял, что Борис Гаврин побаивается танка. Броня давит без привычки на любого новичка, особенно если ты сидишь впереди, и, кажется, все снаряды полетят именно в лобовую броню, то есть в тебя. Я провел небольшую беседу о достоинствах Т-34. Признался, что в сорок первом мы на своих легких «бэтэшках» и Т-26 хвостом тащились за «тридцатьчетверками», надеясь на их мощную броню.Наш экипаж числился во втором взводе первой роты первого батальона. В суматохе первых дней я толком комбата и не видел. Взводным был лейтенант Удалов, как я понял, воевавший недавно, но уже награжденный орденом Красной Звезды. Со мной и командиром второго танка он познакомился, в общем, доброжелательно, расспросил, кто, где воевал. Но сразу дал понять, что за бутылкой знакомиться не собирается, хочет глянуть на нас в деле. По крайней мере, на марше. Вслух это сказано не было, но я почувствовал в разговоре.— Танки привести в полный порядок. Проверить знание своих обязанностей каждого члена экипажа, моральное состояние. Пока есть возможность, устранить все мелкие неполадки. Прогнать двигатели на холостом ходу, проверить трубки и соединения. Если на марше через час полетит трак или потечет масло, пеняйте на себя. Сегодня и завтра вполне достаточно, чтобы довести технику до ума. А у вас, Волков, вообще новая машина. Должна летать, как ласточка. Опыта у вас тоже хватает, так что скидок не ждите.— Благодарю за доверие, товарищ лейтенант, — поднялся я, едва не касаясь головой низкого потолка землянки.Ответ прозвучал двусмысленно. Удалов пожевал губами, наверное, у него была такая привычка, и продолжил инструктаж, оставив мою благодарность без всякой реакции. Когда выходили из землянки, остановились перекурить с младшим лейтенантом, командиром второго экипажа. Ему было лет двадцать пять. Курчавый, смуглый, он напоминал то ли грека, то ли хохла.— Анастас Георгиевич Скариди, — представился младший лейтенант, когда закурили «Беломор», купленный в военторге. — Строгий у нас командир, все по уставу. Сколько немецких танков на счету?— Два, — коротко ответил я.— Молодец. Ты бы еще к этой паре двух медсестер в госпитале прибавил. Совсем орел был бы.— Веселый ты парень. Вот только не знаю, наваляешь в штаны в первом бою или нет.Я повернулся, чтобы уйти, но кучерявый лейтенант с греческой фамилией перехватил меня за плечо:— Не обижайся, Леша. Я ж к тебе со всем уважением. С сорок первого воюешь, три ранения. А я в одном бою побывал, да и то танк подбили, месяц в запасном полку кантовался. Вечерком приходи, у меня механик шустрый, где-то фляжку спирта раздобыл. Картошка жареная будет.Предложение я принял. Но мой экипаж оказался не менее ушлым. Тоже добыли спирта. Как я подозреваю, из той же бочки. Загадочно шушукаясь, позвали меня к накрытому столу. То бишь в окоп под танком, где висела походная печка, а на ящике из-под гранат лежала фляжка, дымились котелки с кашей и подогретая тушенка. Пришлось выпить вначале со своим экипажем. Потом прибежал раз и другой посыльный от лейтенанта Скариди. Пришлось идти на второй банкет.Анастас оказался родом из Мариуполя, отец — грек, мать — хохлушка. Город с сентября сорок первого находился в оккупации, и Анастас не имел сведений о семье почти полтора года. Оказывается, он окончил химико-технологический техникум, работал в Богучаре на военном предприятии, имел броню, но летом сорок второго был направлен в Челябинское танковое училище, где во время учебы женился и уже ждал ребенка.— Надрало меня в танкисты полезть, — сокрушался Анастас. — А ведь предлагали в училище химзащиты. Проверял бы противогазы да со связистками романы крутил. Героем хотел стать. Греки — великие воины. А когда увидел, как люди живыми в танках горят, понял, что не обязательно всем героями быть.— Ехал грека через реку, видит грека — в реке рак, — продекламировал старший из экипажа, механик-водитель. — В общем, целый день искали, где у рака задница.— Смеяться? — спросил младший лейтенант.— Ну не шикать же. Теперь за гостя выпьем.Выпив, Скариди рассказал, что у него на глазах, как костер, вспыхнул танк, и командир сгорел, придавленный люком.— А экипаж?— Тоже сгорел.— Так и говори, — поучал механик-водитель в замасленном донельзя комбинезоне и полушубке. — Весь экипаж геройски погиб. Нечего командиров отделять. Мы все в одной коробке. Так, Алексей Дмитрич?Я подтвердил и в свою очередь рассказал, что мне тоже предлагали идти в политическое училище, но я выбрал танковое.— Кругом герои! — ржал, хлопая себя по колену, рыжий, широченный в плечах механик. — Ну, мы под Сталинградом дали фрицам просраться!За Сталинград выпили еще. Потом пришел командир взвода Удалов. Отозвав меня и Анастаса в сторону, сказал, что пить сейчас не время. Тем более со своими подчиненными.— Я связисток звал, — доложил грек, — а они не идут. Боятся задницы застудить, ведь у нас землянки нет. Да и звездочек маловато.— Не дурите, Скариди, — поморщился Удалов, — и прекращайте пьянку. Завтра лично с утра машины проверю.Спирт мы все же допили, а весь следующий день готовились к маршу. Залили горючее в запасные баки. Вместо положенных по штату 77 снарядов было приказано взять по сто двадцать, из них шестьдесят бронебойных. Старшина выдал мне новенький, черный, как грач, пистолет «ТТ». Для экипажа выделили автомат «ППШ» и гранаты-лимонки. Получили сухой паек.К тому времени мы знали, что немцы уже ведут наступление, прорвали фронт, вышли к Северскому Донцу, овладели крупной станцией Лозовая, и несколько наших дивизий дерутся в окружении. Без труда можно было понять, что острие удара направлено на Харьков. В первых числах марта передовые части нашей бригады совершили марш, обходя Харьков с северо-запада, где нам предстояло в оборонительных боях схватиться с армейским корпусом «Раус». Хорошо запомнился первый весенний день, ясный, безоблачный. Как-то обошлось без серьезных авиационных налетов.2 марта погода резко изменилась, стало пасмурно, задул северный ветер, а к ночи началась пурга. Двигаться было невозможно. Ночь и последующий день мы провели в лесистой балке, где сосредоточились танковые батальоны нашей бригады, механизированный полк, батареи 122-миллиметровых гаубиц и противотанковых пушек. Стоял туман. Типичная для юга погода ранней весны, когда ночью подмораживает до десяти-пятнадцати градусов, а днем снег на солнце становится влажным, хотя ветер совсем не теплый. Впрочем, солнце показывалось редко, исчезая в облаках и тумане. Голые тополя и клены служили плохим укрытием от авиации, и мы молились, чтобы туман продержался подольше.Вдалеке шел бой. От взрывов тяжелой артиллерии вздрагивала земля. К полудню пашня раскисла. Я подумал, если «юнкерсы» нанесут удар, то нам некуда будет деваться. Танки еще прорвутся, а грузовики застрянут намертво. Да и лошади вряд ли потянут по липкому чернозему гаубицы и 76-миллиметровые пушки Ф-22 весом три тонны. Туман развеялся ближе к вечеру. Сразу налетели «Юнкерсы-87» в сопровождении «мессершмиттов». Успели частично отбомбиться, но появилась эскадрилья «Яков», завязалась свалка, и «юнкерсы» убрались, побросав бомбы куда попало. Однако налеты повторялись до темноты. Подбитый «юнкерс» сел на пашню. Даже не загорелся, увязнув в грязи. Его размолотили из «сорокапятки» вместе с экипажем. Горели и падали наши истребители. Вошел в штопор и с огромной скоростью, крутясь, как волчок, врезался в землю «мессершмитт». От немца осталась лишь воронка.К вечеру подсчитали потери. От близкого взрыва бомбы скатился по склону Т-70, два человека из экипажа погибли. Две «тридцатьчетверки» получили повреждения. Их лихорадочно чинили. Разбило несколько пушек, и, как всегда, ощутимые потери понесла пехота. Немцы сбрасывали контейнеры с мелкими осколочными бомбами. Они взрывались в воздухе, и защититься от них было тяжело. Расширив крупную воронку, хоронили погибших. Раненых было решено вывезти ночью, когда подмерзнет земля, а на шесть утра назначили наступление.Помню, был зачитан приказ командующего Воронежским фронтом Рыбалко Ф. И. о недопустимости сдачи Харькова немцам. Мы сами понимали, что драться будем до конца. Вопрос шел о престиже Красной Армии. Харьков, считай, вторая столица Украины, был освобожден после четырех месяцев оккупации 16 февраля сорок третьего года, и вот менее чем через месяц фрицы смыкают кольцо вокруг города. Кстати, в февральских боях участвовал сын Василия Ивановича Чапаева, командир полка 16-й истребительно-противотанковой артиллерийской бригады. Он получил тяжелое ранение и был эвакуирован. Здесь же, возле поселка Соколово, принял свой первый бой недавно сформированный чехословацкий батальон «Свобода», который стал костяком будущей освободительной Чехословацкой армии.Мы двигались к станции Люботин, в двадцати километрах западнее Харькова. Окрестности были напичканы немецкими войсками.Фрицы вели упорное наступление. Мне трудно было ориентироваться на местности. Да и много ли может знать командир танка? Думаю, что первый бой, не считая мелких стычек, мы приняли под одним из хуторов северо-западнее станции Люботин. Наш первый батальон поддерживал действия пехоты. Атаковали в холодный ветреный день часов в восемь утра, наскоро проведя разведку. От хутора остались торчавшие трубы печей, кучи развалин да обгорелая глина. Дома здесь строили в основном из глины, реже из кирпича.Укрепиться немцы еще не успели, но траншей и окопов, вырытых зимой и в последние дни, хватало. Хорошими укрытиями для фрицев служили несколько подбитых танков. Артподготовка перед атакой была слабенькая, так как мы оторвались от тыловых частей, и артиллерия испытывала острую нехватку снарядов. Танки участия в обстреле пока не принимали. Как всегда, пехоту подняли, едва взорвался последний снаряд. Красная ракета и свистки командиров: «Вперед!» Основная масса наступала по открытому полю, и уже на расстоянии метров семисот бойцы залегли. Слишком сильный был минометный и пулеметный огонь.Не знаю, почему нас не использовали в первой атаке, возможно, берегли танки. Старший лейтенант Антон Таранец, командир роты, обежал все девять танков и показал направление. Наш второй взвод должен был атаковать с левого фланга. Возле моей машины он на минуту остановился:— Волков? Жаль, не успели познакомиться поближе. Ты мужик опытный, на тебя надеюсь.— У вас командир взвода с орденом есть, — огрызнулся я, взвинченный долгим, с рассвета, ожиданием. — Воспитывайте его, а мы свое дело сделаем.— Обиделся, что ли? — сплюнул Таранец. — Ну и хрен с тобой. Попробуй, струсь. Пристрелю.— Стреляли уже, — дергал меня за язык нечистый, — да не добили. Теперь у тебя руки чешутся?— Зря ты так с ним, — упрекнул меня механик Коля Ламков. — Обозлится, будет в каждую дырку совать. Ты не только о себе, но и об экипаже думай.Остальные молча поддержали Николая, а я принялся изучать будущий путь к поселку. Примерно тысяча двести метров. Немецкие «семидесятипятки» сумеют взять нас в лоб, учитывая толстую пушечную подушку и наклон брони, метров с восьмисот. Значит, полкилометра у нас есть. Слева тянется редкая полоса вязов и смородиновые кусты. Я повторил еще раз свои наставления.— Николай, по сигналу гони на полной скорости. Обязательно делай зигзаги. Если у них имеются зенитки, фрицы нас на старте могут расшибить. Идем между тополями.Конечно, мы отклонялись слишком влево, да и там, где деревья с кустами, сильно не разгонишься. Налетишь на пень — гусеница к черту.— Огонь открываем с восьмисот метров осколочными, — повернулся я к Лене Кибалке. — Стреляные гильзы сразу выбрасывай. Иначе от гари задохнемся.Закурили, помолчали, и, как всегда, неожиданно снова взвились красные ракеты. Это уже сигнал для нас. Все! Пошли. Мы неслись следом за танком взводного. Немцы пока молчали. Справа по полю шли остальные пять «тридцатьчетверок» и два Т-70. Взводный открыл огонь, и сразу пальнули мы. Леня с матюками легко выбросил в люк воняющую тухлыми яйцами гильзу. Миновали залегшую пехоту. Бойцы махали нам руками и понемногу поднимались. Я заметил, что один из стрелковых взводов, опередив остальных, медленно наступает вдоль деревьев.И сразу открыли огонь гаубицы и станковые пулеметы. Немецкие «стопятки» били беспорядочно, но тяжелые снаряды внесли сумятицу в несущийся строй танков. Осколки и пули высекали искры из брони, свалился один, второй десантник. Остальные стали прыгать без команды. Потом захлопали противотанковые пушки. Мы стреляли торопливо, не останавливаясь. Когда свернули под защиту деревьев, увидели, что там, уже уменьшая ход, прячется танк Скариди. Лесополоса оказалась сильно захламленной упавшими деревьями, валежником. Путь преграждали обледеневшие промоины.Танк Скариди вдруг вспыхнул. Мы не имели права останавливаться, но я приказал замедлить скорость. Из машины Анастаса Скариди выпрыгивал экипаж. Впрочем, «тридцатьчетверка», кажется, не пострадала. Снарядом сорвало один запасной бак, а второй разбрызгивал струйки горящей солярки. Не смертельно, потушат! На пашне дымила еще одна «тридцатьчетверка», а огонь вели не меньше двух противотанковых батарей.Удар пришелся по командирской башенке. Мне на спину посыпались ошметки краски, мелкие кусочки брони. Еще один снаряд вырвал из тополя кусок щепы. Я видел вспышки этого орудия. Еще лучше различал его своими кошачьими глазами заряжающий Леня Кибалка.— Командир, всего пятьсот шагов. Левее той хаты.«Та хата» представляла из себя россыпь кирпича. Я надавил ступнями на плечи Ламкова. Танк плавно остановился. Выстрел.— Осколочный!— Щас…Мы сделали три выстрела подряд, и этот десяток секунд нас едва не погубил. Пушку мы подавили, но заработали снаряд рикошетом в башню. Ламков рванул танк с места, делая крюк.— Опасные штучки…На поле уже горели два танка, а третий крутился на порванной гусенице. Я снова стрелял на ходу, а когда повернул голову, увидел, что и этот танк дымит. Остальные машины круто уходили вправо, под бугор. Нельзя подставлять борт! Эту истину надо прочувствовать на себе. Еще одна «тридцатьчетверка» дернулась, пошла рывками. Мы вместе с машиной командира взвода нырнули в гущу тополей. Остановились борт в борт:— Ты как, Алексей?— Нормально. А ты, Гриша?Ну, вот мы уже почти друзья. Лexa, Гриша… Атака, кажется, сорвалась. До хуторка осталось, пожалуй, всего триста метров.— Леха, пошли кого-нибудь глянуть, что с греком случилось.Послал Борю Гаврина, который, как пробка, выскочил из танка. Едва успели бросить сверху автомат.— Куда без оружия? Тут фрицы могут быть.Двумя экипажами разглядывали, как разгорается третья машина. Из глубины хутора ее прицельно добивала противотанковая пушка. Двое оставшихся в живых ребят уползали прочь от горящей машины. Пулеметные очереди срывали верхушки борозд на вспаханной земле. Потом в нашу сторону ударили гаубицы, и мы отъехали в сторону, найдя небольшую низину, скрытую тополями.— Слышь, Григорий, — посоветовал я. — Пошли своего стрелка с автоматом метров на сто вперед. А я заряжающего дам. По крайней мере, врасплох не застанут. Автомата для Лени Кибалки не было. Кроме нагана, он захватил сумку с «лимонками».— Смотри внимательнее, Леня.— Не волнуйся, командир. Я, как кошка, все вижу. Не пропущу.Через пяток минут вернулся Боря Гаврин. За ним рывками, малой скоростью выполз танк Скариди. Из открытых люков шел дым. Возле курсовой пулеметной установки темнела оплавленная дырка миллиметров тридцати в диаметре. Вытащили тело стрелка-радиста. Стрела подкалиберного снаряда насквозь пробила бедро и разорвала паховую артерию. Он был весь залит кровью. Скариди, его конопатый механик-водитель и наводчик были тоже сплошь в крови.Механик снова полез в люк и стал выбрасывать тлеющие тряпки. Потом заливали их водой. Несколько фляг передали механику, он что-то заливал внутри. Вылез весь в копоти, держа в руке заостренную железку кумулятивного снаряда в фиолетовых разводах от сильного жара. Экипажу, можно сказать, повезло. Снаряд пробил броню, тело стрелка-радиста вместе с сиденьем, врезался в кучу старых шинелей, курток и прочего барахла. Теряя силу, снаряд разодрал, зажег тряпье и боком ударил в броневой лист, отделяющий боевое отделение от двигателя. Если бы снаряд шел острием вперед, то прошил бы лист и зажег двигатель.Скариди трясло. На тело стрелка-радиста с вывернутой, почти напрочь оторванной ногой и страшной обожженной дырой в бедре было жутко смотреть. Парень лежал, разбросав руки, нижняя челюсть отвисла. Вместе с механиком мы сложили руки на груди, подвязали челюсть и завернули тело в плащпалатку. Удалов, переговорив с кем-то по рации, подозвал Скариди и меня:— Немцы атакуют. Приказано быть наготове и открывать огонь с фланга. Все по местам. Скариди, ты что, контужен?— Н-нет.— Живее в машину. Собирайте экипажи, заряжать бронебойными.Прибежал дозор. Леня сообщил, что немецкие танки идут из-за хутора. Штук семь, а может, больше. Их оказалось действительно больше. И повторять нашу ошибку — двигаться по открытому полю — они не торопились. Шли, прижимаясь к лесополосе. Впереди двигался громадный, незнакомый мне танк с длинноствольной пушкой. Я понял, что это знаменитый «тигр». Он напоминал глыбу, размером с наш тяжелый КВ-1, которых в войсках почти не осталось. Угловатая броня шла уступами, без наклонов. Судя по всему, она была настолько толстой и прочной, что не требовала скатов и закруглений.Мы расползлись среди тополей. Я заметил, что Скариди держится позади. Прямое попадание раскаленной болванки, которая едва не угробила весь экипаж, страшная смерть стрелка-радиста, начавшийся в танке пожар крепко потрясли его. Понимая психологию новичков, я был уверен, что грек сейчас каждую минуту ожидает нового попадания снаряда. И боится… Ко мне подбежал заряжающий взводного и передал приказ взять под команду танк Скариди, осторожно двигаться вперед и быть готовым прийти на помощь. Сам товарищ Удалов ударит в борт «тигру».— Ясно, — кивнул я. Коля Ламков недоверчиво покачал головой.Но Удалов, командир взвода, с которым мы толком не успели познакомиться, знал свое дело и вполне оправдывал фамилию. Он дождался, когда «тигр» приблизится метров на сто пятьдесят, и ударил в борт. Снаряд пошел рикошетом. Второй снова ударил в борт, высек сноп искр. Третий снаряд все же пробил броню и попал в моторное отделение. Но башня с четырехметровым стволом уже поймала в прицел «тридцатьчетверку» взводного. Болванка ударила в маску пушки с такой силой, что пробила насквозь все слои брони и сорвала башню с креплений, отбросив ее на трансмиссию.Все происходило на моих глазах. Я разглядел обрубок человеческого тела, вспышку, видел, как сиганул через открытый люк рыжий механик-водитель, а секунд через пять сдетонировавшие снаряды отбросили башню прочь и разворотили корпус танка. Груда железа, залитая горящей соляркой, превратилась в гигантский ревущий костер. С другой стороны поля в «тигр» летели снаряды из танка командира роты и оставшихся с ним машин. Экипаж «тигра» не заметил нас, выводя поврежденную машину с открытого места. Башня была развернута в сторону четырех танков старшего лейтенанта Таранца.Я выстрелил, целясь в бортовую часть башни. Рикошет. Вторым снарядом я попал в колеса, идущие в два ряда, и, кажется, что-то пробил. Столбами взлетели взрывы гаубичных снарядов. Один рванул рядом с гусеницей, и «тигр» с неожиданной прытью пошел в сторону от нас. Но несколько попаданий сделали свое дело. «Тигр» наконец задымил, потом загорелся. У нас не было времени добивать его. Прямо через деревья шли другие немецкие танки, стреляя на ходу. Чудес не бывает. Вряд ли бы мы что-то сделали вдвоем против роты Т-3 и Т-4, но вместе с поднявшейся пехотой к нам спешили несколько «тридцатьчетверок» нашего батальона.Понятие «собачья свалка» чаще употребляется в описании воздушных боев. Но сейчас такая свалка образовалась в неширокой лесополосе, сместившись с широкого поля, где продолжалось наступление. Стреляли, порой не видя друг друга. Попаданиям мешали стволы и ветви деревьев. Но уже в одном, другом месте дымили и горели машины. Все же меня спасал приобретенный опыт. Я до крови растер шею (почувствовал лишь позже), стремясь не пропустить нацеленные в машину орудия. Коля Ламков действовал, в общем, умело, хотя с некоторым запозданием.Он не понимал, что после промаха, даже в сотне метров, надо срочно бросать машину в сторону, и ждал, когда я выстрелю второй раз. Со второго я бы наверняка попал, но поймал бы ответный снаряд. Пока я орал, толкая Ламкова в плечо, короткоствольный Т-4 врезал снаряд в правую часть корпуса над пулеметом. Болванка встряхнула машину и ушла рикошетом, задев башню. Ламков, опомнившись, рванул вперед, я выстрелил почти в упор, но танк подбросило на кочке, и снаряд прошел мимо.— Гони! — кричал я, а Леня Кибалка загонял новый снаряд.Я бы все равно не сумел опередить этот Т-4 с его толстой короткой пушкой, но из-за спины ударила догнавшая нас «тридцатьчетверка». Болванка, выпущенная с восьмидесяти метров, пробила лобовую часть немецкого танка между пулеметом и смотровой щелью механика-водителя. Этот снаряд спас нашу машину, не дав возможности немцам выстрелить. Зато выстрелили мы. Попали, хоть с запозданием, но удачно. Из боковой дверки вывалился танкист в черной куртке, а следом выплеснулся язык горящего бензина.Нас было больше, и мы атаковали. В руках атакующих — инициатива. Я все же подбил в этом бою один Т-4, влепив снаряд в дверцу башни. Не удержавшись, закрепляя счет, ударил вторым снарядом в выломанный проем и понесся дальше, подгоняя Колю.Мы прорвались почти до хутора, но сильный огонь противотанковых пушек заставил нас отступить, стреляя осколочными снарядами по вспышкам 75-миллиметровок. Наше командование понимало, что за ночь немцы укрепятся. На прямую наводку выкатили дивизион 122-миллиметровых гаубиц. С расстояния менее километра, под сильным минометным огнем, дивизион выпустил сотни три снарядов, заново перемешав кучи глины, кирпича, засыпая подвалы — доты. Только после этого мы взяли хутор.Срочно окапывались, искали готовые убежища. Кидали в уцелевшие подвалы гранаты. Иногда вместе с взрывом раздавался крик обреченных немцев. Четверо фрицев, выставив палку с грязным полотенцем, сдались в плен. Их погнали в тыл. Ротные командиры, получив инструкции, расставляли танки. В нашей первой роте из десяти машин осталось пять. Шестой танк чинили ремонтники. Обещали к вечеру восстановить. Несмотря на потери, ротный Антон Таранец выглядел веселым.— Алексей, принимай взвод. Вечером обмоем.Так, через полтора года войны я принял свой первый взвод, состоявший из двух танков и уцелевшего механика-водителя погибшего взводного. В отношении его у меня уже были планы, и я сразу предложил ему:— Пойдешь ко мне механиком?— Пойду, — закурив и малость подумав, отозвался тот. — Меня, кстати, Иваном Федотовичем кличут. А фамилия тоже Иванов. А то литр вместе выпили и даже не познакомились.Таранец дал согласие на перевод. Ламков обиделся едва не до слез. Но стрелок-радист и заряжающий доходчиво объяснили ему.— Мы жить хотим, Колян. Тебе еще учиться надо. Учись с кем-нибудь другим. И не хнычь, дурак! Пока в резерве побудешь, подуркуешь. А нам опять в бой.Иванов уже осматривал свое новое место, двигал рычагами, что-то бормотал под нос. Ротный Таранец, отозвав меня в сторону, спросил:— Как Скариди себя в бою вел?— Это мы у него сейчас спросим. Анастас, иди сюда.Когда он подошел, я приказал:— Доложи командиру роты, сколько выпустил в бою снарядов.Младший лейтенант замялся. Выглядел он неважно. Растерянный, хоть и пытающийся казаться бодрым. Бушлат с оторванными пуговицами, в пятнах крови, на поясе зачем-то висел немецкий нож-кинжал в кожаных ножнах.— Точно не помню. Надо сосчитать.— Считай, — сказал я и обернулся к Лене Кибалке. — Сколько мы с тобой снарядов выпустили?— Двадцать семь бронебойных и девятнадцать осколочных. Всего — сорок шесть штук. Может, на один ошибся.Вернулся от своего танка Анастас Скариди. Догадался застегнуться на все пуговицы, туго подпоясать бушлат. Козырнул ротному:— Докладываю, что экипажем танка выпущено по врагу шестнадцать снарядов.— Экономил боеприпасы или отсиживался?— Ну, вы же знаете, нам прямо в лоб снаряд закатили. Стрелка-радиста убили, пожар начался.— Брось, Анастас, — перебил его Таранец. — Погиб товарищ. Что ж теперь, не воевать, весь бой оплакивать его? Приводи машину в порядок и больше не вздумай от боя уклоняться. Стрелка-радиста я тебе дам. Пробоину чем-нибудь заделайте и кровь обмойте. Пулемет-то цел?— Целый.— Ну, иди.Когда подавленный и растерянный младший лейтенант пошел к своему танку, Таранец достал папиросы, протянул мне одну.— Подломился парень. Я его понимаю. Рядом парнишку насквозь продырявило, кровища, одежда горит.— Оба запасных бака сорвало, — добавил я. — Один сильно горел.— За тобой, Алексей, наверное, прятался? — Не дождавшись ответа, выругался: — Мы тоже с полсотни снарядов выпустили. А этот — шестнадцать. Прятался! Поговори с ним еще. Мне балласт не нужен.Съездили на мотоцикле глянуть на подбитый «тигр». Насчитали штук двадцать попаданий. Большинство снарядов не пробивали броню тяжелого танка с 88-миллиметровой пушкой. Нашел я след и своего снаряда. Болванка пробила два металлических колеса, сорвала их с оси. Обратили внимание на непривычно широкие гусеницы. О «тиграх» мы тогда знали лишь понаслышке, и вот теперь представилась возможность рассмотреть нового противника вблизи. О «тиграх» будут много говорить и после войны, но в те минуты, обходя шестидесятитонную громадину, я понял, что нам приготовили подарочек еще тот. Единственное, что отчасти успокаивало, этих тяжелых машин у фрицев было пока немного.Подтянулась пехота. Полезли за трофеями. Танкисты и десантники их опередили. Некоторые уже ходили с немецкими автоматами. Так как кухня опаздывала, перекусили сухим пайком и трофейными консервами. Немного выпили. Напряжение боя постепенно уходило, хотя все мы знали, что передышка временная. Мелькнуло в голове, что, возможно, надо было, не останавливаясь, идти дальше, к станции. Глянул на многочисленные тела бойцов, разбросанные на пашне, несколько догорающих танков. Отозвал в сторону Анастаса Скариди и показал на поле:— Видел? Там и наш взводный остался. Не побоялся с «тигром» схватиться.Грек, видимо, выпил водки больше, чем положенные сто граммов. Вел себя агрессивно и оправдываться не собирался:— Тебе легче бы стало, если б я там догорал? Чего спектакль устроил? Кто двадцать, а кто сорок снарядов выпустил? У меня два попадания в танк. Фрицевская болванка в десяти сантиметрах прошла. Чуть левее, и меня бы насквозь продырявило.Я понял, что отчитывать на манер политруков взвинченного да еще выпившего командира танка бесполезно. Экипаж был явно на его стороне. Правильно сделал младшой, что на рожон не лез. Получили попадание, человек погиб, куда еще рваться.— Черт с тобой, Анастас. Если решил и дальше в хвосте плестись — валяй! То, что трусом прослывешь, тебя, видать, не волнует. Зато живым останешься.— Быстро ты, Алексей, изменился. Не успели взводным поставить, уже за воспитание принялся. Год или полтора этой должности ждал. А там глядишь, ротного заменишь.— Пошел на х…! — выругался я.— Пойду, а что же мне остается. Не всем такими героями быть, как ты.В общем, поговорили. Как меду напились.Получил для пополнения взвода легкий Т-70, который привели в порядок ремонтники. К своему удивлению, водителем-механиком на нем оказался Коля Ламков, а командовал легким танком старшина с густыми светлыми усами. Старшина доложился по форме, а я показал ему место, где оборудовать капонир.— Распорядились бы в помощь пару-тройку пехотинцев дать, — попросил старшина. — У нас экипаж всего два человека, а у меня рука зашибленная.Я выделил трех десантников, а ко мне, вроде за лопатой, подошел Ламков. Вот еще один обиженный. У Т-70 только лоб нормально бронирован, а борта всего 15-20 миллиметров. Любая пушка пробьет. Его приняли на вооружение с прошлой весны, но за год он безнадежно устарел. Конечно, Коля чувствовал себя почти обреченным и всерьез обижался на меня.До позднего вечера мы зарывались в землю, оборудовали щели для укрытия от бомб. К ночи подошла еще пехота и штук девять танков. Меня поразил их вид. Все они вышли из ремонта. Отчетливо виднелись заваренные пробоины, колеса отличались по цвету и были сняты с других машин. Кроме «тридцатьчетверок», легких БТ-7 и Т-70 я увидел даже трофейный чешский танк с установленной нашей 45-миллиметровой пушкой. Не от хорошей жизни собирали и срочно вводили в строй все, что можно.С утра дважды налетали «юнкерсы». Оба раза штук по шесть. Одну бомбежку сорвали наши истребители, вторая обрушилась на танковые позиции и гаубичный дивизион. Потом начались артобстрел и танковая атака. Атаку мы отбили и контратаковали. Хоть и без особого успеха, но с позиций немцы нас не сдвинули.Восьмого марта снова потеплело, день был пасмурный. Он запомнился мне не потому, что был женский праздник. Нам было не до праздников. Мимо нас вдоль Полтавского шоссе двигалась на Харьков огромная масса немецких войск. Это была знаменитая дивизия СС «Райх» и приданные ей части. С нашими силами пытаться что-то сделать было бесполезно. Несколько раз на низкой высоте проносились группами по 6-9 машин, штурмовики «Ил-2». Раздавались взрывы бомб и ракетных снарядов. Не обращая внимания на огонь зенитных установок и крупнокалиберных пулеметов, штурмовики обстреливали колонны из своих 23-миллиметровых пушек. То в одном, то в другом месте горела немецкая техника. Среди висящих над землей облаков самолеты появлялись и исчезали очень быстро. Немцы в такую погоду не летали.Но остановить огромную массу немецких войск самолетам-штурмовикам, да и нашей артиллерии, было не под силу. Позже, мне приходилось читать, что «под ударами советской авиации движение дивизии «Райх» было парализовано». К сожалению, это не так. Тягачи быстро оттаскивали в стороны подбитые машины, а колонны танков, бронетранспортеров, машин, конных повозок продолжали движение через пробитый коридор.Последующие дни мы вели бои, нанося удары с флангов. На большое наступление сил не хватало. Порой случалось так, что, отстрелявшись и оказавшись без пехоты, мы возвращались на исходные позиции, а их уже заняли немцы. Помню, что однажды в такой ситуации нас спас Т-70, куда перевели Колю Ламкова. Немцы пропустили легкий танк, который шел впереди, надеясь, что следом влетит под огонь противотанковых орудий основная часть машин. Комбат Колобов, словно предчувствуя засаду, приказал сбавить ход.Т-70 открыл огонь по ближайшей пушке и, крутнувшись, рванул назад. Из люка полетели красные ракеты — сигнал опасности. Смелым везет. Вначале фрицы не стреляли по танку усатого старшины, потом все же ударили, но юркая машина высотой немногим выше человеческого роста на полном ходу вылетела из-под огня. Снарядами лишь сорвало запасное колесо с брони и разбило глушитель одного из двигателей.Комбат обещал представить экипаж к наградам, хвалил старшину и Колю Ламкова. Но какие там награды, если положение с каждым днем ухудшалось! Мы теряли людей, машины, все трудней становилось эвакуировать раненых. Почти прекратился подвоз боеприпасов. Харьков был обречен, все это понимали, несмотря на слухи о двигающихся на помощь свежих дивизиях. После напряженной Сталинградской битвы, последующего наступления широким фронтом вдоль Дона дополнительных дивизий и техники просто неоткуда было взять. Глава 3 Позже Харьков назовут даже «проклятым местом» для Красной Армии. Судьба города, через который прокатывалась вторая волна немецкой оккупации, действительно трагична. Наши части, особенно сражающиеся восточнее города, попадали в окружение, погибли целые полки, снова тянулись колонны пленных. Приводились разноречивые данные о наших потерях, а в шеститомнике «История Великой Отечественной войны», изданном в начале шестидесятых годов, такую цифру я не нашел вообще.В более поздних источниках, а также в зарубежных исторических материалах отмечалось, что войска Красной Армии сражались за Харьков самоотверженно. Погибли около 25 тысяч советских бойцов и офицеров, мы потеряли 700 танков, но в плен немцы сумели взять, несмотря на кольцо окружения, около 9 тысяч человек. Устроить нам Сталинград под Харьковом фрицам не удалось. Многие части вырвались из окружения, да и потери немецких войск были весьма немалые.Характерно, что в сводках Информбюро сообщение о потере Харькова прозвучало лишь один раз — 17 марта 1943 года. А ведь в окрестностях города еще шли бои. Стыдиться нам было нечего. Однако о Харькове больше не вспоминали до августа, когда он был окончательно освобожден войсками Красной Армии в ходе Белгородско-Харьковской операции.Но я снова вернусь к марту сорок третьего. Несмотря на все трудности, бои в условиях окружения с ограниченным количеством боеприпасов, немцы несли значительные потери. Это был уже далеко не сорок первый год. Подбитые и сожженные немецкие танки, бронетранспортеры, грузовики оставались на местах прорывов. Мне пришлось читать документальные книги, выпущенные в 70-80-х годах. Как танкист, я просто не мог понять логику людей, преподносящих такие лихие эпизоды.«В этом тяжелом неравном бою отважные артиллеристы командира взвода Н. из двух 45-миллиметровых пушек подбили и сожгли 11 танков……В результате напряженного боя расчет 76-миллиметрового орудия подбил девять танков, два 75-миллиметровых орудия, уничтожил около 150 солдат противника».Неужели взрослый человек, а тем более фронтовик, поверит в эти и множество подобных эпизодов? Мы что, сражались с оловянными солдатиками и картонными танками, уничтожая одним взмахом целую танковую роту? У нас в бригаде были экипажи, практически не успевшие ничего сделать, с точки зрения таких счетоводов. Они выполняли приказ, шли в атаку и погибали, порой лишь успев увидеть вспышку дальнобойного орудия, стрелявшего из засады.Мне приходилось встречать возле Харькова в те мартовские дни на разных участках и десять, и двадцать подбитых немецких танков. Но платили мы за их уничтожение дорогой ценой. Не считая смешанных с землей противотанковых пушек, стояли остовы наших сгоревших машин. Нравится «книжным» патриотам или нет, но сожженные немецкие танки или раздавленные орудия обходились нам жизнями десятков и сотен бойцов. Мы везли на броне смертельно раненных, обгорелых до костей товарищей. Они умирали, или их страдания обрывали осколки и пули.Манштейн бросил на взятие Харькова все, что имел под руками, умело перебрасывая войска с участка на участок. В небе хозяйничала немецкая авиация. Мы не выходили из боев по два-три дня подряд.Однажды я заснул, лишь только машина остановилась. Мне дали поспать часа четыре, и я пришел в себя. Вылез из танка и увидел, как Леня Кибалка и Боря Гаврин тащат на плече по снаряду. Оказывается, неподалеку стояла разбитая «тридцатьчетверка». Но снарядов было мало, особенно бронебойных. Патронов тоже не хватало, и мы рылись в траншеях, распаханных снарядами, минами, гусеницами немецких танков. Мы ковырялись среди трупов, разыскивая смятые цинки с патронами, уцелевшие гранаты, еду, бинты, которых нам постоянно не хватало. Мы выгребали подсумки мертвых бойцов, стараясь не смотреть на их лица.У меня во взводе остались две «тридцатьчетверки». Легкий Т-70 был разбит. Погиб усатый старшина, с которым мы едва успели познакомиться. Коля Ламков уцелел и стал пятым членом экипажа в машине Анастаса Скариди. Младший лейтенант пришел в себя после потрясения первого боя, когда продырявили его танк и убили стрелка-радиста. Дырку забили металлической пробкой, и грек воевал не хуже других.Мы продолжали попытки прорвать с внешней стороны немецкое кольцо вокруг Харькова. Танков было мало, особенно бедствовали мы без горючего и боеприпасов. Антон Таранец пришел от начальства. Мрачный, осунувшийся, он не скрывал своего мнения, что если не дадут приказа на отход, то бригада не сегодня-завтра будет уничтожена.— С чем наступать? Ветер броней разгонять. У меня всего шесть противотанковых снарядов. Алексей, бери Скариди и дуйте на разъезд Восьмой километр, — он расстелил карту и показал место. — Здесь боеприпасы и горючее сгружали. Может, что осталось.Местность была напичкана наступающими немецкими войсками.Повсюду, как островки, находились, не получая приказа на отход, артиллерийские батареи и пехотные части, тыловые подразделения. Пока ехали, дважды попали под обстрел. Возле траншеи, вырытой на обочине дороги, нас остановил капитан. Расспросил про обстановку. Узнав, что мы едем на Восьмой километр, попросил взять пяток бойцов.— Может, и мы чем-нибудь разживемся. У меня к пулеметам всего по три сотни патронов. Глянь, чем воюем?Мне показали самодельную противотанковую гранату. Обструганную палку с прикрученными проволокой двумя толовыми шашками и ручной гранатой «РГД-42», как взрыватель.— Эта штука мне по сорок первому знакома, — засмеялся я. — Мы их «чуча-мама» называли. Гусеницу порвет, если удачно бросить.Увидел я и «максим» с кожухом, плотно замотанным обледеневшим брезентом. Внутри продырявленного кожуха была вода со льдом. Мне объяснили, что при стрельбе лед быстро тает, и приходится держать мелко наколотый лед или воду, смотря по погоде. Капитан мне пришелся по душе. И то, что был побрит, с чистым подворотничком, туго затянутой телогрейкой, с кобурой и планшеткой на ремне. Неподалеку стояли два сгоревших немецких танка Т-3.— Ваша работа? — спросил я.— Нет, — покачал он головой. — Батарея «сорокапяток» подбила.— А сейчас пушки где?— Разбили фрицы. Но они эти два гроба раздолбали. Один и мы добивали. Бутылками с бензином.К разъезду добрались благополучно. Обнаружили у насыпи «ЗИС-5» с поврежденным мотором и несколько тыловиков. Ждали, пока водитель и его добровольные помощники отремонтируют машину. На меня смотрели с опаской. Наверное, боялись, что я их погоню в окопы, как это часто случалось с отставшими от своих тыловиками. Полустанок был разбит авиабомбами и артиллерией. Множество воронок, торчавшие обломки рельсов, разбитые и сгоревшие вагоны, платформы. Месиво ломаных, как спички, шпал, остовы грузовиков, пушечные лафеты, множество закопченных снарядных гильз, невзорвавшиеся головки снарядов, клочья брезента… Оглядев несколько более-менее сохранившихся вагонов, я спросил у тыловиков:— Тут комендант или кто-то ответственный есть?— Никого нет. Если харчами поживиться решили, то поздно. Пшеницу горелую и ту растащили.— Харчами и спиртом мы у вас разживемся, — резко ответил я. — Но сначала нам боеприпасы нужны.— У нас ничего нет, — слишком поспешно ответил лейтенант, видимо, старший среди тыловиков. — А снаряды в ящиках вон на той платформе лежали.У лейтенанта были добротные яловые сапоги, полушубок с погонами, да и остальная компания была одета по первому сроку. Я увидел, что лейтенант растерян, а в кузове лежат двое раненых. Интендантам тоже досталось, машину продырявили, поэтому и смыться не успели.— Ладно, пойдем, покажешь, где снаряды и патроны. Захвати с собой своих бездельников. Нечего им тут рот разевать. Анастас, ты с Кибалкой дорогу под прицел возьми.Провозившись с час, мы перенесли на танки сотни две снарядов для «тридцатьчетверок», десяток ящиков сорокапятимиллиметровых снарядов. Нашли патроны в цинках и старые гранаты «РГД-33», которые мы не любили из-за сложности в обращении. Но все же взяли ящиков пять гранат. Пехотинцы, посланные капитаном, набивали боеприпасами вещмешки, связывали цинки обрывками брезента. Радовались:— Теперь жить можно. Жаль, пожрать и махорки нет.Насчет «пожрать и махорки» я обратился к лейтенанту, показав на хорошо загруженный «ЗИС». Лейтенант замялся, а один из его помощников сообщил, что последние консервы раздали вчера вечером каким-то танкистам.— Танкистов «каких-то» не бывает, — веско ответил я. — Найду харчи, отправишься со мной в качестве десантника. О, да у тебя даже автомат имеется! А у меня на восемь десантников всего три «ППШ». Ты, пожалуй, мне пригодишься. С начальством я вопрос решу.Сержант с автоматом со страхом смотрел на меня и дергал за полушубок лейтенанта. Оказалось, что автомат тыловикам не очень нужен, и мне его отдали вместе с двумя запасными дисками. Порывшись в ящиках и мешках, отыскали еду. Выделили нам двадцать банок консервов, полмешка сухарей, брикеты с пшенной кашей и сколько-то махорки. Кроме этого, спасая помощника, лейтенант вспомнил, что на площадке за будкой обходчика стоят бочки с соляркой и бензином. Заправились под завязку и даже наполнили запасные баки. Из брикетов и тушенки сварили два ведра супа и, обжигаясь, выхлебали его вместе с десантниками и пехотинцами капитана. Оставшиеся харчи бросили в танк, подкормить ребят.— Повезло тебе, сержант, — смеялся мой новый механик-водитель Федотыч. — У нас десантников нехватка. Ты бы как раз подошел.Высоко в небе в сторону Харькова шли немецкие двухмоторные «хейнкели». Мы заторопились. Лейтенант и его подчиненные проводили нас с явным облегчением. Тем более что у них уже завелся мотор, и водитель торопливо скреплял проволокой трубки и шланги. Отъезжая, смеялись. Все же боеприпасами и горючим разжились. Сытые. Ну и сглазили свою удачу.Обратный путь оказался несчастливым. Ехали вроде осторожно, но грохот «тридцатьчетверки» слышно издалека. Вынырнув из-за поворота, вдруг увидели два тупорылых грузовика. Немцы уже отцепили гаубицы. Одну спешно наводили на нас, вторую разворачивали за станины. До них было метров сто с небольшим. Танк Анастаса Скариди рванул вперед и, обгоняя меня, мчался на немецкие гаубицы. Наверное, самолюбивым парнем двигала обида, что его считают трусом. Желание загладить свое вялое поведение в предыдущем бою толкнуло младшего лейтенанта на отчаянный поступок. Он успел выстрелить на ходу. Конечно, промазал, а с трансмиссии уже спрыгивали десантники и пехотинцы с вещмешками, набитыми патронами.Я слышал треск двух его пулеметов и знал, что сейчас произойдет. Но целиться мне мешала летящая по прямой «тридцатьчетверка» упрямого грека. Я выстрелил в тупой лоб грузовика, с крыши которого частыми вспышками бил пулемет, затем ахнула гаубица. Осколочно-фугасный снаряд, который в спешке загнали в ствол немецкие артиллеристы, весил 15 килограммов. Если бы ударили бронебойным, проткнули и зажгли танк в момент, не оставив в живых никого из экипажа. Но снаряд взорвался рядом со стволом «тридцатьчетверки». Толстая пушечная подушка и лобовая броня под ней выдержали взрыв, хотя пушку снесло начисто, а башню сорвало с погона и развернуло. Иван Федотович Иванов, наш механик, не дожидаясь команды, вылетел на обочину. Я, торопясь, выпустил снаряд, который взорвался метрах в пяти позади гаубицы, но оставшиеся в живых артиллеристы заряжали свою гаубицу. Без надежды, зная, что не успеют. Но заряжали. И позади уже наводила ствол вторая гаубица.Я ударил бортом, перевернув первую гаубицу, и, влетев на вторую, завяз гусеницами в металле. Механик с руганью дал задний ход. Ствол с дульным тормозом тащился следом. Щит, колеса и станины запрокинулись.— Из пулемета режь! — крикнул Федотыч.Я и сам, видя, что цели находятся в мертвом пространстве пушки, высаживал диск, давя на спусковые педали. Двое артиллеристов упали, еще двоих мы догнали. Крики, хруст тел были слышны даже сквозь рев двигателя. Потом мы протаранили грузовик, пытавшийся развернуться. Еще несколько фрицев убегали к кустам. Я не сумел их достать, потому что Леня Кибалка вставлял новый диск. С запозданием выпустил его по кустам и добавил осколочный снаряд.Самое странное, что грузовик, в который я всадил бронебойный снаряд, тоже удирал с оторванным бортом кузова. Я выстрелил вслед. Водитель вильнул за деревья и помчался прочь. Подоспевшие пехотинцы азартно садили вслед из винтовок, но умелый шофер нас перехитрил. Зато никуда не делись обе гаубицы, исковерканные, сплющенные. Вокруг ворочались несколько тяжелораненых из расчетов. Их постреляли пехотинцы капитана, а мы подлетели к танку Скариди. Сначала вытащили стрелка-радиста. Осколками брони у него была изрешечена голова и верхняя часть туловища. Он уже не дышал. Остальной экипаж был контужен, а младшего лейтенанта сильно ударило о броню и пробило осколками. Изо рта и ушей текла кровь. Скариди, сделав несколько шагов, свалился.Механик-водитель бормотал что-то невнятное, вытирая кровь из носа. Больше всех был поражен и напуган Коля Ламков, пересевший на обратном пути на трансмиссию танка, так как боевое отделение было забито снарядами. Три дня назад он едва успел выскочить из легкого Т-70, сгоревшего от прямого попадания в лоб, и вот теперь только случайно не попал под гаубичный снаряд. Анастас Скариди умирал. У него была сломана грудная клетка и отбиты легкие. Агония длилась недолго, и веселый грек из Мариуполя, неестественно вытянувшись, умер у нас на глазах. Я, уже привыкший к смертям, с трудом сдерживал дрожь.Младший лейтенант Скариди подставил свой танк под выстрел гаубицы, фактически прикрывая мой экипаж. Он поступил, с военной точки зрения, сгоряча. Не рассчитал, что немцы успеют выстрелить. Скариди надеялся опередить фрицев, раздавить орудие, но это обернулось смертью двоих человек. В любом случае, в смелости Анастасу было не отказать. Хотя экипаж считал по-другому. Надо было вести огонь с места. Танковые пушки гораздо скорострельнее гаубиц с раздельным заряжением. Но на войне всего не рассчитаешь.Танк, хоть и без пушки, с поврежденной башней, мог двигаться. За рычаги посадили Колю Ламкова. Отвезли пехотинцев на их позицию и вернулись к себе. Командир роты, выслушав меня, скривился, как от зубной боли. Откинув брезент, глянул на трупы.— Людей плохо обучаем. Сами на смерть нарываются… Хотя парень — герой. Ты, Алексей, грамотный, напиши представление на «Отвагу». А танк отгоните к ремонтникам, пока они еще здесь.Поговорили с лейтенантом Женей Рогозиным, с кем вместе лежали в госпитале. У него во взводе остался единственный танк, которым он же и командовал. Рогозин пожаловался, что комбат ему достался шальной. Гонит танки, не разбираясь, что ждет впереди. Потери несут огромные. Покурили. Потом подвезли еще снаряды, приехала полевая кухня, и мы впервые за несколько дней наелись досыта. Вместе с пополнением откуда-то пригнали трофейный немецкий танк Т-4, с усиленной броней и щитами, закрывающими борта и верхнюю часть колес. Кресты замазали, нарисовав пятиконечные звезды. Механик испытывал его в низинке, потом сделали несколько выстрелов в сторону немецких укреплений.— Подходящая машина, — сказал наш комбат Колобов. — Ну, что, Петренко, возьмешь?— Ни, — упрямо качал головой танкист, видимо оставшийся «безлошадным». — Меня либо немцы прибьют, либо свои. И звезды не помогут. Я уж лучше тогда с пехотой пойду.Таранец предложил комбату закопать танк поглубже и использовать как неподвижную огневую точку. Благо снарядов хватает. На том и сошлись. Я спросил у ротного, откуда взялся трофей.— Заблудился. Здесь же хрен поймешь, где ваши, где наши.— А экипаж?— Чего экипаж? Нам что, есть куда их девать! Постреляли.На следующий день, собрав имевшиеся силы, командование предприняло попытку прорвать на нашем участке кольцо вокруг осажденного города, чтобы помочь его защитникам. Это было безнадежное дело. Пехота наступала вяло, а поле и перелески кипели от многочисленных взрывов. Мы прорвались на горящую улицу пригородного поселка. Из обломков кирпичного двухэтажного здания и вырубленного зимой сада, били сразу три или четыре противотанковые пушки. Две «тридцатьчетверки» горели, третья, поврежденная, уползала за дом. Уйти ей не дали и тоже подожгли. За нашими танками жались в кучку с полсотни пехотинцев. Остальные отстали. Таранец приказал мне обойти здание слева, а он с двумя оставшимися в роте танками ударит с правого фланга. Я подозвал младшего лейтенанта, командующего пехотинцами.— Не отставайте! Нам без вас — каюк. И вы без танков пропадете.Младший лейтенант, белобрысый, в телогрейке, с автоматом «ППШ», согласно кивал.— Ну, чего ты киваешь? Бегите за мной и не отставайте. Меня там в этой мешанине в упор гранатами закидают. Вышибай пехоту.— Ты сначала пулеметы подави!Наконец сговорившись, я двинулся по горящей улице и обошел здание с тыла. Сразу же наткнулся на пулеметное гнездо, разбил его снарядами. Вылетев на секунду из-за угла дома, всадил еще два снаряда в пушечную амбразуру. Со второго этажа захлопало противотанковое ружье. Пехотинцы сбили его огнем из автоматов и винтовок, ворвались в здание. С другой стороны двора стреляли оба наших танка. В доме гремели гранатные взрывы. Потом ахнуло так, что вылетел кусок стены. Наверное, взорвались снаряды. Человек семь немцев спрыгнули из окон прямо у нас за спиной. Мы лихорадочно развернули башню и ударили вслед. Фрицы отступать умели, в кучу не собирались. Осколками срезало двоих, третьего я догнал пулеметной очередью, а остальные исчезли. Из дома выходили пехотинцы, видимо, гарнизон был уничтожен. Сразу послал Бориса за трофеями.— Бери в первую очередь харчи и спирт. Автоматы и гранаты, если попадутся.Боря Гаврин за неимением рации считался порученцем по всем вопросам. С едой были перебои, последнюю неделю харчи доставляли через день-два. Надеялись только на себя. Два автомата «ППШ» мы имели, не считая пистолетов и «наганов». Но лишнее оружие и гранаты в условиях уличных боев не помешают. Гаврин принес несколько гранат, два плоских штыка от немецких винтовок и шерстяное одеяло. Пожаловался, что ни еды, ни спирта не нашел. Разве пехоту опередишь! В бою за нами прячутся, а за трофеями — первые.— Этот дом пехота отбила, — сказал я. — Много там фрицев валяется?— Штук пятнадцать есть. И наши лежат. Хоронить некому.Двинулись было дальше. Вдруг танк крутнуло. Механик Федотыч, выскочив, с руганью пинал железо. Оказалось, в горячке нам перебило гусеницу. Она продержалась метров пять и сразу лопнула. В доме были установлены две 75-миллиметровки, третья — замаскирована в окопе среди сваленных деревьев. Все они были разбиты, успев сжечь три наших танка и еще один повредить. Небольшой гарнизон постреляли пехотинцы. На землю под дерево положили шесть трупов наших ребят, человек десять были ранены. Несколько трупов остались в сгоревших танках. Такую немалую цену мы заплатили за уничтоженный опорный пункт и противотанковую батарею.Экипаж вместе с десантниками торопливо натягивал гусеницу. Глядя на разбитые пушки, невольно казалось, что если мы продвинулись здесь вперед, уничтожили опорный пункт, то и в других местах дела идут успешно. К сожалению, все обстояло не так. Стрельба шла повсюду, даже в тылу. Это был нехороший признак.Меня подозвал механик-водитель и сообщил, что задето ведущее колесо. Надо его снимать, заново крепить. Работы не меньше чем на час или два. Но командира роты уже торопили по рации. Надо продолжать наступление. Два танка — все, что осталось от роты, — с десантом на броне двинулись дальше. Нам было приказано быстрее заканчивать ремонт и догонять роту. В воздухе висела сплошная пелена копоти. Дом уже горел вовсю. Ветер крутил над крышей языки пламени, в которых сгорали прошлогодние листья, наши и немецкие листовки. Изредка внутри дома взрывались ручные гранаты и трещали в огне патроны, выбрасывая снопы искр. Гремело по-прежнему со всех сторон, а особенно по периметру города. Когда мы закончили ремонт и Федотыч прогнал для пробы танк по двору, ко мне подошел молоденький сержант, раненный в шею.— Нам что делать, товарищ лейтенант? Меня с санитаром оставили тяжелораненых охранять. Немцы прорвутся, всех побьют.Я посмотрел на четверых тяжелораненых бойцов, лежавших на шинелях. Те из раненых, кто мог уйти, уже ушли. За этими обещали прислать подводы. Тяжелый снаряд поднял столб земли и камня метрах в сорока от нас. Все невольно присели. Вряд ли этот паренек дождется подводы.— Может, добросите нас хоть до траншей, — умоляюще смотрел на меня сержант. — Всего пара километров. Десять минут туда и обратно.— Нет, — покачал я головой. — Если увидят наш танк, идущий в тыл, меня без разговоров шлепнут. Несите раненых вон туда, за деревья. Я кого-нибудь пришлю. Обещаю.Когда спрыгивал в люк, паренек сквозь шум мотора крикнул, чтобы я не забыл. Судьба! Она идет на войне рядом с каждым человеком. Этот час ремонта, возможно, спас меня и экипаж. Вскоре мы наткнулись на отступающих бойцов. Многие были ранены. Потом отступающих стало больше. По улице бежали десятки людей.— Куда? — высунулся я из люка.— В жадницу, — шепеляво отозвался пехотинец с перевязанной челюстью. — Немец со всех сторон прет.Взорвались подряд три мины, потом еще и еще. Осколок звонко щелкнул о крышку люка. Бойцы бежали, спасаясь от мин, в боковые узкие переулки. Их перехлестывал огонь горящих домов и сараев. Красноармеец, не раздумывая, нырнул в горящий проход, надвинув на глаза шапку. Второй замешкался. Взрыв подбросил и швырнул его на закопченный тающий лед. Мы промчались мимо. «Тридцатьчетверка» стояла посреди улицы без башни и догорала маслянистым, чадным от солярки пламенем. Это был танк нашей роты. Людей вокруг него я не увидел, если не считать сапога, торчавшего из-под башни.Возле бугра закапывались в землю десятка два бойцов с противотанковыми ружьями. На вопрос, далеко ли немцы, неопределенно махнули руками, показывая в разные стороны. «Тридцатьчетверка» командира роты Антона Таранца стояла у кирпичного амбара, стреляя вдоль улицы и откатываясь после каждого выстрела за амбар. Впереди стояли два наших и один немецкий танк. Все три машины догорали. Снаряд врезался в жестяную крышу амбара. В разные стороны полетели скрученные куски жести, разбитые стропила и мелкий шлак. Мусором засыпало наш танк. Я выскочил и побежал к ротному.— Леха, кругом мандец! — громко крикнул, видимо оглушенный, старший лейтенант. — Немецкие самоходки из-за каждого угла бьют.— Куда стрелять?— Там впереди «артштурм» прижух. Лупит точно в лоб.— Может, обойти?Антон с минуту раздумывал, потом крикнул, как глухому:— Попробуй справа! По параллельной улице. Отсчитай два переулка и на углу хорошо оглядись. Может, в боковину его уделаешь.На параллельной улице было сравнительно тихо. Бой здесь закончился. Пока ехали, насчитали не меньше полусотни трупов наших бойцов. Возле плетня лежала перевернутая пушка с оторванным колесом. Федотыч шел на средней скорости и по возможности объезжал погибших бойцов. Иногда не получалось, и гусеница накрывала мертвое тело. Слышался ощутимый хруст.— Чего обижаться? — бормотал механик. — Вам все равно, а нам быстрее надо.В узкой траншее, прорытой поперек улицы, торчали каски пехотинцев. Здесь укрепились остатки роты. Взводный лейтенант рассказал, что с утра атаковали трижды, пока не убили комбата и комиссара, а в ротах осталось человек по двадцать. Дали приказ держаться на этом рубеже и ждать подкрепления.— Хорошо, что вы прибыли! Разведка, да?— Разведка, — ответил я, оглядывая перепачканных сажей и землей молодых солдат.Два противотанковых ружья и два ручных пулемета. Долго они не продержатся.— Здесь где-то стоит в засаде немецкий танк. Как бы глянуть? — спросил я.— Стоит, сучара, — подтвердил лейтенант. — И бронетранспортер с пулеметами. Скапливаются для атаки. Сам хочешь их уделать?— Сам.— А может, своих дождешься?Я не стал объяснять, что от роты осталось всего два танка, а где наш батальон, толком не знаю. Лейтенант вызвался проводить меня. Проходя мимо убитого бойца, наклонился и выгреб из подсумка несколько обойм. Не поленился передернуть затвор сломанной винтовки и вытряхнул на ладонь патроны. Все это лейтенант делал молча. Дурацких вопросов насчет боеприпасов я не задавал. И так было ясно. Влезли в полуразбитую, но почему-то не сгоревшую хату и с чердака разглядели «артштурм». Плоская буро-зеленая машина стояла в сотне метров от нас. В стороне торчал бронетранспортер и присели на корточках немецкие пехотинцы. Минометчики, приспособив свою трубу в воронке, выпускали по две-три мины.— Там за поваленным плетнем — окоп, — шептал мне на ухо лейтенант. — Пулеметчики переулок караулят. Сволочи, наших подстерегли и человек двенадцать с ходу уложили. Может, заодно их на гусеницы намотаешь?— Намотаю, — пообещал я. — Ты мне человек пять с собой дашь?— Дам.— Давно воюешь?— С декабря, — ответил лейтенант. — В феврале освобождали Харьков, а спустя месяц опять отдаем. Черт-те что! В полку всю артиллерию повыбили. Хорошо, если пара батарей осталась. У нас в батальоне одни противотанковые ружья. Зато гранат хватает и бутылок с зажигательной смесью.Мне нравился этот парень, который даже в такой тяжелой обстановке не терял присутствия духа и собирался драться с танками гранатами и дурацкими бутылками, от которых сгорало больше наших бойцов, чем немецких машин. Немцы, наступая, обстреливали все траншеи. Когда возвращались назад, встретили цепочку раненых. Они брели, прижимаясь к плетню. Санитар попросил табачку. Я высыпал две трети своей махорки. Пока раненые сворачивали самокрутки, а лейтенант собирал у них гранаты, я узнал, что немцы прут дуром. Форма обычная, а на петлицах значки «СС». Здоровые, мордастые и стреляют разрывными пулями. В знак доказательства один из раненых показал перевязанную ладонь с обрубками пальцев.Вместе с экипажем обсудили ситуацию. Пришли к выводу, что можно попробовать подкрасться к немецкой самоходке на малом газу. Земля сырая, гребни траков вдавливаются глубоко и не гремят, как обычно, на километр. Свернули в переулок, впереди шли трое из взвода лейтенанта. Выглянув, дали знак, что «артштурм» находится на месте. Я попросил заряжающего Леню Кибалку посмотреть, в какую сторону развернута машина. Леня прибежал через пять минут и показал на пальцах, что машина и орудие стоят под углом сорок пять градусов. Я вздохнул. «Артштурмы» разворачиваются мгновенно. Механика и оптика у них отличные. И все же это лучше, чем пушка, направленная в лоб.— Ну, ребята…Ребята притихли. Нам предстояло пройти метров восемьдесят, развернуться и примерно с такого же расстояния успеть влепить болванку в морду «артштурму». За это время он вполне может крутануться и поджидать нас. А может, не успеет… Какая теперь разница.— Федотыч, давай!Я рассчитал почти все верно. И в «артштурме» сидели не новички, и развернуться они успели, но с быстрого разворота выстрел у них не получился таким точным. Снаряд прошел рикошетом вдоль борта. Кому-то должно было повезти. Бронебойная болванка, вылетевшая из ствола нашего орудия со скоростью 700 метров в секунду, мгновенно преодолела разделявшие нас метры, проломила броню самоходки рядом с пушкой. Заученным движением Леня Кибалка выкинул гильзу из люка, сунул второй снаряд в казенник. В этот момент замолотил из 20-миллиметровой пушки и бортового пулемета тяжелый вездеход «ганомаг».По броне нашей «тридцатьчетверки» колотило огромное острое зубило, но я, не желая рисковать, послал еще один снаряд в «артштурм». Из отверстия пыхнуло пламя, а из люка вывалился танкист в черной куртке. Он скатился вниз, вскочил и побежал прочь. Единственный, кто сумел выжить из экипажа самоходного орудия. Вскрикнул Боря Гаврин, а я крутнул башню в сторону бронетранспортера. Снаряд попал в двигатель. Второй снес 20-миллиметровку вместе со станиной, щитом и наводчиком, до последнего момента остававшимся на своем месте.Остальной экипаж «ганомага» уже выскочил через кормовой люк и, пригибаясь, бежал к выломанному забору. Я выпустил вслед весь диск, двое солдат остались лежать, остальные успели нырнуть в проем. До меня не сразу дошло в горячке, что убит Боря Гаврин. Пуля попала в смотровое отверстие и насквозь пробила голову нашему стрелку-радисту, так и не успевшему обзавестись рацией. Иван Федотович и Леня вытащили его через люк механика. Господи, сколько ему было? Кажется, двадцать. Сколько и мне. А доживу ли я до двадцати одного года — только бог знает. Сорок с лишним дней до 26 апреля — огромный срок на войне. Здесь на час вперед не загадаешь.Я заглянул в бронированную коробку «ганомага». Зенитная двадцатимиллиметровка валялась в дальнем углу, рядом лежал стрелок с оторванной по плечо рукой. Он умирал. Я спрыгнул вниз. Механик сообщил, что один из малокалиберных снарядов порвал гусеницу. Не совсем, но трак держится на соплях. Я невольно выругался. Гусеницу нам перебивало за полдня второй раз.— Ну, что, заменять трак? — спросил Федотыч.— Двигаться совсем нельзя?— Можно. Только неизвестно, сколько проедем.Потом появилась «тридцатьчетверка» из второй роты. Машина вырвалась из-под обстрела чудом. В лобовой броне виднелись несколько глубоких вмятин. Люк механика-водителя вывернуло, один угол треснул. Двигатель сильно дымил. Заряжающий и стрелок-радист были тяжело ранены, а у орудия не действовал откатник.Мы все были полуоглохшие и, свертывая самокрутки, кричали, чтобы услышать друг друга. Я спросил лейтенанта, командира танка, жив ли Женька Рогозин. Он ответил, что был жив. Но дальше на улицах творится такая мясорубка, и наши отступают. К нам присоединился Таранец, похвалил за подбитый «артштурм». Лейтенант сказал, что все ерунда. Этих «артштурмов» и Т-4 не меньше двух десятков прут.— А «тигра», того вообще наши снаряды не берут.— Мы одного подбили, — сказал я. — Комвзвода Удалов в упор расстрелял.— И где он, ваш удалой?— Погиб. Ты панику не наводи, — вмешался Антон Таранец. — Двадцать, тридцать… зассал и хнычешь, как баба.— Ничего я не хнычу, — обиделся лейтенант. — Я сам Т-4 подбил и три пулемета раздавил.И все же нас выдавливали из города. Слишком неравными были силы. Вернулись к двухэтажке, где ранее уничтожили противотанковую батарею. Здесь уже побывали немцы. Все четверо раненых были убиты выстрелами в голову. Один человек — один выстрел. Только на санитара и сержанта не пожалели пуль. Оба пытались обороняться. Мы определили это по стреляным гильзам. Автомат сержанта исчез, а его добили ударами штыка в живот. Наверное, действовали эсэсовцы. А что, остальные фрицы лучше? Тоже бы наших раненых прикончили. Разве что не так грамотно — по одной пуле в голову. Все они фашисты, и бить их надо без пощады.До утра оборонялись возле двухэтажки. Отбили две атаки, починили танки. Погибших похоронили в воронке, насыпав небольшой холм. Ночью бой в городе продолжался. Мы снова собирали в окрестностях боеприпасы. Снарядов оставалось мало. Один за другим умирали тяжелораненые. Вокруг танков, как это часто бывает, скопилась пехота. Организовали что-то вроде линии обороны, а потом начался сильный обстрел. Стреляли уже со всех сторон, и мы ушли из предместья Харькова на северо-восток. Это было пятнадцатое или шестнадцатое марта.Остатки бригады и другие подразделения с боями вырывались из окружения. В лесу за городом, где командование взял на себя какой-то подполковник, мы сцепились с немецкими танками и, теряя людей, уходили на восток. Наша группа была одна из десятков, может, сотен больших и малых подразделений, прорывавшихся из-под Харькова. Конечно, по своим масштабам взятие немцами Харькова нельзя было сравнить с окружением и ликвидацией 6-й армии Паулюса под Сталинградом. Но ответный удар, нанесенный фрицами через полтора месяца после капитуляции Паулюса, отбросил наши войска на южном участке на 100 и больше километров. Эти километры, чтобы не попасть в плен, нам предстояло преодолеть. И не по прямой, а обходя скопления войск противника, выискивая, пробивая слабые участки. Глава 4 Это было второе окружение, из которого мне приходилось выходить. Хотя настроение людей было подавленное, но все мы отчетливо понимали, что это не массовое отступление осени сорок первого года, а последствия умело проведенной немцами тактической операции. Сталинград крепко изменил настроение в войсках. Иногда слышалось в разговорах такое: «Слишком резко рванули вперед наши командиры. А нам расплачиваться…»Любое крупное окружение — большие жертвы. Мы покинули станцию Люботин, имея в составе бригады десяток танков, десант, несколько полуторок и повозок. Остальную часть отряда составляли бойцы и командиры из других подразделений, примерно человек четыреста-пятьсот. С обозом, несколькими пушками. При отходе погибло много раненых, мы оставили почти всю артиллерию. Часть орудий прикрывала отход, а часть — мы взорвали, чтобы пушки не достались врагу. Места под Харьковом в основном степные, с небольшими участками леса, и это усложняло наше движение. Уже на следующий день несколько раз налетали немецкие самолеты, и мы снова несли потери.Нам пришлось полдня простоять в лесистой балке, а ночью снова возобновить путь. Колеса и гусеницы машин продавливали тонкую подмерзшую корку, и двигались мы медленно. Немцы не любители воевать по ночам, но дважды мы попадали под сильный пулеметный огонь, сыпались мины. Разворачиваясь, били в ответ по вспышкам. Убитых хоронить не успевали, забирали документы и патроны.С утра опустился густой туман. Колобов вызвал Антона Таранца, Женю Рогозина и меня. Я второй раз видел вблизи нашего комбата. Молодой, лет тридцати, с орденами Красного Знамени и Красной Звезды. Кажется, он воевал на Финской, еще где-то. Разговаривал с нами доброжелательно, но за его непривычной мягкостью угадывалось, что судьба нам уготовлена не простая.— Ребята, колонну рано или поздно догонят. Мелкие заслоны мы собьем, а от погони не оторвемся. Движемся десять верст в час. Одних раненых больше полусотни. Будете прикрывать.Не только окружение, но и слово «прикрывать» было знакомо мне на собственной шкуре. В сорок первом осенью прикрывал на БТ-7 остатки батальона. Вырвались вдвоем со старшиной Шуваевым. И вот теперь опять такая же судьба. Колобов оглядел нас, понимая настроение каждого. Одно дело, когда все вместе, а когда оставляют четыре танка и два десятка десантников, то много ли шансов выбраться живыми?— Останутся добровольцы. Те, кто способен прикрыть бригаду и раненых, дать бой, продержаться, отступить и снова ударить.— Сколько держаться-то надо? — спросил я.— Часа два-три.— Боеприпасов подкиньте, — сказал командир роты Антон Таранец.— Подкинем.Спешно перегружали снаряды. Понемногу. Досталось штук по двадцать на танк. Бронебойных совсем мало. Кое-что оставалось из своих запасов. Сколько-то продержимся. Колонна исчезла в тумане, оставляя на проселке многочисленные колеи, заполненные ледяной крошкой. Выбрали позицию. Бугор с грядой редких вязов и кустов акации. Танки стояли на расстоянии метров семидесяти друг от друга. Перекусили салом с сухарями, запили водой из речушки.— Если что, стрелять по моему сигналу, — напомнил Таранец.Странное у нас было прикрытие. Командир роты, Рогозин и я — командиры несуществующих взводов, и старший сержант, видно, из опытных танкистов. Четыре отдельные боевые единицы и между ними редкая цепь пехотинцев с ручными пулеметами. Вместо погибшего Бори Гаврина мне дали Степана Пичугина, младшего сержанта с подбитого танка. Был башнером на Т-70, теперь попал к нам. Осмотрел сиденье покойного Бориса со следами кое-как смытой крови и принялся набивать запасные диски. Пока имелось время, познакомились. Родом из Пензенской области, уже потерял на войне несколько родственников, в том числе старшую сестру. Была санитаркой, попала под бомбежку.— Писарь-дурак письмо прислал, — рассказывал Степан. — Мол, бойцы любили Валюшу. Собрали аккуратно останки и в чистой плащ-палатке похоронили. С холмиком и звездой. Мать как прочитала про эти останки, куски значит, с ней дурно сделалось. И так горе, а оказывается, ее дочку восемнадцатилетнюю на куски разорвало. Я думал, свихнется маманя. Самогоном отпаивали, а она ночами по селу бегала, дочь звала.Бесхитростный рассказ парня задел весь экипаж. Иван Федотович сказал, что всех писарей надо посылать хоть раз в месяц в атаку. Те, кто выживет, сразу поумнеют. Невесело посмеялись, покурили. В тумане заметили кучку людей и подводы. Выбирались из окружения остатки артиллерийской батареи. Две измученные лошади везли в повозке человек шесть раненых, в том числе лейтенанта с перебитой рукой.— Немцы далеко? — спросил ротный Таранец.— Везде, — устало отозвался лейтенант. — Закурить есть?Поделились махоркой. Бойцы, которые не раненые, смотрели на ротного настороженно. Боялись, что он оставит их в заслоне. Правильно в приказах пишут: «Ни шагу назад!» А я смотрел на этих бедолаг, прикидывал — в трехдюймовой батарее человек шестьдесят личного состава. А выбираются меньше двадцати. Значит, сорок погибли. Оставшиеся почти все ранены или контужены. Едва плетутся. Прошли мимо нас, а через час мы приняли бой.Туман еще был густой. Два мотоцикла с немецкими разведчиками влетели на нашу позицию. Увидели танки и, развернувшись, без выстрела, рванули назад. Одного достали огнем из пулеметов и винтовок, а второй выскочил, крутясь, как юла, на льду. Пехота кинулась за трофеями. Что-то принесли, а из тумана ударили минометы. Выпустили десятка три мин. Мы огня не открывали. Ждали.На мне были гимнастерка, комбинезон, меховая безрукавка. Подмораживало. Броня была холодной и от дыхания покрылась испариной. По телу от долгого ожидания текли струйки пота. Немецкие танки двигались тихо. Гусеницы на резине, да и двигатели не так шумели, как наши, которые в полтора раза мощнее, чем у Т-3 и Т-4. Часы отмеривали минуты. Сколько мы уже здесь сидим? Часа полтора-два? Немцы напролом редко ломились. Знали, сколько бы нас ни было, а первые выстрелы за нами. Значит, будут потери, и головные танки накроются. Я догадывался: не так много у фрицев машин. Чего ради им пускать под огонь свои танки, чтобы добить остатки русских? Развиднеется, появятся «юнкерсы» и закончат все без риска. А мы молились, чтобы подольше продержался туман. Но я приметы знал неплохо. Когда утро с тумана начинается, день будет солнечным.Появилось солнце. Сначала тусклое пятно, туман рассеивался. Снова ударили минометы. Броню они не пробьют, но если мин в достатке, да еще пристреляются, бед натворят. Гусеницу могут близким взрывом перебить, не говоря уже о пехотинцах. Потом начали стрелять из орудий. Мы — в ответ. Протянули еще минут сорок времени. Таранец дал приказ отходить. Снарядов для дуэли с немецкими танками у нас не хватало. Пехота влезла на броню, погрузили несколько раненых, и мы двинулись догонять колонну.Но догнать нам не дали. Три «Юнкерса-87» завертели колесо, с воем сирен пикируя на танки. Таранец взял курс на крошечную тополевую рощу, единственное место, где можно было укрыться. Это не сосновые леса Брянщины! Мы летели к деревьям, описывая немыслимые зигзаги. Сотка! Или иначе — сто килограммов. Такими бомбами любили глушить фрицы наши «тридцатьчетверки». Прямое попадание — конец, но и близкое — довольно опасно. От прямых попаданий мы увернулись, хотя десантников сразу словно ветром сдуло. Мы ворвались в рощу, которая служила защитой чисто символической, деревья стояли по-зимнему голые. Здесь нас прострочили из пулеметов, так как бомбы кончились. Вся троица «юнкерсов» облетела рощу на низкой высоте и исчезла. Можно было не сомневаться, что через часок, а может, и раньше прилетят эти или другие самолеты добивать нас.Не повезло лейтенанту Рогозину, с которым я лежал в госпитале в воронежском поселке Анна. Осколок бомбы величиной с две ладони как топором разрубил кормовую часть башни и застрял в броне. Бомба взорвалась, едва не догнав танк. Продырявило моторное отделение, под гусеницами натекла лужа масла. Заряжающий погиб, Женю Рогозина сильно контузило, ударив головой и плечом о казенник пушки. Были сломаны нос и челюсть, а тело, когда мы его раздели, представляло сплошной синяк.— Все поотбивало, — сказал наш механик Иван Федотович. — Не жилец парень…Лейтенант Рогозин умер спустя четверть часа. Я вспомнил, как мы знакомились с ним в госпитале. Женя воевал с лета сорок второго года, имел две медали, считался бывалым танкистом. Когда я задыхался от воспаления и высокой температуры, он будил меня, так как ночью мне нельзя было долго спать. Я тогда выкарабкался, и мы попали в одну бригаду. Только кто мог знать, что Жене отпущено жизни меньше месяца? Погибли пять ребят из пехотного взвода. Старший сержант, заменивший убитого лейтенанта, наотрез отказался ехать с нами. Сказал, что они быстрее доберутся пешком. Слишком опасно ехать на броне.— Ваши гробы как медом для «юнкерсов» намазаны, — заявил он. — Гоняются за танками, а достается нам. Пять человек наповал. Мы уж лучше сами по кустикам да оврагам полегоньку к своим выберемся. И раненых доведем.— А если на немцев нарветесь? — спросил Таранец. — Тогда в плен? Сомневаюсь, что вы героически отбиваться будете.Сержант помолчал, посопел.— Что мы, дураки? Осторожно пойдем.— Далеко не уйдете, — гнул свое командир роты. — Или в плен попадете, или постреляют вас немцы. Подумайте.— Подумали уже. Пять человек, пока с вами ехали, в момент на тот свет отправились.Таранец не стал настаивать. Времени на споры не оставалось. Без десанта придется труднее, но старший сержант прав. Здесь, в степи, с редкими островками перелесков, мелкими хуторами, оврагами, легче пройти на своих двоих, чем на громыхающих бронированных машинах. Перегрузили с танка погибшего лейтенанта Рогозина, боеприпасы, слили горючее, сняли оба пулемета. Кстати, у десантников, которые уже ушли, ни одного пулемета не было. Отдали бы им пулеметы, если б попросили. Но они не просили, и я подумал, что драться с немцами они вряд ли будут. Листовок-пропусков для сдачи в плен фрицы набросали в достатке. Поднимай бумажку, и вот он — твой шанс выжить. Антон Таранец выругался. Может, он думал о том же, что и я. А для Жени Рогозина и заряжающего наспех вырыли неглубокую, с полметра, могилу и похоронили ребят. Двоих оставшихся в живых танкистов из экипажа Рогозина распихали по другим танкам.Гнали по слабо укатанному проселку. Разминулись с колонной немецких автомашин. Они шли по параллельной дороге, в километре от нас. Ротный приказал установить на люках каждого танка пулеметы. Подбить «юнкерс» вряд ли мы сумеем, а сбить прицел может удастся. Вскоре впереди показались строения. Это была довольно крупная станция Золочев, а буквально в десятке километров от нее райцентр Казачья Лопань.И здесь мы столкнулись с проблемой куда опаснее, чем возможный налет «юнкерсов» Нам надо было обходить станцию и городок справа — это была кратчайшая дорога к линии фронта и к Белгороду. Но мы не знали, что, овладев Харьковом, танковый корпус СС 17 марта начал наступление на Белгород и восемнадцатого числа овладел городом. Мы просто издалека увидели танковую колонну, множество машин и повозок. Догадались, что на этом участке немцы тоже наступают. Успели вовремя свернуть на северо-запад, разминуться с фрицами. Теперь мы удалялись от линии фронта, делая большой крюк. О судьбе Белгорода мы ничего не знали. Не догадывались и о том, что три наших танка идут наперерез наступающему на Белгород с запада армейскому корпусу «Раус».Как мы проскочили или разминулись с «Раусом», остается для меня загадкой до сих пор. Может, потому, что не делали остановок. Двигались со средней скоростью, подстраиваясь под немецкие танки, не привлекая к себе внимания вражеских колонн и отрядов. Под городом Грайворон натолкнулись на колонну автомашин с пушками на прицепе. Их сопровождали два бронетранспортера. Один двинулся в нашу сторону. Разглядел, что танки русские, и артиллеристы с завидной быстротой стали отцеплять орудия. Это был дивизион 75-миллиметровок, и связываться с ним мы не рискнули. Нас бы сожгли за пять минут.Мы сделали по паре выстрелов, подбили бронетранспортер, который присел, как охромевшая курица, а сами рванули прочь. Вслед понеслись снаряды. Один уже на излете ударил в моторное отделение моего танка, но мы сумели уйти. Потом, едва не завязнув в болоте, уткнулись в реку Ворсклу, вернее, в один из ее притоков. Любая река не лучшее место для укрытия. Села по берегам, лодки, пойменный, жидкий лес. Разглядели темное пятно сосняка и загнали наши танки в сосновую рощу. Забросали машины лапником, сразу не разглядишь. Хоть какая-то маскировка.Решили здесь переночевать. Сходили на разведку. Низины вокруг были покрыты льдом и проталинами. Если шагать осторожно, то человека ледяной покров свободно выдерживал. Танки с риском могли пройти, если ночь будет морозная. Разглядели остатки сгоревшей деревни. Это была уже Белгородская область — значит, свои, русские. Хотя тогда и в Восточной Украине нас нормально принимали. Очень хотелось есть. Немцев не разглядели, но идти за харчами в деревню не рискнули. Нам здесь ночевать. Если шум поднимется, то в темноте, по мокрой низине, далеко не уйдем, тем более мест не знаем.Выставили посты, перевязали раны, ссадины. Сгребли остатки махорки пополам с мусором, свернули самокрутки. Старшего сержанта, командира третьего танка, звали Василий. Фамилии я не запомнил. Или Черных, или Чернышев. Все его называли Черныш. Смуглый, с черными волосами. Служил в танковом полку с сорокового года, потом назначили инструктором в учебный полк. До осени сорок второго года учил курсантов вождению и стрельбе.— Ну а потом с очередным выпуском на фронт, — рассказывал он.— Чего ж лейтенанта не присвоили? — спросил кто-то из нас.— Я с начхимом из-за бабы цапнулся, — объяснил Василий. — Тот капитан химией в полку командовал, учения проводил. Как дураки, в противогазах бегали да прыгали. Вольнонаемная медичка у нас была. Мы с ней любовь закрутили, а капитана она отшила. Старый и лысый хрен, уже под сорок лет. Ну, он, когда дежурил по полку, раз и другой меня подловил. Я ночевать к медичке бегал. Рапорт накатал, как на дезертира. Мол, в период героических боев за Сталинград такой-сякой инструктор вместо воспитания курсантов убегает из части и неизвестно где пропадает. Комиссар посмеялся. Но когда химик еще два рапорта подал, дело всерьез раскрутили. Вот так и попал на передовую.Поговорили еще о жизни. Ночь выдалась звездная, с морозом. Разводить костер не рискнули. Где-то гудели машины, изредка взлетали ракеты, раздавались пулеметные очереди, ухали орудийные выстрелы. Спали в танках, закутавшись в разное тряпье. Выручал брезент, которого хватило на всех. Утром проснулись голодные. Шарили во всех закутках, но еда уже сутки как кончилась. Я вспомнил свои хождения по селам, когда в сорок первом выбирались из окружения.— Антон, может, схожу с кем-нибудь в село? — предложил я.— Еду просить?— Лучше обменять. На полотенца, байку для портянок. Часы можно пожертвовать.Лишних часов не нашлось. Зато собрали рублей семьсот денег, чистое полотенце, мыло, еще кое-что по мелочи. Таранец пожертвовал запасную гимнастерку. Отправились вместе с новым стрелком-радистом Степой Пичугиным. С собой взяли автоматы, по две «лимонки».— Осторожнее там, Алексей, — напутствовал ротный.— Что, боишься, в плен попадем?Прозвучало излишне резко. Сказались холодная ночь, голодуха, неопределенность.— Идите, — махнул рукой Антон. — Это тебе надо опасаться. За себя и Степана.До небольшого села, полностью сгоревшего, добрались через час. Идти было легко. Мороз хорошо схватил вчерашнюю грязь и протаявшие лужи. Обнаружили на окраине среди сосен три землянки. В них жили несколько старух и дед лет под сто. Долго рассматривали нас.— Свои, свои, что, не видите? — засмеялся Степан.Признать в нас бойцов Красной Армии было трудновато. В синих комбинезонах, телогрейках. Хорошо, что на свой танкошлем я прицепил звездочку. Появилась женщина помоложе и, оглядев, спросила:— Танкисты?— Они самые, — ответил я.— За харчами небось пришли. А танки побросали.— Танки не бросали, стоят, где положено. Насчет харчей вы правы. Хотим обменять или купить.— Шумели вчера машины, — подтвердила одна из старух. — Где-то рядом остановились. Не врут.— Ну, бабка, ты даешь! — удивился Степан. — Все слышишь.— Мне теперь только слушать и остается. Дед помер, зятя убили.Обстановка разрядилась. Нам рассказали невеселую судьбу русской деревни. Одной из тысяч, оставленных в оккупации. В феврале немцы отступали от Сталинграда злые как собаки. Переночевали. Сначала никого не трогали, а утром всех выгнали из домов и сожгли все строения. Часть мужиков и парней успели разбежаться, остальных похватали и повезли с собой. Далеко не увезли. Постреляли в леске километрах в трех от села.— Многих убили? — спросил я.Бабки стали загибать пальцы, считать, перечисляя по фамилиям. Сказали, что восемнадцать человек. А одному повезло, притворился мертвым и ночью приполз с простреленным плечом. Долго хворал, но оклемался. Как он рассказал, сельчан расстреляли, когда забарахлила и остановилась одна из машин. Немцы покопались в моторе, поломка была серьезная. Машину сожгли, а людей расстреляли.Услышал я здесь жуткую историю о судьбе группы наших военнопленных. Когда советские войска наступали фрицам на пятки, немцы отобрали из колонны военнопленных человек тридцать ослабевших, больных и повели к речке. Там были полыньи, пробитые тяжелыми снарядами. Они затолкали штыками под лед всех этих людей. Тем, кто сильно сопротивлялся, выстрелами перебивали ноги. Фашисты думали, что тела унесет течением, но глубина в том месте была небольшая, и течение вынесло трупы наших военнопленных на галечную косу, прямо под лед. Лица погибших отчетливо виднелись сквозь лед, с которого сдуло снег. Местные жители ходили смотреть, начали было долбить лед, чтобы достать и похоронить красноармейцев. Но немцы вскоре пригнали специальную команду, взорвали лед и столкнули тела погибших на глубину.— Страшно было, — рассказывали мне. — Молодые ребята, как живые, подо льдом лежали. Некоторые лицом вверх. Ты на них смотришь, а они — на тебя.Рассказ жителей деревни остался в моей памяти навсегда. Это была наука ненависти, которой нас учили сами немцы. О какой пощаде к ним после этого могла идти речь! Мы продолжили разговор, и я спросил, где сейчас мужики и остальная часть жителей. Неужели в лесу живут?— А где же еще! В сорок первом германцы за евреями охотились и скотину угоняли. Сталина костерили. Сейчас не до Сталина сделалось. За мужиков взялись. А вы когда нас насовсем освободите?— Скоро. Потерпите.— Когда скоро-то? Харьков и Белгород, говорят, опять у германцев.— Отобьем. Недолго им там сидеть.— А вы, значит, разведка? — допытывались старухи.— Считайте, что так. Только голодная разведка. Еды у вас никакой нет? Мы заплатим.Помочь нам старики ничем не могли. Рассказали, что сами едят только рыбу, но сети плохие, рыбешка попадается мелкая. Еще имеется коза и несколько кур. Полкружки молока и яйцо перепадает каждому через день. Женщина о чем-то пошепталась со стариками, и нас накормили. Принесли миску вареной картошки, глечик молока и по куску серого домашнего хлеба. Видя, как мы едим, добавили по паре сырых яиц, которые мы выпили вместе с молоком. В благодарность вытащили из вещмешков мыло, полотенце, кусок байки. Отдали женщине, которая была здесь старшей. Гимнастерку Антона я приберег, а от денег женщина отказалась:— Материя и мыло пригодятся. А деньги брать со своих вроде как неудобно.Дали с собой полковриги хлеба, картошки и налили во фляжки козьего молока. Дед отсыпал полный кисет домашнего табака, чему мы были рады больше всего.— Другого ничего нет, — развела руками женщина. — Сами голодаем.— Еще деревни поблизости есть? — спросил я.— Есть. Километрах в четырех выше по течению.— А немцы?— Пока не появляются. Днем тает, проехать трудно. Вот и не суются. А как в других местах — не знаю.Я решил дойти до следующей деревни. По крайней мере, будем знать обстановку. Да и харчей на три экипажа — только перекусить хватит. Может, еще чем разживемся. Шли вдоль замерзшей речки. Снега в лесу оставалось еще много, по берегам громоздились глыбы ноздреватого грязного льда. Здесь шли бои. Лед разбивало бомбами и снарядами. Кое-где валялись стреляные гильзы. В прибрежный откос вмерз труп с торчавшими босыми ногами. Ботинки или сапоги сняли. Перешли Воркслу туда и обратно. Прикинули, что для танков весенний лед уже слабоват.Вскоре дошли до следующей деревни. То же самое, что и в первой. Разве что деревня покрупнее, жителей осталось побольше, и землянок было штук шесть. Здесь нас накормили щербой. Так назывался суп с кусочками разварившейся рыбы и заправленный яйцом. С жадностью выхлебали по миске. Хлеба не было. Поели, закурили самосад. Смотрели на нас два десятка жителей деревни. Что они думали? Наверное, жалели. А мне до боли было жалко видеть оборванных детей, одетых в обноски. Подозвал девчонку лет тринадцати, сунул ей гимнастерку старшего лейтенанта.— Спасибо, дяденька.Остальные стали щупать, мять крепкое сукно.— Ты ее только под куфайку надевай, — посоветовал Степа Пичугин. — Не дай бог, фрицы увидят. Вопросы пойдут.Дети есть дети. Особенно девки. Сбросила драную фуфайку, надела гимнастерку, которая ей как раз до колен пришлась, стала прихорашиваться. Нам дали в дорогу немного хлеба, картошки и квашеной капусты. Уходя, я отозвал в сторону одного из мужиков. Он работал на ферме, которую спалили вместе с деревней. Поговорили, нет ли поблизости немцев.— Стреляют, моторы гудят. Но не слишком близко. По дорогам идут. Опять немец жмет? Все хвалились: «Сталинград да Сталинград»! А германец, оказывается, сильнее, чем мы.Я ответил несколькими дежурными фразами, что немцев мы бьем. Но мужик лишь отмахнулся и рассказал, что почти все окрестные жители прячутся в лесу.— У нас председателя колхоза застрелили и двоих красноармейцев-окруженцев. Пока землянки на морозе рыли, четверо детишек от скарлатины умерли. Простыли и заразились друг от друга.Смотрели мы на наших людей, и душа сжималась. От жалости к своим и ненависти к фрицам. Какие, к черту, после этого пленные! Мы были настроены драться до конца.Сейчас уже та война историей кажется. Через десять-пятнадцать лет никого из фронтовиков не останется. Пока мы были живы, не давали властям на полях под Сталинградом памятники убитым немцам ставить. А ведь как рвались наши чиновники. И не из-за большой любви к немцам, а все из-за денег, которые можно легко сорвать. Командировки в Германию, выгодные совместные предприятия, где валютой платят за поиски пропавших без вести солдат 6-й армии Паулюса. Я к этому сейчас спокойно отношусь. Вражды не осталось. Только дружбы между мной и немцами не будет. Сколько людей они погубили. Даже не в боях, а так, походя, как скотину.В той деревеньке военнопленных живьем утопили, восемнадцать мужиков постреляли только из-за того, что грузовик сломался, а отпустить домой не захотели. Это же будущие солдаты Красной Армии. Целый взвод, который так просто не одолеешь. А безоружных из пулемета в минуту положили. В другой деревне троих застрелили, да еще четверо детей от холода и болезней померли. Морозы в феврале за двадцать стояли, землянки три дня копать и долбить надо. У догорающих домов на морозе люди ночевали. Кто-нибудь из немцев в своих мемуарах про такие «пустяки» вспомнил?— Вы скажите своим, чтобы молчали, — попросил я. — Мы из окружения выбираемся. Каким путем лучше, посоветуйте?— Много вас?— С нами техника, пушки… и танки тоже, — добавил я после недолгого колебания.— По левому берегу не пройдете. Если только вдоль леса, мелкими группами. Вам переправляться надо, пока лед держится. Скоро все таять начнет, особенно когда дни солнечные.— А если не по лесу, а напрямик по левому берегу? Нам переправляться сложно. Лед технику не выдержит.— Немцев много на дорогах. Танки, пушки. Побьют вас.— Ну а мосты? — спросил я. — Все, наверное, сожжены?— Да их и было в округе пара штук. Километрах в семи от нас остатки одного сохранились. Там речка мельче и поуже.Вернулись к своим. Выложили харчи. Пока их делили, я рассказал ситуацию Антону Таранцу.— Давайте есть, — нетерпеливо звали нас. — Кишки уже склеились.Мы со Степаном от своей доли отказались, а остальным досталось по куску хлеба, пригоршне кислой, осклизлой от недостатка соли капусты и по нескольку картофелин. Запивали все горячим отваром иван-чая. Молоко и немного картошки оставили в запас. Вроде повеселели. Хотя ничего веселого в нашей ситуации не было. Как на известной картине Васнецова. Налево пойдешь — немцев полно, прямо по курсу — речка, а через речку не переправиться. Единственный выход — утопить танки и к своим пешим ходом пробираться. Только спросят с нас за утопленные танки. Бросили боевую технику, даже не попытавшись прорваться. Офицерам точно — трибунал, а остальным… Никого в стороне не оставят.— Ладно, — решил Таранец. — Идем к этому мосту, а там видно будет.Добрались до второго села тихим ходом. Приходилось идти осторожно, чтобы не увидели с дороги немцы. Уже знакомый мне мужичок довел танки до моста. Загнали машины сразу под деревья, замаскировали, а потом оглядели переправу повнимательнее. С нашей стороны от моста осталась часть «быков», взрывчатку закладывали на противоположном правом берегу. Темнела перед нами двадцатиметровая полоса темного мартовского льда. Ненадежного, весеннего. Таранец, механик Федотыч и мы с местным мужичком несколько раз перешли речку. Топали ногами, вслушиваясь в слабый треск.Осмотрели остатки моста. Танки лед проломят — это было ясно. Прикинули, какой был мороз прошлой ночью. Градусов десять или чуть больше. Зато днем солнце вовсю грело. Лужи на дорогах. Решили, что единственный выход — настилать бревна, обливать их водой и делать ледяную переправу.Я хорошо помнил, как вляпался со своей «тридцатьчетверкой», форсируя речку вдвое мельче. Да и сомневался, что сумеем соорудить переправу, которая выдержит машины весом тридцать тонн. Мнения разделились. Мой механик-водитель Федотыч, еще двое механиков и часть танкистов стали убеждать старшего лейтенанта, что с переправой ничего не получится. Теплеет с каждым днем — не выдержит лед.— Другой выход есть? — усмехнулся Таранец. — Южнее все немецкими войсками забито. Надо прорываться на север. Или танки топить?Танкисты отмалчивались. Вслух такое предложение никто не высказывал. Таранец отозвал меня в сторону, мы совещались с ним вдвоем, не взяв с собой даже старшего сержанта Федотыча, нашего постоянного советника и самого опытного механика. Свернули по самокрутке, закурили.— Нас четырнадцать человек, — отрывисто заговорил командир роты. — Вооружены мы хорошо. Шесть пулеметов с танков поснимать, автоматы, гранаты имеются. Пешком, где через лес, где по оврагам, мы до линии фронта доберемся. Может, не все, но большинство. Только встреча будет хреновой. Не простят три утопленных танка. Нас с тобой наверняка за уничтожение исправных машин к стенке поставят. В лучшем случае — штрафная рота. Та же смерть, только другим концом. Да и ребята зря думают, что в стороне останутся. В такой обстановке с каждого спросят. Скорее всего, тоже в штрафную роту отправят. Как ни крути, а прорываться будем на танках. Извини за громкие слова, но лучше в бою умереть, чем пулю в затылок получить или штрафником стать.— Они долго не живут, — сказал я. — Одна, две атаки, и привет с того света. На себе испытал.— Значит, поддерживаешь меня, Леша?— Конечно.— Тогда нам обоим надо объяснить ребятам, что всех ждет. Я их понимаю. Надоело людям «смертью храбрых» умирать. Хотят выжить, семьи увидеть. Но другого выхода, как на танках пробиваться, — не вижу.На этом закончили наше совещание. Выстроили личный состав, и Таранец рассказал ситуацию.— Все. Обсуждения закончились. Теперь действуют только приказы. У кого голова на плечах есть, тот меня поймет. Сейчас — отдыхать, а в сумерках начинаем делать переправу.Танкисты молча расходились по машинам. Видимо, до большинства дошло, что другого выхода действительно нет. Разговоры между собой, конечно, вели. Бурчали, что рискованно на танках прорываться. Таранца, наверное, ругали. Но вскоре все уладилось. Мой экипаж устраивался на отдых. Мне, как командиру, достался старый полушубок, вместе покурили. Часа три поспав, вышли на лед. Работали всю ночь. Бревен от моста и стволов деревьев хватило, чтобы выложить настил. Но вода, которую мы набирали из проруби, замерзала плохо. К рассвету мы были мокрые, валились с ног от усталости, а переправа получилась слабая. Требовалась как минимум еще одна морозная ночь, а может, и две. Сушить одежду сил не хватило. Переоделись во что смогли, а нашего помощника из деревни попросили отыскать харчей. Дали на обмен старые сапоги и телогрейку.— Принеси хоть чего-нибудь. Ребята ноги протянут с голодухи.До полудня спали, а потом Таранец отправил меня на правый берег. Сумеет мужичок достать еды или нет — неизвестно. Вдруг вообще не вернется.— Давай, Алексей. Бери с собой Леньку Кибалку. У него глаза острые. Может, лошадь убитую найдете, отрубите, сколько сможете. И гляньте, что на правом берегу творится.Пошли. Ледяные бугры, островки кустов с тающим снегом. Людей поблизости не было. Но шли осторожно, высматривая в бинокль, что впереди. На проселке обнаружили трупы наших бойцов. Десятка полтора, расстрелянных, судя по всему, немецкими самолетами. Овраги, заполненные снегом, взорванная дамба, покрытая, как панцирем, серым льдом. Снова тела убитых бойцов, сгоревшая полуторка, обглоданная туша лошади. Крошечный хуторок, рядом с прудом, разбит и сожжен дотла. Людей не видно и не слышно. Запустение, как в романе Уэллса «Война миров».— Читал «Войну миров»? — спросил я Леню Кибалку.— Не-е… О чем книжка?— Как марсиане Землю пытались завоевать. Вот такие развалины да сгоревшие поселки оставались. А людей они для еды захватывали.— Человечину, значит, жрали? Я про них ничего не слышал. Эта война давно, наверное, была? — оглядываясь по сторонам, спросил мой товарищ.— Не было никаких марсиан. Писатель Герберт Уэллс написал фантастический роман.— Фантазия, значит…— А чем немцы лучше? Мертвая земля. Птиц и то не видно.Мы прошли к северу от Ворсклы километров восемь. Вдалеке разглядели машины, двигающиеся по дороге, окраины какого-то поселка. Судя по карте, Дорогош. На окраине стояла зенитная батарея. Мы повернули назад, и возле еще одной сгоревшей деревни едва не нарвались на два противотанковых орудия, перекрывающих дорогу. Метров четыреста отползали, боясь поднять голову, а потом, пригнувшись, побежали по низине. На развилке изрытых гусеницами проселочных дорог нашли наконец павшую лошадь. Ее уже поклевали вороны, и туша лежала не меньше недели. Ночью замерзала, а днем немного оттаивала.Нижняя половина туши, примерзшая к земле, сохранилась лучше, но сдвинуть лошадку мы не смогли. Отрубили топором несколько кусков, набили вещмешки и зашагали назад. Когда вернулись, оголодавшие ребята едва не накинулись на сырое мясо. Командир роты приказал развести из сухих веток несколько костерков, чтобы было поменьше дыма, и варить мясо небольшими порциями. Ох, и противное было варево! Из ведра и котелков выплескивалась бурая вонючая пена. Мясо было черным, жестким, как резина, а у нас выступала голодная слюна. Если бы не Таранец, мы бы грызли сырую конину.— Терпите, а то отравитесь к чертовой матери! Лошадь твоя с тухлецой.— Посвежее не нашлось.Наконец Антон посчитал, что мясо сварилось. Кто не ел вонючей, начинающей пропадать конины, тому трудно объяснить эту сторону войны. Кроме обстрелов, холода, снарядов в лоб постоянно присутствует голод. Мы, обжигая губы, глотали горячие куски, почти не жуя. Да и разжевать конину было невозможно. Когда заканчивали трапезу и запивали мясо кипятком, пришел наш знакомый мужик с двумя помощниками. Принесли вареной картошки, прокисшей капусты, самогона и молока. Выпили и съели все. Как у нас желудки выдержали эту смесь, удивляюсь!До темноты спали, а ночью закончили строить переправу. Курили принесенный табак, варили в дорогу остатки конины. Когда обошли настил, убедились, что лед замерз. По одному, осторожно, перегнали все три танка. Под тяжестью последней третьей машины лед крошился, а бревна расползались. Выдержала наша ледовая переправа на речке Ворскла. Трещал, ломался лед у берегов, но танки мы вывели. Попрощались со своими помощниками и двинулись вперед.Мы находились в верховьях Ворсклы, пятисоткилометрового притока Днепра, где судоходная река сужалась до размеров деревенской речки, а до устья оставалось километров семьдесят. До линии фронта — и того меньше. Ночью мы слышали на севере и востоке отдаленный гул стрельбы. Но двигались почти наугад, благо местность мы немного разведали.Думаю, по прямой, до линии фронта, было километров пятьдесят. Но по прямой на войне не ходят, а значит, предстояло пройти вдвое больше. Сначала шли вдоль речки. Потом Таранец дал команду сворачивать в степь. Впереди виднелись машины. Свернули, и здесь, почти на ровном месте, в низине, завяз мой танк. Поляна выглядела безобидной, но подземные ключи промыли лед. Хорошо, что Федотыч вел машину осторожно, а то бы вообще утонули. Но врюхались крепко. Погрузились передком до люка механика. Начали цеплять тросы. Старший сержант Черныш, опытный механик-водитель, сел за рычаги второй «тридцатьчетверки». Машина буксовала, трос дважды лопался. Скрутили все имевшиеся обрывки.На помощь пришел Таранец, который наблюдал с пригорка за местностью. Начали тащить двумя машинами. В этом месте нам всем едва не настал конец. Шестерка «юнкерсов» шла на высоте полутора километров. Один даже поднырнул, чтобы лучше разглядеть, что за танки копошатся внизу. Если бы кинулись убегать, сработал бы у «лаптежников» охотничий инстинкт. Вшестером раздолбали бы все три танка. Но Таранец крикнул, чтобы мы не суетились и продолжали работу. Это и спасло. Летчик посчитал нас за своих.Когда выбрались, из нашей машины валил дым и пахло горелой резиной. От перегрузки все раскалилось, горячее масло выбивало из соединений. Пришли немного в себя и дунули подальше от речки. На перекрестке дорог стоял немецкий мотоцикл. Мы сделали вид, что идем своей дорогой, и попытались его объехать. Мощный «зюндапп» вскоре стал нас нагонять. Близко не приближался, а потом и вовсе отстал. Наверное, передал по рации, что видел русские танки, и вернулся на свой пост. Направление мы, конечно, изменили, но радиосвязь — большое дело. Минут через сорок наткнулись на засаду. Механик-водитель Иван Федотович заматерился, вздохнул: «Так я и знал!»Перегораживая путь, немцы установили метрах в ста друг от друга четыре противотанковые пушки. Таранец повернул вправо, стремясь обойти опасные для нас на расстоянии полутора километров 75-миллиметровые пушки. Лобовую броню они на таком расстоянии не пробьют, но идти напролом было бессмысленно. Подпустят поближе и перещелкают по одному. Мы неслись мимо акациевой рощи, избитой проселочной дороги. Бронебойные болванки поднимали фонтаны оттаявшей земли, с визгом рикошетили от мерзлой поверхности под влагой и кувыркались рядом с машинами.Огонь был плотный. Один из снарядов угодил в кормовую часть башни танка нашего ротного. Брызнул сноп искр, но машина шла, не замедляя хода. Еще одна болванка врезалась в покрытую льдом лужу, пропахала лед и зарылась в землю. Увесистый кусок дерна ударил по крышке приоткрытого люка. Федотыч выругался, а Таранец дал сигнал: «Делай, как я!» — и сменил направление. Вот здесь, на холме, мы и нарвались на две стоявшие особняком пушки. У фрицев батареи были нередко шестиорудийные. А может, целый дивизион выдвинули, чтобы покончить с тремя русскими «тридцатьчетверками».Фрицы, в общем, рассчитали точно. В этом месте уходить вправо было рискованно. Начиналась пашня. Глыбы подтаявшего чернозема, под ней мерзлая почва. Эта мешанина мгновенно снизила бы нашу скорость. Начнут машины по грязи елозить — мишень лучше не придумаешь. Бей на выбор! Поэтому Таранец повернул все три машины прямо на орудия. Шансы вырваться снизились до минимума. Расстояние метров семьсот, пушки приготовлены к стрельбе. Не с первого, так со второго-третьего выстрела нас все равно бы накрыли.Таранец крепко рискнул, на что вряд ли рассчитывали немецкие артиллеристы. Он разглядел по ходу узкую промоину, и мы немного сменили направление. Когда все три пушки открыли огонь, нырнули в промоину. Помню, наша машина поползла по осыпи, накренилась, едва не перевернулась, а позади, где шел танк старшего сержанта Черныша, оглушительно треснуло. Я понял, что снаряд попал в его машину. Мы очутились в овражке, который укрывал танки на три четверти. Это были гонки со смертью, иначе не назовешь. Все три танка неслись на полной скорости, выбрасывая из-под гусениц комья земли. Выбрав момент, оглянулся. Увидел, что, хотя танк Черныша и не отстает, командирская башенка смята, а из-под нее идет дым. Что бы ни говорили про наши потери под Харьковом, но здесь дралось уже новое поколение танкистов, взять которое немцам было сложнее. Таранец шкурой чувствовал тактику танкового боя. Мы как приклеенные шли за ним.Овражек кончился, и мы вылетели снова на открытое место. Стреляли на ходу, не жалея снарядов. Танк ротного задымил. Нам болванка ударила вскользь по борту, но мы все же успели разбить одну пушку. Расчет другого орудия занервничал. Я вырвался вперед. Видел, что фрицы загоняют в казенник очередной снаряд. Понял, что из пушки выстрелить не успею да и не попаду на скорости. Ударил длинными очередями из пулемета. Стрелял из курсового «ДТ» Степа Пичугин. Не знаю, много ли толку было от нашей стрельбы, но главную роль сыграл Иван Федотович Иванов.По техническим данным, у «тридцатьчетверки» максимальная скорость 54 километра в час. Думаю, что по просохшей вершине холма, вдавив педали до упора, Федотыч разогнал машину до шестидесяти. Оставшиеся метров сто мы пролетели за шесть-семь секунд. Редкий артиллерист выдержит подобное напряжение, когда остаются считаные секунды, а на тебя несутся три бронированные машины с озлобленными, не щадящими себя азиатами.— Бляди, мать вашу в гробину! — орал Федотыч, и орал весь экипаж, гася страх перед снарядом, который на таком расстоянии проломит броню насквозь и превратит нас в трупы.С этим воем и уже замолкшими пулеметами мы смяли, сплющили пушку с ее трехметровым смертоносным стволом, двойным щитом и снарядами новой конструкции. Окоп вырыть фрицы не успели, расчет разбегался по ровному полю. Федотыч догнал одного, второго немца. Знакомые тяжелые удары, как по мешку с требухой. Еще двоих расстреляли из танка ротного. В стороне разворачивались два грузовика. В один попал то ли мой снаряд, то ли чей-то другой. Автомашина развалилась.Таранец, высунувшись из люка, кричал, показывая знаками прекратить огонь. Второй грузовик он прострочил по шинам. Я с запозданием понял, что ротный рассчитывает на горючее, если грузовик, конечно, дизельный. Леня Кибалка сменил диск и стрелял по убегающим артиллеристам. Сумел достать только одного, а остальные, человек пять, ныряя среди кустов, исчезли за холмом. Остановились. Оказалось, что нам не слишком везло. Снаряд ударил в танк Черныша, видимо, когда он спускался в промоину. Удар получился мощный. Пробило насквозь основание командирской башенки и наискось продырявило заднюю стенку башни.Убило командира танка и заряжающего. Хотя машина из строя не вышла. Заклинило лишь левый люк, но мы его поддели ломом, когда вытаскивали тела. В машину Таранца попало не менее трех снарядов, повредило двигатель, пробило колесо и маслопровод. Я поглядел на тела погибших. Все же есть на свете предчувствие смерти! Ребята ее предчувствовали и не хотели прорываться на танках. Смотреть на них было жутко. Немецкая болванка исковеркала тела, особенно головы и руки. Старший лейтенант пересел в танк Черныша. Спешно перекидывали снаряды, сливали горючее, собирали оружие, патроны. Из грузовика успели выкачать ведер семь солярки. Рядом уже взрывались снаряды, и мы спешно подожгли подбитый танк ротного, немецкий грузовик и погнали по степи.Плутали до вечера. Куда ни свернем, натыкались на немцев. Успевали повернуть, прежде чем нас замечали. Выручало то, что погода испортилась, повисла мокрая пелена, пошел мелкий дождь. Вскоре машина покойного старшего сержанта Черныша стала барахлить. Видно, сильный удар по башне и рикошет по крышке трансмиссии даром не прошел. Перевалили через узкоколейку и груды щебня, въехали в разрушенный вдрызг кирпичный завод. При въезде лежали несколько трупов наших бойцов, смятая в лепешку полуторка, еще какие-то железяки.Танки мы загнали в приземистое здание, вернее, его остатки. Крыша сползла и закрывала вход. Наши «тридцатьчетверки» едва протиснулись. Несмотря на усталость, Таранец приказал завалить вход разным хламом. Перетащили кусок крыши, набросали кучу битого кирпича. Таранец выставил двойной пост. Одного человека и ему, и мне показалось мало. Кругом немцы. Хотя бы с двух сторон охрана будет. Если не заснут.— Мужики, вздумаете спать, без зубов проснетесь! — предупредил ротный, обходя вместе со мной посты.— Что мы, не понимаем!— Понимаете или нет, а смотреть в оба. Иначе всех погубите.Вернулись в цех. Остальные танкисты, мокрые, испачканные глиной, пока маскировали наше убежище, сидели вокруг крошечного костерка. Жадно следили, как Федотыч и Леня Кибалка варят суп из консервов, найденных в машине, делят картошку, оставшуюся от моего похода в село, и немецкие галеты. Последнюю неделю мы сидели на голодном пайке. Все бы сразу смолотили. Когда на еду смотрели, в желудках пекло, как от изжоги.Но часть консервов и холодную вонючую конину Таранец приказал оставить еще на три раза. Не помню, что мне досталось. Проглотил, не жуя. Отнесли харчи постовым. Они так же жадно проглотили свои порции. Мы с Антоном взобрались на крышу и долго всматривались в темноту. Шуршал мелкий дождь со снегом. Где-то далеко мерцали огоньки. Пустынно, темно и неизвестно, что вокруг…Утро считается лучшим временем дня. Это мартовское утро совсем не показалось нам хорошим. Меняясь и отстаивая парами на посту по два часа, мы как следует не выспались. Трое контуженых не в счет. Мы их не тревожили. Всем, считая Таранца, который также исполнял обязанности разводящего, досталось по две двухчасовые смены. Хватило, чтобы вымокнуть, а ночью разводить костер не рискнули.Умер один из «безлошадных» танкистов, механик-водитель из экипажа покойного командира взвода Жени Рогозина. Он и раньше жаловался на боль в голове и груди. Небольшой, худощавый, лет тридцати пяти, механик старался не доставлять лишних хлопот. Больше молчал, баюкал зашибленную опухшую руку. И вдруг умер. На войне так бывает. Распространено мнение, что мы не болели и холод переносили без осложнений. Это не совсем так. Конечно, начальству, обходя строй, хотелось видеть всех орлами. На построениях недовольно косили взглядом в сторону кашляющих, кое-как державшихся на ногах больных и контуженых.— Веселее, ребята, — говорили нам. — Надо выдюжить.— Выдюжим, — отвечали мы.— Вот это нормально. Так держать!А что может быть нормального, если человек при минусовой температуре ночует неделями в ледяном коробе танка? Прижмемся друг к другу, набросаем вечно сырого тряпья, а ночью без конца просыпаемся. Застуженные почки и мочевые пузыри гонят срочно помочиться. С чего мочиться? Мы в последние дни почти ничего не ели и воды мало пили. Но с застуженным мочевым пузырем жить и воевать можно. У механика, видать, не выдержало сердце. А может, лопнули какие-то сосуды в голове, которую не раз и не два прикладывало ударами о броню.Похоронили товарища, перекусили, попили кипятку и принялись осматривать машины. И здесь радоваться было нечему. На нашей «тридцатьчетверке» правая гусеница уже два раза ремонтировалась. Федотыч доложил, что в этих местах она держится кое-как и несколько траков сработались окончательно. Нужно не просто штопать, а менять целый кусок гусеницы, не меньше полметра.— Есть чем заменить? — спросил я.— А ты сам не видишь? — огрызнулся Федотыч.Он был злой на ротного и на меня. Вместо того чтобы идти пешком, полезли на танках. Трех человек и одну машину за день потеряли. И два оставшихся танка, после гонки и попаданий немецких снарядов, далеко не уйдут. Двигатель на второй машине после рикошета фрицевской болванки требовал ремонта. Лопнул маслопровод, ночью натекла лужа масла.Посовещались, оглядели окрестности. Дождь перестал. Низко над землей тащило тяжелые облака. По крайней мере, авиации не будет! Земля была покрыта кашей из сырого снега, талой воды и грязи. Разглядели в километре от завода подбитую «тридцатьчетверку». Таранец приказал мне, Лене Кибалке и еще одному танкисту поздоровее сходить и отсоединить кусок гусеницы. Мы стали молча собираться, взяли автоматы, запасные диски, по две гранаты. Старлею это не понравилось.— Вы чего, воевать собрались? Не хватало еще стрельбы. Нас, как в мышеловке, здесь прихлопнут. Отставить гранаты!— Мы в мышеловку сами себя загнали, — ответил я. — А в плен попадать не собираемся, поэтому и оружие берем.Таранец покраснел от злости, с полминуты раздумывал, потом брякнул, видимо, тоже от злости:— Если на фрицев наткнетесь и будет стрельба, уходите от завода в сторону. Не вздумайте на нас немцев навести.— Сидите спокойно, товарищ старший лейтенант. Никто на вас фрицев не наведет.Антон Таранец. Хороший командир и неплохой парень. Цапнулись мы с ним от нервов и паршивого положения, в которое попали. Ротный посопел, буркнул что-то вроде: «Будьте осторожнее. На рожон не лезьте». Но я, уже не слушая, вел свою группу к воротам. С собой тащили кувалду, кое-какой мелкий инструмент, кусок трубы, на которой собирались нести траки. Чтобы добраться до танка, пришлось сделать изрядный крюк. Вдоль узкоколейки тянулась глубокая лужа длиной с полкилометра. Потом вляпались в пашню, размокшую от ночного дождя, и поняли, что здесь не пройти. Шли едва не по колено в грязи. Наконец добрались до «тридцатьчетверки», вернее, того, что от нее осталось.Сгорела она давно, наверное, во время нашего февральского наступления. Снарядов и горючего тогда хватало. Все это взорвалось с такой силой, что башню отбросило метров на пять, а от корпуса остался поржавевший остов, фиолетовый от окалины. Кое-где металл даже расплавился. И гусеницы сильно пожгло огнем. В некоторых местах окалина была едва не с палец толщиной.— Ребята, а вдруг металл не годится? — выразил я сомнение. — Здесь вон какой жар был.Двое моих помощников пожимали плечами. Могло такое случиться, что перегрелись гусеницы и расползутся на ходу. Тут специалистом по металлу надо быть. Леня Кибалка взобрался на обломки и своими кошачьими глазами разглядел в километре еще один подбитый танк. Не хотелось тащиться к нему, но пришлось. Шли целый час. Эта «тридцатьчетверка» оказалась более-менее целой. Взялись было за гусеницу. Она с одного конца была порвана, нам оставалось только выколотить штыри и отсоединить метровый кусок. И здесь мы едва не вляпались.По проселку шел легкий автомобиль-вездеход. Мы сунулись было в люк, но оттуда так несло мертвечиной, что мы, не сговариваясь, полезли под днище. Там воняло немногим меньше и образовалась неглубокая яма. Видимо, в последний момент танк, крутнувшись, нагреб спереди земляной гребень. Мы легли с таким расчетом, чтобы можно было вести огонь и вперед, и назад, и даже вбок, между колесами. Не знаю, как у других, а сердце у меня стучало вовсю, рот наполнился вязкой слюной.— Только не стрелять, — прошептал я.Я думаю, что аккуратные фрицы собирали по полям подбитую технику. Нас спасло то, что к танку идти было вязко, и подошел лишь один немец. Двое других остались у вездехода, метрах в пятидесяти от нас. Втроем бы они нас разглядели. Немец обошел танк, заглянул в люк. Оттуда пахнуло мертвечиной, и он, выругавшись, спрыгнул вниз. Потрогал пушку, помочился, а у меня сердце уже не стучало, а барабанило. Даже если мы постреляем немцев, далеко ли уйдем по непролазной грязи? Сколько все это тянулось, не могу сказать. Может, пять минут, может, полчаса. От напряжения я потерял всякое представление о времени. Наконец фрицы уехали, а мы выбрались, испачканные вонючей грязью. Сверху, из разложившихся тел танкистов, в оттепель сочилась вниз кровь и все прочее.Молча отсоединили кусок гусеницы весом килограммов сто и потащили на трубе. Еще два часа добирались до своих, а когда наконец дотащились и ребята перехватили груз, мы едва не свалились. Снял телогрейку и увидел, что под гимнастеркой и бельем плечо стало синим. Брякнулись и сразу завалились спать.В развалинах завода просидели двое суток. Обе машины, как могли, привели в порядок, денек выждали, пока холодный ветер и ударивший ночью мороз подсушат слякоть. Неуютно чувствовали мы себя здесь. Мышеловка — она и есть мышеловка. От голодухи Леня Кибалка и еще один паренек вызвались сходить на кукурузное поле, которое заметили, когда ехали сюда. Прошатались часов шесть и к полуночи притащили два вещмешка с кукурузными початками. Все проснулись, развели костерок и часть кукурузы сварили. Грызли и глотали почти сырьем. Выпили даже отвар от початков, слегка подсолив. Пока возились с кукурузой, я высказал ротному свою обиду:— Ты меня в трусости обвинял, когда стрелять запрещал. Неужели думал, что при первом выстреле кинемся под вашу защиту и немцев за собой потащим? — горячо выговаривал я ротному. — Если я такой трус, какого хрена меня взводным поставил?Ладно, все это были мелочи! Помирились. А вот утром к заводу подъехали два грузовика-самосвала и небольшой экскаватор на колесном ходу. Стали грузить щебень. Значит, где-то строили укрепления, а может, мостили дороги. Повторялась история с вездеходом у разбитого танка, только погрузка шла долго. Грузовики емкие, а ковш мелкий. Один из немцев пошел бродить, на свою голову, среди развалин завода. У нас уже было обговорено, как действовать в такой ситуации.Фриц, в длинной шинели, с винтовкой за плечом, полез в наш ангар. Что он искал в разграбленных цехах, где даже провода срезали, — ума не приложу. Чертыхался, пока перебирался через кирпичи, но в ангар все же влез. Я, как имевший опыт в диверсионных делах, не давая немцу опомниться, ударил его ломиком по голове. Удар получился от души, не спасло и утепленное кепи. Это тебе, сволочь, за сгоревшие деревни! Никто ничего не слышал, так как работал экскаватор. Мы вшестером выбрались наружу. Грузовики стояли на открытом месте, и подойти незамеченными было невозможно. Открыли огонь метров с восьмидесяти. Было важно не выпустить никого. Двоих фрицев свалили сразу. Экскаваторщик выпрыгнул из своей металлической будки и тоже попал под пули.Мы побежали к машинам. Старший группы, сидевший во втором грузовике, прямо с подножки ударил из автомата длинными очередями, а водитель разворачивал машину. Рядом со мной закричал и свалился на битые кирпичи механик, с которым мы ходили за гусеничными траками. Огромный самосвал с ревом уходил от нас, хлюпая пробитыми шинами. Я сменил диск «ППШ» и стрелял, целясь в бак. Рядом бил с колена из «Дегтярева» Леня Кибалка. Бак вспыхнул, машина упорно тянула вперед. Кто-то, быстрый на ноги, забежав, швырнул «лимонку». Она взорвалась с недолетом, но самосвал уже остановился. Унтер-офицер упал с подножки, хотел приподняться. В него выстрелили сразу двое, забрали винтовку с патронами, гранаты.Грузовик горел, и это было плохо. Дым был нам совсем ни к чему. Но хуже всех было раненому в живот механику-водителю. Две разрывные пули разворотили кишки. Он умирал, согнувшись, лежа на боку, зажимая страшную рану ладонями. Это решило судьбу раненого шофера, которого добили его же штыком. Потом лихорадочно раскидывали кирпичи и освобождали дорогу для танков. Выбравшись, переливали из уцелевшего грузовика и экскаватора солярку в баки танков. Пошарив в немецких машинах, нашли несколько банок консервов, хлеб, сигареты. После стрельбы и гибели товарища есть никому не хотелось — торопились выбраться. Грузовик и экскаватор смяли и понеслись прочь. Уцелели восемь человек — два полных экипажа, имелось горючее, немного снарядов. Дело оставалось за удачей.Никто не выходит из окружения без потерь. Нас дважды обстреляли. Один раз издалека, только пугнув, а второй раз — на линии фронта из 37-миллиметровых зениток и минометов. Досталось обоим танкам. В экипаже Таранца убили заряжающего. Снаряд пробил боковую броню башни. Но больше всего боялись своих. И не зря. По нам открыли сумасшедший огонь, мы получили еще по паре вмятин, Таранец, махая над люком красной тряпкой, остановил стрельбу, мы ввалились через траншею в пустой орудийный окоп. Ура, свои! Я этого не кричал, потому что знал — мурыжить будут от души. Неделю по немецким тылам болтались. Надо оправдываться и доказывать, что ты не верблюд. Впрочем, мне было все равно. Единственное, что я жалел, — надо было съесть трофейные консервы. Кормить окруженцев никогда не торопились. Глава 5 Неправда, мне не двадцать лет, а, наверное, сорок. И двадцать шестого апреля стукнет не двадцать один, а все пятьдесят. За спиной полтора года войны. Конечно, не совсем полтора. Училище, госпитали, переформировка. Но три ранения и бесконечная игра со смертью сделали из меня совсем другого человека. Когда конвоир, открыв дверь подвала, толкнул в спину прикладом автомата, я мгновенно обернулся и пошел на него:— Ты, тыловое дерьмо! Дотронься еще раз, и я тебя задушу на месте. Я это умею, не веришь?Не знаю, что было бы дальше. Крепкий молодой сержант с автоматом соображал, что делать. Врезать задержанному прикладом в лоб или молча уйти. Меня согнул пополам приступ кашля. Выкрик сорвал что-то в гортани и легких. Изо рта текла слюна, кровь, а кашель не давал дышать. Я лег на кучу соломы и приходил в себя целый час. Заглянул фельдшер, я оттолкнул его. Голосовые связки не работали, я мог только хрипеть.— У вас контузия? — спросил фельдшер.— Пошел на х…!Потом я почувствовал холод. Подвал был, конечно, нетопленый. Сидели, вернее, лежали в нем человек пять. Я зарылся в солому и затих. Нервное напряжение нашло выход. Я ненавидел весь мир, конвоира, свое начальство и даже товарищей по несчастью, которые накрыли меня старой шинелью и напоили водой. С расспросами никто не лез.В подвале я провел трое суток. Особисты по очереди, допрашивая каждого человека из двух уцелевших экипажей, проверяли по дням, где мы находились и что делали последние полторы недели. Лейтенант-особист дал мне бумагу, карандаш и посоветовал писать только правду. Если события я изложил более-менее связно, то в их последовательности и в днях запутался окончательно. Полученная контузия, простуда и нервы мешали вспомнить все по порядку. Свое объяснение я переписывал трижды. Лейтенант сравнивал его с другими показаниями, качал головой, а однажды спросил:— Ну, чего вы виляете?— А что вы хотите от меня?— Более четкого изложения событий. Вас никто не подозревает в предательстве, но то, что три танка неделю находились в немецком тылу, наводит на разные вопросы.— Например? — сипел я простуженным голосом.— Как вы отсиживались, не торопились прорываться. Фактически уклонялись от выполнения своего воинского долга.Нас всех выручило то, что, имея опыт выхода из окружения, я приказывал экипажу собирать документы убитых немцев. Таранец на это обращал меньше внимания, он не попадал раньше в такие ситуации. Я же хорошо знал, что документы будут хорошим доказательством, что мы не отсиживались, а воевали. Может, поэтому лейтенант вел себя довольно вежливо и даже приказал принести мне кружку горячего сладкого чая. Потом приехал командир батальона Колобов и прямо в кабинете особиста обнял меня:— Жив, Волчок?— Живой, товарищ майор!— Тухлятиной от тебя сильно воняет.Я рассказал про танк с мертвым разложившимся экипажем, под которым мы прятались. Потом как смяли две пушки, два грузовика, а на кирпичном заводе проутюжили еще два самосвала и экскаватор. Все стало на свои места. Экипажи освободили и отвезли в бригаду, которая размещалась на переформировании километрах в семидесяти восточнее Белгорода. Перегнали два наших танка, которые добрались до места на последнем издыхании. Остаток пути их тащили на буксире, а затем сразу отправили в капитальный ремонт.Три дня пролежал в санбате, но там было холодно, неуютно. Я сбежал в батальон. Бригада размещалась в лесу, в землянках и палатках. Мой экипаж уже вырыл и оборудовал землянку. Смастерили из бочки самодельную печку. Нары, пол, застеленный сосновыми ветками, дощатый стол на двух столбах. Чего еще надо? Я сразу написал письма матери, сестре и однокурснице Лене Батуриной, которая считалась как бы моей девушкой. Хотя за это время я ее основательно подзабыл, но что-то заставило написать. У других есть девушки, а я чем хуже?Кормежка из-за весенней распутицы, а может, из-за каких-то других причин была скудной. Фронтовые сто граммов на переформировке не полагались. Душили ячневой кашей («ячкой») и квашеной капустой с запахом тушенки или рыбных консервов. До меня снизошел помощник командира бригады по разведке капитан Бутов. Предложил возглавить танковый разведвзвод в составе бригадной разведроты.— Ты, парень грамотный, бои прошел. В разведке такие нужны.Обращение «парень» мне не очень понравилось. Главному разведчику бригады было года двадцать четыре, он носил блестящие, ручной работы звездочки на погонах, имел два ордена Красной Звезды и две медали. Насколько я знал, он околачивался в штабе, и его награды меня трогали мало. В штабах их раздавали более щедро, чем в ротах и взводах. Скажу откровенно, командовать разведывательным взводом я не хотел. Парадная сторона разведки выглядела красиво: отважные ребята с орденами, добывающие в тылу врага ценных «языков», секретные документы… Но два выхода из окружения, рейд прошлой осенью в немецкий тыл, три сгоревших танка, которые я чудом пережил, заставляли более трезво смотреть на вещи. Достаточно с меня обычного танкового взвода. Да и личность Бутова не внушала доверия.— Рискованное, конечно, дело, — с ехидцей поддел меня капитан. — Не каждый решится. Берем добровольцев. Кстати, долго ты «младшим» ходишь, да и орден не помешает.— Не помешает, — согласился я. — Значит, не заслужил. Всего три танка подбил и три своих потерял. Давать вроде не за что. Правда, еще пушек штук шесть раздавил и взвод фрицев на тот свет отправил.Я хвалился с ноткой ответной насмешки. Хвастун или придурок! Пусть лучше так про меня думает. Я для него пустое место.— Все бы столько фашистов наколотили, — продолжал тот же тон капитан, — к Берлину бы подходили. Ну, что, идешь? Вторую звездочку через неделю получишь.— Какой из меня разведчик? Правая рука до сих пор не отошла, легкие больные. Поищите среди других. В штабе столько боевых ребят ходит. Чем не разведка!Со штабом я перехватил. Капитан покраснел и очень серьезно проговорил:— Вас, младший лейтенант Волков, храбрым танкистом считали. Выходит, слухи преувеличены. Не уверен, потянете ли обычный взвод. Вы свободны.Я, кряхтя, поднялся с табуретки и пошел к двери.— Подумай, — сказал вслед капитан. — Не надо дураком прикидываться.Проходя через помещение штаба, глянул на затянутых в узкие юбки телефонисток, сытых писарей с медалями, капитанов и майоров с новенькими погонами и орденами. Сплюнул с крыльца, посмотрел на здоровяка-часового, в хорошей шинели, с автоматом «ППШ». Его вид меня еще больше разозлил. Дело в том, что на мне была старая солдатская шинель «БУ», латаная, прожженная. Трофейные автоматы и личное оружие у нас забрали еще в особом отделе. Вместо «ТТ» мне выдали такой же вытертый, как шинель, «наган» двадцать пятого года выпуска.— В немца хоть раз из своего автомата стрельнул? — спросил я у постового.— Проходите, товарищ младший лейтенант, — строго ответил сержант. — С постовым не положено разговаривать.— Конечно. Только мне поручили отобрать десант из лишних тыловиков. Комплекция у тебя подходящая. Думаю, подойдешь. Тем более автомат. Готовый десантник.Наверное, у постового шевельнулась тревога. Что такое танковый десант, он понимал. Пехота очень неохотно шла к нам в десантники.Потери в боях они несли, как правило, большие. Растерявшись, сержант повторил, что разговаривать с часовым не положено и вообще он недавно перенес воспаление легких.— А выглядишь молодцом, — продолжал я вымещать свою неприязнь к штабникам. — Через пару дней загляну. Люди мне нужны. Командиром отделения поставлю.— Не надо, товарищ лейтенант, — попросил сержант. — Я ведь воевал, ранен под Харьковом был. Еще не оклемался.— А чего тебя здесь в штабе тормознули? На передовой сержантов не хватает.— Я на баяне хорошо играю. Товарищ замполит меня за это ценят. Вроде как в политмассовой работе участие принимаю.Неподдельный страх сержанта снова оказаться под пулями заставил меня невесело усмехнуться.— Ладно, лечись и крепче штаб карауль.Я шагал к себе, вспоминая встречу с начальником разведки. Кто из нас больше дурак: капитан или я? Конечно, я. Капитан отхватил неплохую должность, в чистоте, без вшей. И телефонистку какую-нибудь в ППЖ наверняка прибрал. А у меня танк, землянка да ячневая каша на ужин. По дороге встретил Антона Таранца. Он поинтересовался, почему я такой кислый. Все же в штабе побывал, с начальством пообщался.— От капусты с ячкой, — закуривая его «беломорину», ответил я. — Да еще в разведку один умный капитан сватал.— Ну а ты?— Отказался. Их командир Бутов мне не слишком понравился. Хотя бойкий, орденами обвешанный. Лучше уж с тобой вместе будем воевать. Правда, он обещал подумать, достоин ли я высокой должности командира взвода.— Во черт, — почесал затылок Антон. — Ты ведь приказом еще не проведен. Сегодня же рапорт отнесу на подпись. Надо побыстрее. От штабных героев любой гадости можно ждать.— Утвердят?— Не дури. Кого еще ставить? Этих, что ли?Он кивнул в сторону нескольких «шестимесячных» младших лейтенантов, присланных на пополнение роты после окончания ускоренных курсов танковых училищ.— Тебе два командира танков полагаются. Поговорю, пришлю. И вечером приходи на ужин. Жареная картошка с салом, грибочки. Эх, повеселимся.Остаток дня занимался знакомством с экипажами. Младший лейтенант прибыл на новеньком танке прямиком из Нижнего Тагила.— Михаил Худяков, — представился он. — Окончил Челябинское танковое.Худяков в боях еще не участвовал, но держался уверенно и, судя по шуткам, был парнем веселым и неглупым. Второй командир танка — полная противоположность тщедушному улыбчивому Худякову. Старшина Фогель, крепко сбитый мужик, лет тридцати, смотрел на меня сосредоточенно и хмуро. Радости по поводу прибытия в мой боевой взвод, судя по выражению лица, он не испытывал. Да и вообще семейные мужчины в возрасте относились к войне совсем по-другому, чем молодежь.Фогель — вроде немецкая фамилия. В переводе означает птица. Но поволжских немцев с детьми еще в сорок первом вывезли за Урал.Даже тех, кто воевал, независимо от должности, увольняли из армии и тоже везли на север или в Казахстан на «трудовой фронт». Обстоятельный старшина Павел Никифорович Фогель объяснил, что родом из-под Саратова, а фамилию их семья получила лет сто назад.Помещик у них был немец и фамилии своим крестьянам давал немецкие. Старшина успел повоевать в пехоте, был ранен, окончил курсы механиков-водителей, но, учитывая боевой опыт, был направлен на должность командира танка.— В пехоте долго воевал?— Долго. Четыре с половиной месяца.Миша Худяков сделал удивленное лицо. Восемнадцатилетний младший лейтенант не понимал, что многие пехотинцы, прибыв в роту, не доживают даже до следующего вечера. Одна атака — и половина роты лежит мертвая на нейтралке, остальные ползут, кто раненый, кто контуженый. Значит, умел воевать Павел Никифорович Фогель, если целых четыре с половиной месяца продержался в пехотной роте. Затем ранение, госпиталь, учился на курсах механика-водителя, которые окончил на «отлично» и получил звание старшина. Старшины обычно командовали легкими танками, но у меня во взводе были «тридцатьчетверки». Ладно, глянем в бою, что ты за птица — Фогель.В газетах, которые нам аккуратно доставляли в батальон, не упоминали о взятии немцами Харькова. Больше говорили о победе под Сталинградом. Много было репортажей из освобожденных городов, где рассказывалось о зверствах фашистов.Писали и о том, что перед Сталинградским областным советом, в связи с приближающейся весной, остро встала проблема захоронения огромного количества уничтоженных немецких солдат. Позже, вспоминая события марта сорок третьего года, я с трудом находил в справочниках и документальных сборниках эту трагическую страницу — взятие немцами Харькова. Не знаю, как там в верхах, но нам, рядовым участникам сражения, стыдиться было нечего. Под Харьковом немцы понесли серьезные потери. И самое главное, дальнейшее запланированное наступление на восток захлебнулось. Хотя фрицы снова продвинулись, где на 80, где на 120 километров, но дальше их не пустили. С апреля по июнь почти на всех фронтах установилось относительное затишье. Немцы выдохлись.Обидно, что во многих исторических справочниках март сорок третьего как бы выпадает. После главы о победе под Сталинградом сразу идет описание Курской битвы и наступления в сторону Днепра. А ведь двадцать с лишним тысяч наших солдат и офицеров, погибших под Харьковом, внесли свою долю в срыв немецких планов летом сорок третьего и в целом в нашу победу.Уже вовсю шла весна. После недельного отдыха возобновились занятия по боевой подготовке. Сильно нас не гоняли. Апрель и май запомнились спокойными месяцами, когда я с удивлением убеждался, что на войне тоже можно отдыхать. Когда просохли дороги, лучше стало снабжение и питание. По вечерам нас тянуло прогуляться. Хотелось пообщаться с девушками. Возле бригадного клуба устраивали танцы. Мы с Антоном Таранцом и Мишей Худяковым сходили на них пару раз, но нам не понравилось.Мы знали, что многие девушки — связистки, медсестры — имеют покровителей, как правило, среди офицеров, куда выше нас званием. Да и какое удовольствие мелькать на глазах у начальства! Миша Худяков однажды приударил за молоденькой связисткой. Та с ним кокетничала, смеялась над его шутками, а потом Мишу отчитал штабной майор. Войну еще не нюхал, вместо боевой учебы волочится за женщинами! Сказано было грубо, даже оскорбительно. Меня или Антона Таранца этот майор не рискнул бы так отчитывать. А остроумный и подтянутый младший лейтенант не мог прийти в себя от обиды. Он сразу ушел. Антон Таранец был выпивши (впрочем, как и большинство офицеров) и громко сказал мне, чтобы слышали другие, особенно майор:— Пошли, Леша. Сюда штабным героям добро пожаловать. А нам, фронтовикам, видно, в землянках лучше сидеть.Мы тоже ушли из солидарности с нашим командиром танка. Пусть он еще не воевал, но Миша наш товарищ, с которым вместе идти в бой. Конечно, веселье продолжалось и без нас. Через несколько дней мы купили в складчину баян. Оказалось, что в батальоне есть хороший баянист, а Миша Худяков отлично поет. По вечерам собиралась компания, а потом стали появляться девчата, и у нас получились свои танцы. На небольшой поляне, в стороне от танков. Там соорудили навес от дождя, вкопали скамейки, и вечера проходили весело. Правда, девушек было мало, и у меня перехватывали их более расторопные ребята. Здесь никто не отделял рядовых от офицеров. Кому положено, те стояли на постах или дежурили по кухне, а отдых есть отдых.Бригаду оснащали новыми машинами. Правда, половина танков пришла из ремонта. Сквозь свежую краску просматривались заваренные пробоины от противотанковых снарядов. Я почти безошибочно угадывал, кто уцелел в этой машине, а кто погиб. Много пробоин было в борту, особенно в боковых частях башен. Я подводил танкистов своего взвода и объяснял, что ни в коем случае нельзя подставлять борт. Лобовая броня пробивалась гораздо реже. На заводах штамповали башни и корпуса с душой, по принципу «кашу маслом не испортишь». Броня на новых танках была на сантиметр-два потолще. Машины оснащались рациями, и мы подолгу тренировались работать на них.Почти полностью сняли с вооружения немногие уцелевшие легкие танки БТ-7. Хотя несколько штук Т-70 в батальоне еще имелись. Трофейное оружие пришлось сдать, но кое-кто сохранил «парабеллумы» и «вальтеры». Зато на каждый экипаж выдали по одному автомату «ППШ», а командиры рот и взводов вместо «наганов» получили новенькие вороненые пистолеты «ТТ». В бригаде появилось много грузовых машин, в том числе, «студебеккеров». Часть «сорокапяток» заменили на 76-миллиметровые пушки «ЗИС-З», о которых отзывались неплохо.Но если говорить объективно, не хватало много необходимого снаряжения. Например, я по-прежнему не видел зениток, а крупнокалиберные пулеметы стояли на нескольких американских бронетранспортерах, которые поделили между штабом, разведчиками и саперами. Нельзя забывать, что мы только полгода как оправились от крупного отступления, отбросившего нашу армию к Волге. Солдаты моторизованного батальона, входящего в состав бригады, были вооружены в основном винтовками. Автоматы составляли процентов 15-20. Но и двадцать автоматов на роту было совсем неплохо! Плюс станковые и ручные пулеметы.Запомнились стрельбы новыми бронебойными и подкалиберными снарядами, а также демонстрация захваченного у немцев «тигра». Стрелял я, не буду хвалиться, нормально. Мишенями служили броневые листы, трофейные танки Т-3 и Т-4, хорошо знакомые мне штурмовые орудия «артштурм». К сожалению, и здесь не избежали показухи. Старались ставить к прицелам опытных наводчиков и командиров. Бронебойной болванкой я пробил насквозь лоб тяжелого Т-4 с семисот метров. Подкалиберные снаряды, которыми немцы пользовались давно, мне, конечно, понравились. С шестисот метров я просадил лоб Т-4 вместе со звеньями гусениц, подвешенными для дополнительной защиты. Хотя танк был полусгоревший, от попадания он вспыхнул снова. Его спешно принялись тушить, чтобы не оставить без мишени остальных стрелков. Мы специально сходили глянуть на действие подкалиберных снарядов. Это было сильное оружие. Прямое попадание, как правило, вызывало пожар внутри танка. Я осмотрел броню вокруг пробоины, ставшей от высокой температуры фиолетовой. С горечью вспомнил, как вспыхивали от подобных немецких снарядов наши «тридцатьчетверки». За удачу считалось, если успевали выскочить хотя бы два человека из экипажа.Выделили горючее — и несколько раз проходили занятия по тактике. Обычно в составе взвода и роты, а однажды действовали все три батальона. К сожалению, стрельб боевыми снарядами проводилось мало. Фогель выполнял упражнения на «удовлетворительно» и «хорошо», а Миша Худяков едва дотягивал до «троечки». Значит, и весь взвод имел по общему зачету «тройку». Меня это задевало. Особенно когда часами занимались изучением уставов, слушали политбеседы, даже строевой подготовкой в лесу занимались.Изменения произошли в мае. К нам приехала какая-то комиссия во главе с подполковником. Помню, собрали командиров рот и взводов нашего первого батальона и повели на огороженный колючей проволокой участок. Здесь стояли немецкие танки, орудия, многоствольные минометы, а также висели плакаты с изображением немецкой техники. С самого крупного экспоната сдернули брезент. Перед нами был новый тяжелый танк «тигр».Подполковник подробно рассказал его технические данные. Лобовая броня 100-110 миллиметров производила впечатление, если учесть, что пушки наших «тридцатьчетверок» на дальности полкилометра пробивали 80 миллиметров брони, то есть могли взять «тигр» лишь в борт. Подполковник, видимо, занимал высокий пост и позволял себе высказываться свободно. Он отметил сильную оптику «тигров» и высокую пробиваемость 88-миллиметровой полуавтоматической пушки.— Скоро вам придется столкнуться с этим зверем, — сказал подполковник — Как вы сами понимаете, в лоб лучше не соваться. «Тигр» — машина тяжелая, и наши Т-34 вполне способны делать маневр, заходить на скоростях с фланга и бить эту сволочь в боковину. Может, кому приходилось сталкиваться с ними? Говорите смело, без чинов, все, что думаете.Таранец вытолкнул меня и козырнул:— Товарищ подполковник, младший лейтенант Волков уже успел повоевать с «тиграми».— Интересно… расскажите.Я рассказал, как на окраине Харькова столкнулись с «тигром». Командир взвода Удалов врезал из засады бронебойным снарядом в борт, повредил машину, а мы добили ее.— Правда, стреляли метров со ста пятидесяти, — добавил я.— А ты сам куда попал?— Два колеса пробил. Может, еще куда-то угодил. Стреляли и другие.— Значит, можно «тигры» уничтожать! — подполковник хлопнул кулаком по броне. — Ну а ваши потери?— Четыре машины, не меньше, этот гад расшлепал. Из экипажей мало кто уцелел.Замполит не удержался и сделал замечание:— Младший лейтенант Волков, не надо сеять панику. Четыре, пять расшлепал! Танкисты гибли геройски, и уж наверняка не четыре танка немец подбил. У страха глаза велики.Подполковник никак не среагировал на выпад политработника, а Таранец высказал то, о чем думал я:— «Тигр» — машина сильная, но чтобы в нее попасть, надо тренироваться. Мало снарядов отпускают. Волков, например, точно бьет, а ребята в его взводе в боях не участвовали. Даже на стрельбах кое-как «трояки» вышибают. В бою нервы играют, там автоматизм, набитая рука нужна.Комбат Колобов недовольно пробурчал про лимит боевых снарядов. Но визит подполковника имел положительные последствия. Когда занятия подходили к концу, он снова обратился ко мне:— Давно воюешь, Волков?— С октября сорок первого. Нас, добровольцев, из Саратовского училища через три месяца учебы на фронт отправили, когда под Москвой туго стало. Повоевал, в госпитале отлежал, а затем доучивался. Потом снова воевал.— И до сих пор младший лейтенант? Пьет, дисциплину нарушает? — спросил он у начальства.— Да так… — замялся замполит.Хорошо, что помощника комбрига по разведке не было, который меня в разведку сватал. Тот бы четко доложил, что отказался от чести стать разведчиком, а значит, танкист из меня хреновый.— Какой у Волкова боевой счет? — спросил подполковник.Разве замполит помнил, какой у кого из взводных командиров боевой счет? Как и в каждом подразделении, в бригаде имелись два-три «штатных» героя, которых не обходили наградами и званиями. А основная масса часто менялась, люди гибли, попадали в госпитали, да и по другим причинам не годились в число лучших бойцов. У меня за спиной имелись два выхода из окружения и штрафная рота, которая, правда, в личном деле не числилась. Но кому положено, об этом знали из других документов.— Так какой у этого очень младшего лейтенанта боевой счет? — повторил подполковник.Ответил Таранец:— Три подбитых немецких танка, шесть орудий, штук восемь грузовиков и с полсотни фрицев. Три раза сам горел…Первый раз за все время моей личности уделили столько внимания, и я подумал: «Ну, вот. Может, и орден дадут». Хоть мы и говорили, что не за награды воюем, но все мечтали об орденах и очень гордились, когда их получали.Орденом меня не наградили. Но недели через полторы командир роты Таранец выстроил роту, зачитал приказ и вручил мне новенькие погоны с двумя звездочками. О медалях и орденах речи не шло. Не та была ситуация. Только что под Харьковом нам ряшку набили — какие тут награды!А инспекторская поездка неизвестного мне подполковника (наверное, из штаба фронта) немного всколыхнула наше начальство. Нашлись снаряды, а может, прислали дополнительные лимиты, и раза два в неделю регулярно проводились учебные стрельбы. Не пожалели списанных танков, автомашин, просто кусков брони. Мы стреляли бронебойными и осколочно-фугасными снарядами. Выдавали порой не три, как обычно, а пять-шесть штук. Выделили даже подкалиберные снаряды. Эффективная штука, но на меньшем расстоянии, чем обычные бронебойные болванки весом шесть килограммов. Да и повреждения наши бронебойные болванки наносили более сильные, чем стреловидные легкие подкалиберные снаряды. Если грамотно влепишь, то немецкий танк уже не жилец. В общем, каждый тип снаряда хорош на своем расстоянии.Так проходили недели, закончился май, шел июнь с дождями, грозами и жарой. Мы уже не сомневались, что три месяца относительной тишины скоро обернутся большой заварухой. Битвой, которую позже назовут Курской. С которой начнется уже необратимый путь нашей армии на Запад.Пока же мы ничего не знали о будущем сражении, и жизнь на переформировании шла своим чередом. Довольно однообразная, но лучше так, чем со смертельными приключениями на войне. Усилили караульную службу. Из нарядов и патрулей мы не вылезали. Потом в связи с боевыми стрельбами и учениями количество нарядов уменьшили. Проходили ночное вождение. Не обходилось без ЧП.На полигоне ночная езда шла обычно по кругу. Были оборудованы препятствия, мы проезжали бревенчатые настилы — мостики, канавы с водой, крутились между столбами, обозначающими бетонные надолбы. Вдоль трассы сидели в окопчиках несколько наблюдателей, отмечали правильность и время прохождения точек. Работа у наблюдателей была нудная. Проедет взвод или рота — жди следующего подразделения. Люди не выдерживали, засыпали. Кое-кто вылезал из сырых окопов. Во втором батальоне танк ушел в сторону и раздавил наблюдателя. Пошумели, кого-то посадили на гауптвахту.Вместе с нужными, толковыми наставлениями мы порой получали брошюры, вызывающие смех. Залихватскими фразами нас учили, как действовать в бою: «Подбил фашиста, не спи — ищи другого», «Хорошему командиру никакой фашистский зверь не страшен. Ударил раз, ударил два — только шерсть полетела!» И так далее. Определенный смысл в этих прибаутках имелся, но молодым командирам они могли сильно навредить.— Ребята, — учил я Худякова и Фогеля, — бить только с коротких остановок и одним выстрелом. Остановка дольше трех-четырех секунд — верная смерть. Тренируйтесь, чтобы уложиться в две секунды. Этого достаточно, чтобы прицелиться и выстрелить. Промахнулись — двигайтесь дальше и стреляйте с другой позиции. Если попали в цель, не задерживайтесь, чтобы ее добить. Пока добиваете, второй танк или орудие вас накроют.Я сам знал за собой такой грех. Врезал в цель, радуешься и посылаешь еще один-другой снаряд. Хреновая привычка. Привык, и отучаться было сложно. Раза два из-за этого чуть башкой не расплатился.С конца апреля я регулярно получал письма из дома. От мамы, отца, старшей сестры и брата, которому исполнилось шестнадцать лет. Отец, кроме ранения во время бомбежки, перенес воспаление легких и лишь недавно вышел на работу. Мама не писала о погибших товарищах и знакомых, видимо, не желая расстраивать. И мама, и сестра дружно убеждали меня не лезть на рожон. Брат Саша мечтал поступить в военно-морское училище и, как я понял, собирался приписать себе год-другой. Я тут же отправил письмо, чтобы не дурил и учился. Сейчас в армии и флоте такая мощная техника, что недоучкам с ней не справиться.Лена Батурина тоже прислала письмо, как обычно, заполненное умными фразами, словно не двадцатилетняя девушка писала, а какой-нибудь политработник. Промелькнула фраза о том, что она не понимает девушек, которые забывают про своих боевых друзей, увлекаются танцульками и пустым флиртом. Фраза насчет боевых друзей меня озадачила. С Леной мы вместе учились, немного встречались, но боевыми друзьями никак быть не могли. Да и не нужно мне от нее боевой дружбы! Вот от ласки (да хоть «легкого флирта») я бы не отказался. С грустью подумал: Лена, пожалуй, морально выше меня. Я написал ей ответ в таком же духе. Перечитывая свое письмо, прежде чем заклеить, заметил, что в нем проглядывают тоска и какая-то неизбежность беды, чего я никогда не позволял в письмах родне. Переписывать не захотелось, и я добавил в конце дурацкую фразу: «Жду ответа, как соловей лета». А через час ко мне подошел Антон Таранец и заговорщически сообщил, что ездил в село и там договорился с двумя девушками. Свидание назначено на восемь вечера.Простит меня бог, но природа настолько требовала своего, что я мгновенно забыл про Лену. Мы обсудили с Антоном детали предстоящего свидания. Отлучаться за пределы части разрешалось только по согласованию с высоким начальством. Насчет меня было проще. Антон, как командир роты, мог отпустить меня своими правами. Насчет себя… он почесал затылок и сказал, что комбат Колобов его тоже отпустит. На всякий случай надо будет взять кого-то из ребят, показать дом, чтобы сбегали за нами, если объявят тревогу. Самое сложное заключалось в подарках.— У моей подружки двое детей, неудобно пустыми идти, — сказал Таранец.— Им что, по тридцать лет, что ли? — забеспокоился я.— Нормальные женщины. Не хочешь, я Фогеля возьму.— Хочу, хочу, — заверил я боевого друга. — Давай насчет подарков думать.Кое-что придумали. Сходили на склад, в столовую. Конечно, наши подарки выглядели довольно своеобразно, но для голодной весны сорок третьего года вполне годились. Кроме фляжки спирта, мы раздобыли две банки рыбных консервов, пачку сахара и две большие каспийские селедки, уже тронутые ржавчиной от долгого хранения. Из уважения к командирам, вещмешок нес мой заряжающий Леня Кибалка. Он же деликатно намекнул, что перед свиданием не худо и выпить. Мы с ним согласились и здесь же в кустах приняли граммов по семьдесят спирта (я — поменьше), запивая его прозрачной ключевой водой. Мы показали ему дом, где намечалось свидание. Леня вздохнул, сказал, что завидует нам, и отправился в часть.К моему удивлению, в деревенской избе нас ждали сразу три женщины. Хозяйка, лет тридцати, полноватая, но довольно приятная на лицо. Вторая женщина немного моложе, худощавая, со светлыми косами, уложенными венцом на голове. Мне она не слишком глянулась, потому что рядом сидела броская девка, лет двадцати трех, которая отличалась от своих подруг не только красотой, но и модным дорогим платьем, ухоженным, умело подкрашенным лицом. Мелькнуло, что надо было взять с собой командира взвода Мишу Худякова.Познакомились, оглядели друг друга. Женщины засуетились, стали накрывать на стол. Достали и мы свои припасы. Глянув еще раз на местную красавицу, я чуть было не оставил в вещмешке обе ржавые селедки. Неудобно стало. Но хозяйка (имени не запомнил) обрадовалась и сказала, что рыбы сто лет не видели. Молодую звали Ирина, а светловолосую женщину с косами — Аня. Я сразу почувствовал какую-то напряженность в компании. Красивая и самая молодая из всех Ира казалась здесь лишней. Но ее почему-то терпели.Я невольно поглядывал на нее. Таких красивых подруг у меня никогда не было. Но в ее уверенном поведении знающей себе цену женщины многое настораживало. Я уже не был тем сопляком, обмиравшим от прикосновения коленок медсестры Симы, и чувствовал, что общение с Ириной ничего хорошего не принесет. Выпили за героев (то бишь за нас), за победу, за женщин. Я слегка осоловел. Когда завели патефон, оказалось, что я танцую с Ириной. От нее пахло хорошими духами, а сочные полные губы едва не касались моей щеки.— Духи у вас приятно пахнут, — сказал я, потому что не знал, что говорить еще. — Подарок?— Подарок, — загадочно усмехнулась Ирина. — От женщин должно ведь не только селедкой пахнуть, но и духами. Можно, конечно, свежим огурцом натереться, но они еще не созрели.Намек насчет селедки мне не понравился. Ирина засмеялась и так прижалась ко мне грудью, что меня бросило в пот от нахлынувшего желания. Она наверняка имела немалый опыт в отношениях с мужчинами и читала меня, как открытую книжку. Это мне тоже не нравилось. Хотелось простого общения, а не заумных игр с красавицей, которая делает тебе одолжение. Я тоже показал характер и, отодвинувшись, молчал до конца танца.Допили спирт. Появился самогон. Аня, явно расстроенная, уже раза два уходила с хозяйкой в закуток рядом с печкой и о чем-то шептались. Не знаю, чем бы все кончилась, но посреди явно неудавшегося веселья заявился парень, немного постарше нас. Был он рослый, такой же видный, как Ирина, но без правой кисти руки. Как мы поняли, жених или ухажер нашей красотки. Компанию он оглядел не слишком дружелюбно, но от самогона не отказался. После двухсот граммов оживился, сообщил, что он свое отвоевал, а нам желает победы. Ира явно не хотела уходить, даже пыталась выпроводить парня, но тот как приклеился к столу. Пил за двоих, нес что-то бессвязное, а выгонять инвалида войны, нашего боевого товарища, мы постеснялись. Наконец жених Ирины добрал свою меру, замолк и сунулся щекой в тарелку. Я сразу же скомандовал:— Ирина, бери жениха. Спекся! Мы тут сами как-нибудь обойдемся. Селедку доедим, ну и все прочее.Она глянула на меня с нескрываемой злостью, но я плевать хотел на ее взгляды и красивые глазки. На прощание, вытаскивая парня из-за стола, Ирина все же не удержалась от ядовитой подковырки:— Повезло тебе, Нюра. Мальчонка теперь твой. Не теряйся.Мы промолчали. Антон вместе с хозяйкой помогли Ирине довести парня до калитки и вернулись с еще одной бутылкой самогона.— Гулять так гулять! — выкрикнул Антон и так обнял хозяйку за бедра, что та едва не уронила бутылку.— Ты молодец, Алексей, наладил обоих, — сказала она. — Петро, с войны покалеченный, выпивает крепко, но человек хороший. Ирка его держит, потому как других мужиков нет. А че ты насчет селедки говорил?— Да ваша красотка духами селедочный запах отбивала. Зачем вы ее пригласили?— Сама пришла, — сказала хозяйка, — все же племянницей мне приходится.Аня, которая оживилась после ухода красивой соперницы, заявила, что никакая она не Нюра и работает учительницей в начальной школе. Посидели, выпили, потанцевали. Антон уже «созрел», и хозяйка намекнула, что время позднее. Я охотно пошел провожать Аню, уверенный, что останусь у нее ночевать, но ошибся. Возле калитки поцеловались, и Аня стала объяснять, как быстрее добраться до части. Я подумал, она шутит, и сказал, что в темноте переломаю ноги.— У вас в доме места, что ли, нет? — напрямую спросил я. — Мне ведь больших трудов отпроситься стоило.— Давай я тебя к соседке, бабе Фросе, отведу, — предложила женщина. — У нее, правда, трое постояльцев живут. Ничего, потеснятся. А утречком вместе с другом в часть вернетесь.— Аня, я что, на клоуна похож? — разозлился я. — Мне с тобой хочется побыть, а ты меня к какой-то бабке отправляешь.— А меня за кого принимаешь? Завтра вся деревня будет знать, что я едва мужика увидела, тут же в постель потащила. Сплетни пойдут. Ну, нельзя же так, — почти жалобно закончила она. — Надо хоть немного узнать друг друга. Как я своим ученикам в глаза смотреть буду?Все это напоминало письма однокурсницы Лены Батуриной о «боевой дружбе». От нахлынувшей злости я едва не наговорил учительнице Ане всяких резких слов. Какого черта звали вечером в гости за четыре километра? Но, сдержавшись, сказал почти спокойно:— Ты, Анна, еще не поняла, что война два года идет. Люди не знают, доживут ли до завтра. Нет времени прогуливаться да стишки читать. Ладно, учи детишек. Только не морочь мне больше голову.Добрался до своих лишь под утро, изрядно поплутав, вывозив сапоги в грязи и ободрав ветками лицо. Экипаж, от которого трудно что-нибудь скрыть, посмеивался надо мной. Правда, за спиной. А Таранец, узнав мою историю, возмутился:— Во дура! Выгнать человека ночью. Надо ж додуматься!Через пару дней я получил от Ани записку с предложением встретиться. Я согласился. К этому времени злость поостыла. Я понимал, что Аня, как и большинство одиноких женщин, ждала от знакомства нечто более серьезного. Может, и про замужество думала. Только какой из меня муж в двадцать один год? Да и про любовь речи не было, хотя я ей нравился. Словом, стали мы встречаться. Я оставался ночевать у Ани, но все быстро оборвалось.В один из дней мы узнали, что нашу бригаду и еще некоторые части перебрасывают в распоряжение Брянского фронта. У меня даже времени не оставалось попрощаться. Сворачивались быстро, и уже в ночь начали движение на юго-восток. Двигались своим ходом и за двое суток преодолели расстояние километров 250. Шли, в основном, ночами, с заката и до рассвета. Регулировка на дорогах была организована четко. Мы не плутали, ремонтники быстро устраняли неполадки, да и пригодились ночные тренировки.Это была середина июня. Стояли мы в лесу, недалеко от города Новосиль. Едва отоспались после марша, дали команду срочно «закапываться». Недели две мы рыли капониры для техники, щели для укрытий, землянки. Все это тщательно маскировалось, потому что до линии фронта было километров тридцать. Я хорошо помню, что в тот период нас едва не каждый день инструктировали и предупреждали об ответственности за личный состав. Комбат Колобов прямо заявил, что если фрицы захватят «языка», то командир танка и командир взвода пойдут прямиком под трибунал. Про командиров рот промолчал, но я понял, что им придется тоже не сладко.За это время я близко познакомился со многими ребятами из батальона, поближе узнал начальство, от которого во многом зависели в бою наши жизни. Командир бригады, полковник, был для меня величиной недосягаемой. Ноль-десятый или Товарищ десятый — так звучали его позывные. Он был где-то наверху, над всей массой людей и техники, и призван был отдавать безоговорочные приказы.Когда однажды случайно раздался в наушниках его голос, я был удивлен. Быстро представился и, услышав вопрос об обстановке, стал докладывать. Как я считал, четко и быстро. Оказалось, комбриг перепутал меня с командиром роты. Ниже он не опускался, да и с ротными общался не слишком часто. Не дослушав, перебил:— Как там тебя… передай Таранцу, чтобы связался с Десятым.Командиром второй роты нашего первого батальона был капитан Марченко. В боях он участвовал немного, но ему везло. После ранения он с полгода околачивался в штабе. Получил медаль за предыдущие бои, а когда в феврале сорок третьего нашими войсками были взяты Азов, Новочеркасск, Ростов, получил орден Красной Звезды и звание капитан. Потом у Марченко что-то не сладилось с начальством, и его назначили ротным в батальон Колобова. Наверное, он рассчитывал на большее и какое-то время держался отчужденно. Со временем стал вести себя проще, и мы с ним иногда беседовали, встречаясь у Таранца. Капитан Марченко хорошо знал технику, ладил с подчиненными, но его портили два существенных недостатка. Он крепко выпивал, порой не зная меры, и был излишне самоуверен. Решительность — вещь хорошая, но с высоты своей бывшей штабной должности Марченко действовал иногда непродуманно. А на войне даже «иногда» оборачивается большими жертвами.Кроме комбата Колобова, двух других командиров танковых батальонов я видел редко. Занятия и различные совещания проводились, как правило, раздельно. Но мы хорошо знали и слабые, и сильные стороны наших старших командиров. Если майор Колобов держался на своем месте крепко, считался кандидатом на выдвижение, то комбат-2, майор Дядин, ходил на поводу у начальства. С одной стороны, рассудительный и осторожный, он неплохо действовал, когда им не помыкали. Но окрики и угрозы: «Вперед, чего застрял? Труса празднуешь, под трибунал захотел!» — заставляли его бездумно направлять танки напролом, не думая о жизни подчиненных. Лет двенадцать Дядин командовал взводом и недолгое время ротой. Лишь в сорок втором его поставили на батальон. Дядин получил наконец майора и возможность не участвовать самому в боях и атаках. За эти штуки он мгновенно потерял авторитет среди танкистов, но с начальством ладил и крепко держался за выстраданную должность.Командир третьего батальона, капитан Малышев, часто общался с нашим комбатом, пользовался уважением в бригаде. Считался энергичным и решительным командиром, правда, по опыту сильно уступал Колобову. Как и многих на войне, его слишком быстро двигали вверх. Малышеву было лет двадцать пять-двадцать шесть. Должности командира взвода и роты он «проскакивал» за полтора-два года, имел несколько наград.Остальное начальство я толком не знал. Не тот масштаб. Подчинялся я Антону Таранцу, с которым мы давно стали друзьями. Комбат Колобов относился ко мне хорошо и нередко, при встрече, уделял пяток минут обменяться мнениями по тому или иному вопросу.Мы гордились своей бригадой, считая ее одной из лучших. На это были основания. В отличие от ряда подразделений мы имели боевой опыт, за который дорого заплатили, участвовали в жестоких боях и прорывах немецкой обороны под Харьковом. До самого моего последнего дня я всегда буду относиться с глубоким уважением к своим товарищам по бригаде. Сколько их похоронено на пути к победе, а сейчас оставшихся в живых можно пересчитать по пальцам. Глава 6 Готовилось большое сражение. Мы могли строить планы, гадать, но до начала июля имели смутное представление о том, что произойдет. Большинство склонялось к мысли, что наступление начнут немцы. Не зря же нами строится столько оборонительных сооружений. Однажды меня послали в штаб армии отвезти какие-то документы. Я был буквально поражен, увидев в тридцати с лишним километрах от линии фронта мощные бетонные сооружения, откуда выглядывали стволы пушек. Множество дзотов, траншей с отсечными ходами. Днем все это замирало, большинство работ проводилось ночью.О Курской битве написано много. Почему именно это место стало ареной одного из самых крупных сражений Отечественной войны? Общий замысел немецкого командования, как пишется и в нашей, и в зарубежной исторической литературе, был следующий. Вначале срезать так называемый Курский выступ. Основная линия советско-германского фронта летом сорок третьего года, почти на всем протяжении, от севера к югу, шла относительно по прямой линии. В районе Курска, между Харьковом и Орлом, образовался обширный выступ, так называемая Курская дуга, шириной до 150 и глубиной 120 километров, который вклинивался в немецкую оборону. Район Курского выступа перерезал важные немецкие коммуникации и являлся хорошим плацдармом для наступления советских войск.Учитывая, что немецкие армии охватывали Курскую дугу с севера и юга, наши войска могли оказаться при удачном наступлении германской армии в гигантском котле. Конечно, Гитлер, планируя операцию «Цитадель», рассчитывал на успех. Предполагалось не только окружить и уничтожить наши войска на Курской дуге (это должно быть началом!), но и продолжить мощное наступление, чтобы снова достичь Волги и свести на нет успехи Красной Армии зимой 1942/43 года. Это лишь небольшое историческое наступление.Война много лет оставалась для меня очень близким, почти вчерашним днем. Но в какие-то годы все чаще стали употреблять слово «история». Я согласен с этим словом. Шестьдесят с лишним лет — действительно история. Но не для меня и очень немногих оставшихся в живых фронтовиков. Лица погибших товарищей до сих пор стоят перед глазами. Все молодые, веселые, улыбающиеся. Правда, память уже не та. Забываются имена, названия населенных пунктов, куда-то выпадают целые месяцы. Поэтому я коротко, не претендуя на полную историческую точность, рассказал о той обстановке, которая предшествовала Курской битве. В этих боях довелось участвовать и мне, командиру танкового взвода.Что запомнилось больше всего? Тишина первых июльских дней. Все рощи, перелески, степные овраги были заполнены войсками.Солдаты вместе с саперами проявляли чудеса изобретательности. Я видел, а точнее, наткнулся на дивизион «сорокапяток», стоявших прямо в голой степи, но настолько хорошо замаскированный, что меня остановили (я ехал на мотоцикле) буквально за полста шагов до орудий. У меня проверили документы и отправили в обход по едва заметной колее. Напутствовали словами:— Меньше разъезжай. И не вздумай с колеи свернуть. У нас времени нет собирать, что от тебя останется.Я понял, что вокруг все заминировано. Холм в степи с каменной, грубо отесанной глыбой на вершине (чье-то древнее захоронение) превратился в огромный подземный дот, залитый бетоном. В одной из рощиц дивизион старых длинноствольных 107-миллиметровых пушек времен Гражданской войны стоял едва не колесом к колесу, тоже хорошо укрытый.Наша бригада находилась несколько в стороне от Курского выступа, примерно километрах в 60 от северного фланга. Как известно, основные удары немцы нанесли с юга и севера. Пятого июля в два часа ночи мы были разбужены отдаленным гулом. Небо на юго-западе осветилось зарницами, а колебания земли хорошо ощущались даже на таком расстоянии. Со стенок капониров струйками сползала земля. Отдельные особо сильные взрывы заглушались раскатами сотен орудий. Вначале мы ничего не понимали, спешно готовясь к отражению наступления. Кто бьет, наши или немцы? Нам ничего не объяснили (по крайней мере, командирам взводов), и мы в напряжении ждали. Потом гул взрывов переместился восточнее. Мы поняли, что вначале нанесли контрудар наши войска, а теперь рвутся немецкие бомбы и снаряды уже на позициях наших частей.Основные бои начального периода Курской битвы шли южнее нас с 5 по 12 июля. Немецкие бронетанковые части пытались прорваться к Курску с севера и юга. 12 июля произошло гигантское танковое сражение под Прохоровкой. Я не буду повторять рассказы очевидцев. Говорили, что это было страшное побоище с обеих сторон, а на поле боя остались подбитыми или догорали сотни танков. Прохоровка была от нас сравнительно далеко.Неделю мы стояли в выматывающем ожидании, пока внутри Курского выступа шли бои. Двенадцатого июля, в день Прохоровского побоища, части Брянского фронта, а вмести с ними и наша бригада перешли в наступление. Основным направлением был город Орел, но бои шли буквально за каждую высотку или деревню, превращенные немцами в опорные пункты.Как часто было, танковые батальоны бригады действовали каждый на своем участке. Мы поддерживали пехоту на переправе через реку Зуша. Рота капитана Таранца стояла, дожидаясь, пока саперы наведут понтоны. Пехота частично переправилась, частично застряла в перелеске. Река была не широкая, но обстрел велся мощный. Снаряды и мины превратили воду в мутную густую взвесь бурого и грязно-зеленого цвета. Белыми брюшками вверх колыхалась глушеная рыба. Плыли обломки деревьев и кустов, человеческие тела. Некоторые, притонув под тяжестью сапог, стояли в воде, как живые, и жутко шевелились руки. Другие, с вещмешками за спиной, словно искали что-то в глубине. Виднелись лишь ботинки, а следом тянулись длинные обмотки. Господи, речка была всего ничего, а сколько тел плыло по течению! Пехота, переправлявшаяся на плотиках, охапках хвороста, выкашивалась сильнейшим огнем в воде и на обоих берегах.Тяжело приходилось саперам, работавшим на узком пятачке. Несмотря на поддержку нашей артиллерии, снаряды и мины сыпались градом. Фрицы били с закрытых позиций. Тяжелый фугас вскрыл, как консервную банку, понтон, подбросив вверх метров на семь тело сапера. Огромный фонтан воды поднялся в том месте, где саперы заново оборудовали причал. Осталась огромная воронка, сразу заполнившаяся водой. Мы сделали несколько выстрелов в немецкую сторону. Таранец приказал огонь прекратить.— Рассчитаемся, когда будем на том берегу.Понтонный мост все же навели, и нас, в числе первых, переправили на правый берег Зуши. Рота была пока полного состава: восемь «тридцатьчетверок» и два легких Т-70. Все танки — с десантом на броне. Кроме того, с нами шли два «студебеккера» с пехотой и мотоциклы разведки. Миновали передовые траншеи и орудийные окопы. Здесь крепко поработала наша авиация и артиллерия. Сплошное перепаханное поле с торчащими обломками орудий, разбитые блиндажи, полузасыпанные землей трупы немцев.Дорога раздваивалась, и Таранец разделил роту. Усилил мой взвод двумя танками, во главе с командиром третьего взвода, и приказал двигаться по левой дороге. Впереди шел мотоцикл с разведчиками, за танками двигался один из «студебеккеров». Пронеслись три «юнкерса» в сопровождении истребителей. Они шли к переправе и на нас внимания не обратили. Дорога, петляя, поднималась к холмам. Опасность подсознательно чувствуют многие повоевавшие солдаты. Где-то здесь должны были находиться орудийные и минометные позиции, обстреливающие переправу. Я остановил танки. Мотоцикл с двумя разведчиками прижимался к нам. Коротко посовещались с командиром третьего взвода. Запищала рация. Ротный Таранец передал приказ комбата двигаться, не останавливаясь. Я ответил, что без разведки идти бесполезно — сожгут к чертовой матери.— Так быстрее организуй разведку!Вмешался начальник штаба бригады и обложил меня матом:— Неделю отдыхали, пока другие дрались. Вперед!Я сделал вид, что рация барахлит, покрутил ручки и отключил. Приказал мотоциклистам осторожно двигаться по дороге. Если что-то увидят, дать сигнал красной ракетой. Ребята понуро кивнули. Незавидная задача двигаться по открытой дороге к черту в пасть. А я повел танки и «студебеккер» в обход холмов, ломая мелкий кустарник. Справа раздались несколько орудийных выстрелов. Видимо, вступила в бой первая половина роты. И сразу взвилась красная ракета со стороны дороги. Что-то увидели мотоциклисты.Я все еще медлил, не видя цель. Встал на сиденье, внимательно осмотрел местность. Рядом поднялся заряжающий Леня Кибалка. То, что мы высунулись по грудь, было явной дурью. Окажись поблизости пулеметчик или расторопный снайпер, он бы за несколько секунд обезглавил танк. Я это понимал, но не видел другого выхода. Цыкнул на младшего сержанта:— А ну, пошел вниз!Леня что-то разглядел своими кошачьими глазами и показал мне направление. Метрах в пятистах находился орудийный дот. Когда машины поднимутся, откроет огонь противотанковая пушка, укрытая в амбразуре. Мы торопливо описывали полукруг, заходя с фланга, но на войне всего не предусмотришь. Мы сумели обойти легкие пушки, защищавшие укрепрайон с тыла, и нарвались на батарею старых знакомых, 105-миллиметровых гаубиц, долбивших переправу. Они слышали звук моторов и приготовились к встрече.Часть орудий была развернута в другую сторону, там, где наступал Таранец. Но две гаубицы уже смотрели стволами на нас. Снаряд прошел рядом с башней. Экипаж спас Иван Федотович, положив танк на полном газу в крутой вираж, не хуже гоночного автомобиля. Не повезло экипажу командира третьего взвода. Его назначили недавно, и я его не запомнил. Наверное, он был хорошим парнем. Наверное… На месте его машины взвился столб огня. Я торопливо выстрелил осколочным. Конечно, промазал. Три танка, шедшие позади, били из орудий и пулеметов. Когда я выстрелил второй раз, уже с остановки, на месте двух гаубиц кипело облако разрывов, простегнутое пулеметными трассами.Расстояние было небольшое, и все наши четыре танка неслись на две оставшиеся гаубицы. Одну сбили снарядом, вторая развернулась только наполовину, когда ее накрыла вырвавшаяся вперед «тридцатьчетверка» старшины Фогеля. Из узкого окопа выстрелил гранатомет. Пулеметные очереди смахнули гранатометчика, но танк Миши Худякова остановился, дернулся и встал как вкопанный. У него была разорвана гусеница. По траншее убегали оставшиеся в живых артиллеристы. Это была хорошая глубокая траншея, накрытая маскировочной сеткой. Я видел, как мелькают каски. Миша Худяков, высунувшись из люка, стрелял им вслед из автомата и ругался так, что перекрывал шум двигателей.Один из наших танков рванул было вслед. Из дота открыла огонь противотанковая пушка. Она стреляла под большим углом, но сумела врезать по верхушке башни, и танк сразу отполз вниз, к стоянке немецких тягачей. Впрочем, их там уже не было. Или удрали (что маловероятно), или их перегнали в другое место. Я вышел на связь с командиром роты и сообщил, что мы раздавили гаубичную батарею, но один танк сгорел вместе с экипажем и командиром третьего взвода, а вторая машина повреждена. Таранец выругался и приказал уничтожить дот.— С моей стороны к нему не подойдешь, — втолковывал он по рации. — Проследи лично. Там минометы еще имеются. Добей их.— Ясно.Кого посылать? Фогеля? Ротный сказал «лично».— Лично проследить, — пробурчал Иван Федотович. — Не суй ты наш экипаж, Алексей, в каждую дырку. Что у тебя, подчиненных нет?Спор с механиком-водителем, вторым человеком в команде танка, мне не понравился. Мы все были возбуждены боем, мгновенной гибелью целого экипажа. Мы раскатали гаубичную батарею, но все это значило мало. Надо было взорвать дот, который равномерно бил в сторону дороги тяжелыми 88-миллиметровыми снарядами. Зенитка, укрытая в бетонной норе, или новая противотанковая пушка, пробивающая броню наших «тридцатьчетверок» за два километра. Мы все опасались этой пушки. Имелось бы время, я взял бы десяток десантников, гранаты и рискнул добраться туда пешком. Но там наверняка имеются пулеметы. Выход оставался один. Не глядя на Федотыча, я приказал ему «в связи с контузией» остаться на месте.— Какая контузия? — взвился старший сержант. — Ты, что ли, за рычаги сядешь?— Останешься здесь… отдохнешь. Нервишки успокоишь. Стрелка-радиста посади за орудие. Ты в танке — за старшего. Я поеду с Фогелем.— Брось ты, Алексей Дмитрия, — забеспокоился Федотыч.Он хорошо понимал, что, высказывая недоверие своему механику и пересаживаясь на другой танк, командир взвода принижает его авторитет. А свой авторитет в экипаже слегка заевшийся Федотыч считал незыблемым. Я хотел поставить его на место. Бывают ситуации в бою, когда приходится думать не только об уничтожении противника, но и о подобных вещах. И во взводе, и в экипаже нашего танка должен быть один командир. Поэтому я довольно резко повторил свой приказ.Механик-водитель Федотыч, отвыкший за последние четыре месяца от боев, явно нервничал. Это была также причина того, почему я не хотел его сейчас брать с собой. Возможно, я поступал неправильно, рискуя испортить отношения не только с механиком, но и со всем экипажем. Однако другого выхода я не видел. По-русски говоря, я закусил удила. Фогель уже разворачивал свой танк. Мы наметили самый безопасный, по нашему мнению, путь. Погрузили трофейный гранатомет, длиной немногим больше метра, ящик гранат к нему. Стреляла эта штука недалеко, зато с ней можно было подлезть к амбразуре вплотную. С собой я взял Леню Кибалку. Миша Худяков, натягивающий с помощью пехотинцев гусеницу, на которой пришлось сменить трак, сказал, чтобы я не лез на рожон. Я пообещал, и мы покатили, обходя дот стороной.«Тридцатьчетверка» из третьего взвода горела поперек дороги, башня валялась рядом. Обугленный труп механика лежал возле переднего раскрытого люка. На обочине — тела двух десантников. Из кустов нам махали пилоткой. Я заглушил мотор. Несколько десантников кричали, что дорога обстреливается. Это я сообразил и без них. Заметив движение, немцы высыпали с десяток мин. Мои десантники спрыгнули с брони, выискивая укрытие.К доту мы подобрались почти вплотную. Нас разделяла поросшая кустарником грива. Лезть на дорогу было бесполезно. Возможно, мы успеем выстрелить, но наведенное на дорогу орудие наверняка ударит первым. Шансов уцелеть после попадания подкалиберного, да хоть и обычного снаряда «88», у нас не было. Я приказал отключить рацию. Лишний бубнеж сейчас только мешал. Оставив старшим Фогеля, собрал группу десантников, человек шесть-семь, взял с собой Леню Кибалку, трофейный гранатомет, и мы, пригибаясь, пошли к доту.Я затеял авантюру, рискуя положить всю группу. Но вечная спешка нашего командования гнала меня вперед. Оставалось надеяться на удачу и то, что мы сумеем обойти дот. Двое разведчиков впереди попали под пулеметный огонь. Грохот трассирующей очереди оказался неожиданным, хотя было ясно, что пулеметчики прикрывают дот. Один из разведчиков так и остался лежать, второй прополз несколько метров. У него началась агония. Я послал Леню за Фогелем. Старшина прибежал через пять минут и сообщил, что включил рацию. В штабе ругаются, ищут меня, обзывают трусом.— Да х… с ними! Павел, влезай на гребень, я покажу, где пулемет. Накрой его.— Перевернуться можно, — оглядывая крутой бугор, сообщил командир танка.Я ничего не ответил. Исполнительный Фогель, посовещавшись с механиком, пошел на полном ходу вверх. Из-под бешено вращающихся гусениц летела земля, мелкие камни, отваливались целые пласты почвы. Но, скрепленная корнями кустов, земляная подушка не дала танку сползти вниз. Я карабкался следом. Показал на едва заметный окоп:— Вон там пулемет. Два выстрела.Пулеметное гнездо командир танка разнес со второго снаряда. Я приказал ему оставаться на вершине и через пару минут открыть огонь по доту. Со своей позиции Фогель не смог бы попасть в амбразуру. В лучшем случае положить несколько снарядов на склоне и отвлечь внимание артиллеристов. Кроме того, взобравшись на этот пуп, танк неизбежно окажется в прицеле одной из немецких пушек, которую специально притащат, чтобы сбить обнаглевшего азиата. Мы оба хорошо понимали это.— Паша, когда откроют огонь, катись вниз. Ты нам уже ничем не поможешь.Бежали вшестером. Фогель добросовестно всаживал фугасные и осколочные снаряды в склон перед амбразурой. Один из фугасов развалил кучу земли. Открылся кусок бетонной коробки, которую нашими трехдюймовками не возьмешь. Десантник, бежавший с краю, упал лицом вниз. Откуда стреляли, непонятно. Новая автоматная очередь. Но мы уже были у основания холма, где фрицы оборудовали мощный пушечный дот.— Леня, давай сюда гранатомет. Я с десантниками — наверх. А вы, трое, бросайте ручные гранаты в амбразуру. С подбежки.В эти секунды я боялся, что немцы нас опередят и забросают гранатами сверху. Мы взбежали на крышу дота. Вентиляционная труба с решетками. Бросили в нее несколько гранат. Внизу гулко ухало. Но я не был уверен, что гранаты достигли цели. В трубе, скорее всего, имелось несколько рядов решеток.Сверху виднелась извилистая траншея, которая прикрывала дот с тыла. Пулемет на треноге, несколько касок. Десантники расстреляли их сверху длинными автоматными очередями. Я тоже выстрелил из гранатомета и вставил в ствол новый заряд. Мы подбежали к металлическим воротам, через которые вкатывали пушки в тот момент, когда распахнулась небольшая дверца. Из нее, по одному, выскакивали фрицы и падали под нашими пулями, успев сделать несколько шагов или дать очередь наугад.Мощный дот, стены которого пробьет лишь тяжелая бомба, когда его брали в кольцо, превращался в ловушку. Немецкие артиллеристы хорошо обстреляли подступы. Там догорали или неподвижно застыли не меньше пяти танков. И нашей, и второй роты. Немцам нельзя было отказать в смелости. Из дверцы летели вперемешку ручные гранаты — колотушки и продолговатые, большой силы, рубчатые бомбы кайзеровского образца.Десантник неосторожно попал под сноп осколков, изрешетивших его. Большой дот предназначен для круговой обороны. Мы остались возле открытой дверцы вдвоем с оставшимся в живых десантником. Он стрелял в дверь из автомата, я успел выпустить еще три заряда из гранатомета, потом затвор заклинило. Я швырнул в дымящуюся нору две последние «лимонки». Думаю, что, несмотря на потери, немцев в огромном доте оставалось достаточно, чтобы перебить нас. Но вовремя появилась группа десантников во главе с младшим лейтенантом, командиром взвода.Мы его все же взяли, этот чертов дот, и, ворвавшись внутрь, перемолотили из автоматов все живое. Открыли ворота. Длинноствольная пушка стояла на тумбе, защищенная щитом и заслонкой на амбразуре толщиной сантиметров десять. Рядом стояла запасная противотанковая пушка, калибра 50 миллиметров, приготовленная занять свое место, если разобьют основное орудие. Груда стреляных гильз, шум вентиляторов высасывающих пороховой дым, трупы артиллеристов, в зеленых безрукавках, с орлом на груди. Все это позже взорвали саперы, а я вернулся к своему взводу.В захваченном доте мы нашли отличный цейссовский бинокль. Он чудом уцелел, придавленный телом немецкого капитана. Бинокль оказался вещью гораздо более ценной, чем трофейный пулемет, автоматы, часы и запас диковинных консервов: сосисок, гусиного паштета, клубничного джема, которого я отродясь не пробовал. Расторопный Леня Кибалка успел переобуться в добротные немецкие сапоги, загрузил мешок не только харчами, но и бутылками с ромом и вином.За разбитую батарею и взорванный дот никто нас не хвалил. Ожесточенная Курская битва была в самом разгаре, вели наступление несколько фронтов. Каждый день гибли тысячи людей. Уничтоженная немецкая батарея и дот в масштабах такого сражения были пустяком. Никто не обращал внимания и на наши потери. До вечера, пробивая оборону, рота потеряла пять танков — ровно половину техники. Правда, два из них ремонтники обещали к утру восстановить. Другие роты тоже понесли большие потери. На окраине полусожженного хутора замаскировали машины, копали могилы для десантников и танкистов. Погибших, как всегда, было много. Может, сто человек, а может, двести. Помню, что могилу рыли глубокую. Некоторые ребята, которых мы вытащили из сгоревших машин, превратились в головешки. Некоторые вплавились друг в друга и разваливались на куски. Лучше не вспоминать, как их вытаскивали и заворачивали в плащ-палатки. Ужинали трофейными консервами. Ребята принесли свежих огурцов. Хорошо выпили. Комбат Колобов тоже посидел полчаса с нами. Выглядел он подавленным. Наступление буксовало. За день мы продвинулись километра на четыре. Сколько нам полагалось пройти, точно не знаю, но приказ мы не выполнили. Командование решило продолжить наступление вечером, однако кончились боеприпасы, отстала батарея сопровождения, тяжелые самоходки СУ-122, вооруженные 122-миллиметровыми гаубицами. Мы на них сильно рассчитывали, но говорили, что их перебросили на другой участок. Зато не обошел нас замполит бригады вместе с капитаном Бутовым, начальником разведки, который в свое время звал меня к себе, а когда я отказался, обвинил в трусости. Прикатил он на новеньком американском бронетранспортере с крупнокалиберным пулеметом.Кроме замполита, комсорга там было человек шесть охраны и молодой старший лейтенант из породы тех, кто трется возле начальства. Единственным человеком, которому я обрадовался, был комсорг. Он привез газеты, расспрашивал о прошедшем дне. Капитан Бутов переговорил с Таранцом, оглядел меня:— Ну, как твой лейтенант?— Что как? — удивился Таранец. — Я вместе с Волковым полгода воюю. Пушечный дот сегодня взорвал, гаубичную батарею под его командой уничтожили.— И немцев батальон перебил, — ехидно подсказал Бутов. — Герой!Антона Таранца, бывалого танкиста, трудно было вывести из себя. Не замечая подковырки, сказал, что первая рота поработала неплохо. Когда вышибали фрицев, может, сотню и положили. А по взводам не делили.— Не принято у нас кроиться.— У кого у вас? — в наступившей тишине спросил капитан.— У танкистов, — вызывающе ответил Таранец.Старлею нечего было терять. Командир танковой роты тот же танкист. Всегда вместе с ротой, которая только перед наступлением насчитывает десять машин. Пять машин мы потеряли. Если пригонят два отремонтированных танка, то их станет семь штук. Во втором батальоне, по слухам, и половины машин не осталось.— А я уже не танкист, по твоему высокому разумению? — вскипел выпивший начальник разведки.Мы все, снимая напряжение после боя, хорошо выпили. Конечно, Бутов, как штабной начальник, мог подсыпать говна любому из нас. Но опасно заводить человека, вышедшего из боя. А Таранец, кажется, уже завелся.— Конечно, танкист, — подтвердил Антон, разливая спирт по кружкам. — Ты же на броне к нам подкатил, а не на велосипеде.— Какой еще велосипед? Очумел совсем.— Может, и очумел немного, — согласился Антон. — Когда обгорелые куски ребят в могилу опускали.Напряжение снял замполит. Предложил выпить за погибших. Все встали. Старлей, адъютант или ординарец Бутова, начал было искать свою кружку, но Таранец погнал его:— Иди… иди… здесь танкистов и десантников поминают. Жополизы в другом месте пьют. — Бутову это, конечно, не понравилось, но он промолчал. Вот так и пообщались. Хорошо принявший на грудь Антон обнимал меня:— Эх, Леха. Жизнь собачья, и командиры некоторые хуже собак. Воевали нормально. Ты пригляди ночью за постами… и чтоб утром похмелиться чем было.Поспать нам не дали. А насчет похмелиться? Мало кто из танкистов рисковал выпивать перед боем. На войне жизнь у нашего брата не слишком длинная, а пьяный — сгоришь, в буквальном смысле, как свечка. Реакция у пьяного замедленная. Хлебнешь и становишься живой мишенью. Только дураки или совсем безразличные к своей жизни люди этого не понимали.Двинулись вперед, едва рассвело. С утра налетели «Юнкерсы-87» и безнаказанно высыпали груз сто- и двухсотпятидесятикилограммовых бомб. Вой сирен, мощные взрывы. Потом, как обычно, прострочили все из пулеметов. Два танка разбили вдребезги, а легкий БТ-70 перевернуло взрывной волной вверх гусеницами. Сгорели несколько грузовиков. Не успели перевязать раненых, как налетела вторая волна «юнкерсов».Если первая группа пикировщиков вернулась на свой аэродром невредимая, то следующую девятку встретили наши истребители. Тупоносые «Ла-5» носились с огромной скоростью, сбили «юнкерс», отогнали других и ввязались в бой с восьмеркой «мессершмиттов». Мы, задрав головы, следили за истребителями. Один из «лавочкиных», дымя, шел в крутое пике. Мы кричали, махали руками, подбадривая его. Истребитель сумел выровнять полет метрах в ста от земли и пошел на восток. Другой «Ла-5», пробитый пушечными трассами, развалился в воздухе и горящими кусками рухнул на землю. Ни летчика, ни парашюта. Погиб пилот! Оставшиеся самолеты, расстреляв боезапас, пошли на свои аэродромы.Нас догнала батарея СУ-122. Я их видел впервые. Ходовая часть — наша, от «тридцатьчетверок», массивная башня-рубка и короткоствольная гаубица, наполовину спрятанная в металлический кожух.— Эй, самоходы. Где шатались? — спросил Колобов.Командир батареи, рыжий старший лейтенант, ответил, что выполняли приказ в другом месте. Потом, рассыпавшись, по полю вместе наступали на поселок, который немцы приспособили под укрепленный пункт. Атака не получилась. С противоположной стороны поселка открыли огонь хорошо замаскированные 88-миллиметровки, из блиндажей и бронеколпаков били пулеметы. Уже на расстоянии полутора километров немцы подбили два танка. Пехота залегла, немного продвинувшись вперед. СУ-122 помогли мало. Во-первых, шли, отставая от нас метров на 300, стреляли издалека. Боезапас у них был небольшой, всего сорок снарядов. Летели увесистые чушки непонятно куда, с большим рассеиванием. Одна польза, что взрывались громко.«Сушки» за нашими спинами отстрелялись без потерь, а бригада потеряла еще штук шесть машин. Некоторые танки горели. Тех, у кого была повреждена ходовая часть, добивали немецкие пушки. Тягач (молодцы ремонтники!) вытащил одну из подбитых «тридцатьчетверок». Заглянув внутрь, мы ахнули. Болванка, калибра 88 миллиметров, врезалась в основание танкового орудия, там, где башня дополнительно защищена бронированной подушкой и кожухом. Сто миллиметров брони не удержали десятикилограммовую болванку, выпущенную со скоростью более тысячи метров в секунду. Командира танка убило наповал, оторвав напрочь голову и руку. Сержант — заряжающий погиб от динамического удара. Когда мы его вытаскивали, переломанное тело было на ощупь как мешок, набитый обломками костей. Уцелели механик-водитель и стрелок-радист. Танк не загорелся лишь потому, что стреляли с большого расстояния, и болванка, пробив броню и тело младшего лейтенанта, истратила силу.Остальные поврежденные танки немцы добили. Они сгорали и взрывались один за другим. Тяжкое зрелище! Из-за пяти сгоревших танков атаку бы не отменили. Но большое расстояние, с которого их уничтожали, заставило начальство (что случается крайне редко) приостановить наступление. Кроме того, еще две «тридцатьчетверки» попали на минное поле и получили повреждения. Мы стояли в леске, ожидая дальнейших команд. На дороге показалась полевая кухня. Повар считал себя в безопасности и гнал лошадь вовсю. Ему махали. Кто-то даже выскочил на дорогу. Кашевар, решив, что знаки подают самые голодные и нетерпеливые, продолжал настегивать лошадь.— Урод! — сплюнул Федотыч. — Лошадь жалко.Но лошади повезло. Повезло и кашевару. Этих, пристроившихся в тылу «воинов», мы не любили за сытые морды и воровство. Не секрет, что многие неплохо жили за счет постоянной убыли личного состава. Начальство хорошо подкармливали и сами не бедствовали. Немецкое орудие ударило по кухне не осколочным или фугасным снарядом, а тем, что было заряжено в расчете на танки. Котлы вместе с тлеющей печкой просадило насквозь бронебойной болванкой, оторвало колесо. Кинувшаяся в сторону перепутанная лошадь сбросила кашевара и подлетела прямо к нам. Федотыч поймал ее с ловкостью крестьянина, протянул кусочек сухаря. Но ей было не до еды. Серая в яблоках, немолодая лошадь вздрагивала всей шкурой. Механик не спеша обрезал постромки. Прибежал кашевар, в порванных, прожженных шароварах.— Куда перся? — спросил его Федотыч. — Собирай свою кухню и вари обед. Жрать-то нам надо?Оглушенный повар, возрастом не моложе Федотыча, быстро пришел в себя. Свертывая трясущимися пальцами самокрутку, сказал, что на войне всякое бывает. Заглянув в измятые, исковерканные котлы, сообщил, что ведра три каши наскребет.— Хлеб вот, — отвязал он мешок с треснувшего сиденья. — Покрошило только мал-мала. Есть можно.Невозмутимость бывалого повара вызвала невольное уважение. На ругань, что он головой не соображает, кашевар ответил, что и мы не молодцы. Потеряли кучу танков и засели в кустах. А ему, повару, и подавно неизвестно, что у германцев такие меткие пушки. Невесело посмеялись. Перекусили остатками каши, раскрошенным хлебом, консервами. Потом на поселок налетели наши «илы», отбомбились, выпустили ракеты и принялись долбить видимые сверху огневые точки из пушек и пулеметов. Я поймал себя на мысли, что впервые за неполных два года войны вижу настоящую бомбежку. Девять «илов» под прикрытием истребителей хорошо поработали над немецкими позициями. Там что-то горело, взрывалось. Леня Кибалка доложил, что в бинокль видно, как из деревни выскакивают автомашины, а их преследуют штурмовики.— Во… еще одну зажгли. Еще… Так их, блядей!Потом открыл огонь подошедший гаубичный дивизион. Шестидюймовые пушки были посерьезнее, чем сопровождающие нас самоходки СУ-122. Тяжелые снаряды долбили вражеские позиции, поднимая огромные столбы дыма и земли. Кстати, когда снаряд взрывается на пустыре или мимо цели, пламени обычно не бывает.Вспышка огня означает, что попали куда-то в горючее место. Разбили тягач или ящики со снарядами, размолотили дзот или танк. Но большинство снарядов падали, поджигая дома и сараи. Хорошей наводки по целям не было. Спасибо и за это! По крайней мере, пока оглушенные трехпудовыми снарядами фрицы придут в себя, у нас будут лишние минуты.Младший лейтенант из пехоты, по-юношески серьезный и сосредоточенный, рассаживал взвод на три моих танка. Сам прыгнул на площадку трансмиссии и, открывая портсигар, угостил меня папиросой. Он был помоложе, лет девятнадцати. Я знал, что для него это второй бой, и понимал состояние. Тем более ему было неудобно за своих бойцов, которые торопились спрыгивать с брони, едва начинался обстрел. Сегодня ему придется особенно не сладко, потому что рота атаковала практически в лоб. Зеленые поля Орловщины, наливающаяся желтизной пшеница. Единственным прикрытием в лобовой атаке могли служить редкие тополя. Одна надежда, что бомбежка и артобстрел сделали свое дело хоть наполовину. Поэтому мы спешили. Очень спешили. Ракеты взлетели с левого и правого флангов. Вперед! Осколочный снаряд уже в стволе. Иван Федотович с открытым на четверть люком плавно тронул машину с места.Я уже наметил маршрут. Вначале по прямой, до кучки тополей на обочине. Мы пролетели это расстояние на одном дыхании. Леня Кибалка не успел докурить самокрутку. Едва миновали тополя, растущие кружком, как первый снаряд пролетел в метре над башней. Точный прицел! Федотыч бросал танк из стороны в сторону. Я ловил взглядом вспышки. Для нашего орудия цели пока слишком далеки.— Леша? Ты его видишь? — спросил меня заряжающий.— Примерно…Улучив момент, оглядел свой взвод, дорогу. Два танка не отставали, но одна машина дымила. Лотерея! Нашему танку везло вчера, сегодня с утра, но долго это продолжаться не может. Удар в литую грань башни. Накаркал! Невольно съеживаюсь. Что чувствует человек, сидящий в тесной железной коробке, по которой с маху бьет огромная кувалда! Закладывает уши. Леню сшибает с сиденья, он летит вниз на боевую укладку.— Ленька, жив?Кибалка сплевывает на ладонь кровь, рассматривает ее. Танк делает очередной зигзаг. Мы уходим еще левее, самовольно меняя направление, и поднимаемся к горящему селу по узкой ложбине. Нас почти не видно. Метров четыреста пройдем в относительной безопасности, если на прямую наводку не выкатится немецкий танк или самоходка. И если не налетим на мину. Разведанные минные поля и сделанные в них проходы на моей карте отмечены. Но это весьма относительно. Сколько раз я был свидетелем, как под огнем наши саперы (и немецкие тоже) быстро устанавливали противотанковые и противопехотные мины, почти не маскируя их, а лишь слегка забрасывая землей. В горячке боя, на скорости под пятьдесят, трудно разглядеть эти небольшие бугорки. Я дал команду уменьшить скорость. Танки Фогеля и Худякова шли, не отставая. Десант тоже пока держался на броне, хотя из села вели огонь Не только орудия, но и пулеметы.Самый трудный момент будет, когда мы выскочим из ложбины и очутимся всем взводом под прицелом. Немецкие артиллеристы этого ждали. Если попробовать раньше? Я понял, что, уходя от опасности, загнал все три свои машины в ловушку. Конечно, немцы видели верхушки мелькавших в низине башен, но стрелять не торопились. Зачем? Ложбина кончится, мы очутимся как на ладони. Экипаж молчал. Леня Кибалка двинулся ближе ко мне. Теперь его прикрывал массивный казенник пушки. Это было инстинктивное движение. Неизвестно, с какой стороны прилетит снаряд. Может, он врежется в нижний угол корпуса, когда мы будем переваливать бугор.— Стой, Федотыч!Танк мгновенно остановился. Шедшая позади машина Фогеля едва не уткнулась стволом в башню. До конца ложбины оставалось сотни две метров.— Федотыч, глянь на тот гребешок. Будем выскакивать там.Гребешок — это метров семьдесят укрытия, где три машины смогут расползтись, набрать скорость и не оказаться всей кучей в рамке немецких прицелов.— Алексей, — в наушниках трещало и щелкало. Вызывал Таранец. — Я потерял твой взвод. Ты где?Замполит батальона наверняка добавил бы слово «прячешься».— Антон, мы атакуем. Идем слева.Все. Времени у меня не оставалось. Высунувшись из люка, дал знак остальным: «Делай, как я!» Федотыч рванул вверх, вылезая с опасным уклоном, зато мало теряя в скорости. Но у Миши Худякова не слишком опытный водитель. Перевернется к черту!— Иван Федотович, бери левее.Левее — это подъем около тридцати градусов. Предел для «тридцатьчетверки». Двигатель ревел на полных оборотах. Я понял, что механик не хочет снижать скорость и рвет на запредельном газу. Фогель выскочил тоже, а Худяков оставался внизу. Мы неслись по направлению яблоневого сада и баньки возле ручья. Снаряд прошел мимо. Еще один шлепнул в мягкое. Страшный звук! Его скорее чувствуешь, чем слышишь. Болванка разорвала тело одного из десантников. Я выстрелил наугад, потом еще раз. Высунувшись, увидел забрызганную кровью броню. Уцепившись за скобы, позади башни прятались младший лейтенант и ефрейтор. Танк Фогеля не отставал, стреляя на ходу.Наконец показалась «тридцатьчетверка» Михаила Худякова. Догоняя нас, он жал по прямой, забыв все наставления о зигзагах во время атаки. Танк Худякова умудрился не только пролететь открытое место, но и выстрелить из пушки, а потом пулеметными очередями прижал к земле расчет 50-миллиметровой пушки. Эта «гадюка» с трехметровым стволом понаделала бы нам достаточно гадостей. Фогель, развернувшись, влетел через проем в яблоневый сад и раздавил орудие. Догнал и подмял корпусом одного, второго артиллериста.Теперь нам оставалось спешить, как никогда. Мало того, что мы потеряли столько времени, заходя с фланга и выбираясь из оврага — нас уже хорошо слышали в поселке. Внизу горели еще два танка. Мы шли клином: я — впереди, Фогель и Худяков — метрах в сорока по сторонам. Выбрались из сада. Посреди улицы стоял без башни легкий Т-70 и мотоцикл. Рядом лежали несколько тел. Разведка нарвалась на засаду. Мы открыли огонь по окнам полуподвалов и подозрительным местам.Нам ответили точным выстрелом. «Тридцатьчетверка» Павла Никифоровича Фогеля, опытного пехотинца и лучшего командира танка, застыла на месте. Неужели убит! Стрелял танк Т-4, который, уходя от ответных снарядов, исчез за стеной каменного амбара. Я нарушил сегодня столько инструкций боевого устава, что терять оставалось нечего. Главным было выяснить, жив ли экипаж Фогеля. Выпрыгивая, крикнул Лене:— Прикрывай! Бей вдоль улицы!— Щас я им, — отозвался Кибалка.Подкалиберный снаряд прошел между шаровой пулеметной установкой и люком механика. Откинулись оба верхних люка. Сначала вылез Паша Фогель, потом потянул за собой заряжающего. Я перехватил руку, и мы вдвоем выдернули раненого парня. Он открывал рот, как рыба, онемев от шока и боли. Ступня и кусок голени болтались в облепленной кровью штанине. Когда мы опустили парня на траву, боль вырвалась наружу, и он завыл, как тяжелораненое, обреченное животное. Подбежал младший лейтенант из десанта, умело перехватил ногу ремешком повыше раны. Из люка вывалился механик-водитель. Половина лица была залита кровью, танкошлем изодран в клочья.Танк уже горел, когда мы вытащили стрелка-радиста. Раскаленное жало подкалиберного снаряда — стрелы пробило ему грудь. Даже крови было немного. Она спеклась от страшного жара, а комбинезон на спине тлел. Мы успели отнести тела метров за двадцать, когда в танке Фогеля сдетонировали снаряды. Башню сбросило вниз. Пламя извилистым хищным языком лизнуло грушу, возле которой стоял танк. Вспыхнули ветки. Скрученные листья плясали в потоке пламени, недозревшие, мелкие груши падали вниз.— Паша, я умру? — кричал заряжающий, вырываясь из рук.Его прижимали к земле. При каждом рывке державшийся на сухожилиях кусок ноги подпрыгивал и мотался. Сквозь порванную штанину начинала сильнее течь кровь и торчал острый кусок кости. Механику-водителю перевязали голову, сплошь избитую мелкими крошками брони. Его спас танкошлем и то, что большинство осколков вошли в щеку, оставили от правого уха лохмотья. Хотя один человек из экипажа был убит, а двое тяжело ранены, это был еще не самый худший вариант. Раскаленный подкалиберный снаряд, прошивая броню, баки с горючим, моторное отделение, зачастую очень быстро вызывает пожар и не оставляет раненым времени покинуть машину. Я на себе испытал: достаточно раз-другой глотнуть дыма — и начинаешь терять сознание.Пока занимались ранеными, батальон снова начал атаку. Нас догоняли две «тридцатьчетверки» третьей роты и цепочка перебегающих вдоль плетня пехотинцев. Я оставил Фогеля возле раненых, а сам вместе с Мишей Худяковым пошел на скорости к амбару, где прятался Т-4. Может, он уже ушел? Впрочем, вряд ли. Немцы не собирались отступать — это показывал и вчерашний и сегодняшний день. В перепаханной бомбами и тяжелыми снарядами деревне продолжали вести огонь уцелевшие танки и орудия.— Миша, — передал я по рации, — бей фугасными по амбару, а я попробую подловить гада.Рация Худякова что-то протрещала в ответ. Команду он понял. Фугасные снаряды принялись крошить амбар. Сползла жестяная, покрашенная охрой крыша. Самодельные крупные кирпичи из глины и соломы вылетали кусками по несколько штук. Внутри амбара что-то горело. Стены оказались довольно прочными. Худяков выпустил пару бронебойных снарядов, пробивших амбар насквозь. Улицу заволокло дымом и кирпичной пылью. Я тоже два раза выстрелил в клубящийся комок. Дальше все произошло неожиданно. Сбоку вывернулся небольшой бронетранспортер с решетчатым кузовом и 37-миллиметровой зениткой. Увлеченный охотой за Т-4 я прозевал его появление. Десантники открыли суматошную стрельбу из автоматов. Я успел развернуть башню и получил сразу пять или шесть небольших снарядов в лоб и гусеницы. Снаряд нашей пушки, выпущенный наспех, ударил в край борта, уложил кого-то из артиллеристов. Пока Леня перезаряжал орудие, я выпустил половину пулеметного диска, сбил прицел зенитной установки, а затем врезал в лоб машины фугасным снарядом.Было обидно; если бы этот недомерок на колесах вывел из строя «тридцатьчетверку». Так оно и произошло. Снаряды не пробили лобовую броню, но вмяли шаровую установку курсового пулемета, надорвали гусеницу и исковеркали ведущее колесо. Повезло стрелку-радисту Степе Пичугину. Будь снаряд бронебойным, он бы вбил пулемет внутрь вместе с шаровой установкой, и тогда Степе бы крепко не поздоровилось. На войне — как в карты. Восьмизарядные обоймы зенитных автоматов набивались, как правило, снарядами разных типов. Степе достался осколочный, и броня его спасла, хотя ударило крепко.Федотыч осмотрел гусеницу, колесо и весело сообщил, что надо вызывать ремонтников. Я понимал его хорошее настроение. В деревне творится черт знает что, кругом засады, противотанковые пушки. Ремонтники вряд ли поторопятся в эту кашу, а значит, минимум до вечера экипажу придется загорать. В бой не идти. Оставаться в горящем селе возле подбитого танка тоже не мед, но все же лучше, чем атака прямиком на снаряды.Я связался с Таранцом. Командир роты приказал мне пересесть в оставшийся танк и двигаться к центру села. Я, командир взвода, был обязан воевать до последней машины. Мишу Худякова оставил вместе со своим экипажем и ранеными, которых набралось человек восемь. Помню, что двое — заряжающий и один из десантников, умирали на глазах. Десантнику вряд ли бы кто помог — ему пробило осколками в нескольких местах живот. Наверняка крупные осколки порвали внутренности. Заряжающего, из экипажа Фогеля, можно было попытаться вытащить.Когда завел об этом разговор, младший лейтенант-пехотинец отрицательно покачал головой. Если эвакуировать, то обоих. Чтобы у десантников не сложилось мнение, будто мы заботимся в первую очередь о своих танкистах. Да и для эвакуации требовалось как минимум десять человек. По четверо на каждого тяжело раненого и двое бойцов для охраны. На войне часто приходилось совершать поступки, за которые потом переживаешь. Миша Худяков рвался со мной. Я занял место командира в его танке. Худяков решил, что я не доверяю ему.— Там же пятеро свободно поместятся, — убеждал он меня. — Как же экипаж без командира? Людям в глаза смотреть?— Хватит, Михаил, — оборвал я его. — Вместе с Федотычем позаботься о раненых. Свяжись с кем-нибудь. Лошадей поищи, телегу, что ли. И ройте окопы. Я вас не в тылу оставляю.Проезжая мимо амбара, увидел горевший немецкий танк. Видимо, один из бронебойных снарядов, выпущенных Мишей Худяковым, достал Т-4. Заряжающий с гордостью заявил, что это их работа. На перекрестке улиц лежали десятка два трупов наших бойцов. Механик приостановился, осторожно объезжая тела. Это нам едва не обошлось попаданием. Гаубичный снаряд взорвался метрах в десяти. Десант как ветром сдуло. Немцы выпустили еще пару снарядов. Мы промчались напрямик и прижались к забору.Здесь встретились с Антоном Таранцом и командиром второй роты Марченко. От двадцати машин остались восемь или девять, в том числе один легкий Т-70. Два танка перекрывали соседнюю улицу, остальные дожидались, пока подойдет рота самоходок и подтянется пехота. Старший лейтенант, командир роты, полоскал рот спиртом, заодно прихлебывая. Небольшой осколок пробил щеку и выкрошил зуб.— Во, гад, куда угодил!Санинструктор, молодая девчонка, видимо, достаточно близкая старлею, уговаривала его наложить повязку:— Вадим, кровь сильно течет. Надо перевязать.— Рот, что ли, завязывать? Засохнет и так.Девушка осторожно промокала рану. Я глядел на них. Кажется, любовь. Большинству из нас отпущена очень короткая жизнь на войне.Уже вторую неделю идут ожесточенные бои на Курской дуге, а мы наступаем всего второй день. За это время у нас выбили половину танков. В пехотных подразделениях потери еще больше. Мы хорошо знали, что и людей и танки будут бросать в бой до последнего, пока от батальонов и рот ничего не останется.После короткой передышки снова пошли в атаку. Западный край безымянной деревни возвышался пологим холмом, и оттуда, кроме пушек и минометов, били закопанные по башню два «фердинанда». Их пытались взять самоходки, СУ-122, выскакивая из-за домов и посылая фугасные снаряды. Броню «фердинандов» они все равно бы не пробили. Скорее, надеялись повредить орудия и оглушить экипажи. Поединок закончился не в нашу пользу. Одна самоходка загорелась от прямого попадания, а вторая получила снаряд в массивный кожух, прикрывающий ствол. Ствол вывернуло, а кожух смяло и разорвало пополам. Механик самоходки успел вывести машину из-под обстрела. Экипаж СУ-122 составлял пять человек. Командир погиб, двое или трое были контужены.На поврежденную самоходку уложили тело погибшего лейтенанта, погрузили контуженых и раненых. Я напомнил механику, чтобы он забрал раненых, находившихся рядом с моим танком и сгоревшей машиной Фогеля. Механик кивнул и уже захлопывал люк, торопясь выбраться. Я поймал его за воротник и повторил маршрут, по которому надо двигаться, чтобы не проехать мимо. Рядом рвались снаряды немецких гаубиц.— Да понял я, — вырвался механик. — Заберу.Я уловил чутьем, что механик не станет делать крюк. Его батарея уже потеряла две машины, снаряд врезался в метре от него, чудом оставив в живых. Ошеломленный, не пришедший в себя от шока, водитель торопился убраться как можно быстрее. Забегая вперед, скажу, что чутье меня не подвело. Самоходчик гнал прямиком в тыл, но, как говорится, от судьбы не уйдешь. Немцы вели сильный обстрел дороги из гаубиц. Один из снарядов взорвался рядом с самоходкой, смахнул раненых, часть из которых погибла, вывернул колеса и повредил двигатель.Механик кое-как отогнал машину в придорожные кусты. Сам, контуженый, принялся оттаскивать тела в безопасное место. Его убило осколками. Спустя несколько минут загорелась от прямого попадания самоходка. Вот и давай оценку человеку — смелый он или нет! Механик сломя голову гнал машину из горящего села, торопясь уйти из-под обстрела. А потом под снарядами вытаскивал раненых и контуженых, пока не погиб.«Моим» раненым, кроме умершего от осколков в живот десантника, повезло больше. Федотыч обшарил дворы, нашел телегу, спрятанного в хлеву молодого бычка. Сумели соорудить упряжь, погрузить всех раненых и вывезти их на этом транспорте. Кому было суждено выжить, кому — нет, я не знаю. Но санбат был расположен недалеко, и операции делали быстро. Дай бог, чтобы ребята остались в живых! Глава 7 К середине дня бой немного утих. Мы заняли примерно половину села, вторая половина на правом берегу крошечной речки оставалась в руках немцев. Наш батальон усилили танковой ротой из другого батальона. Мы повторили атаку, пытаясь прорвать оборону, но встречный огонь был слишком сильный. Два танка догорали по берегам речушки. Машину командира второй роты, капитана Марченко, подбили, когда он пытался перемахнуть речку. Капитан оказался почти в таком же положении, как я летом сорок второго, когда перебило гусеницу и мой танк завяз в илистом дне речки.Разница была в том, что дно этой речушки было каменистым, а значит, имелся шанс вытянуть танк. Кроме того, мы не давали фрицам вести огонь прямой наводкой, отогнав немецкий танк, пытавшийся добить «тридцатьчетверку» капитана. Немцы дали пару залпов из шестиствольных минометов, но разброс мин был слишком велик. «Тридцатьчетверку» взялись долбить из гаубиц. Выручили «илы», которые дважды налетали и хорошо обработали западный край села бомбами и ракетами. Но все видели, что танк командира роты долго не продержится. Гаубичные снаряды взрывались, обнажая дно речушки, поднимали вверх фонтаны песка, камней. Подогнали бронированный тягач на базе танка Т-34 без башни. Ремонтники сумели зацепить двойным тросом машину и потащили «тридцатьчетверку» к берегу.Капитан Марченко носил прозвище Штабной — память о его пребывании в штабе бригады. Но за последние дни он стал среди танкистов своим. В наступлении неплохо воевал и вот вляпался в положение, которому не позавидуешь. Гаубичный снаряд оборвал оба троса, еще два взорвались рядом с тягачом. Тягач задымил, крутнулся, пытаясь уйти из-под огня, но загорелась солярка. Трое ремонтников гуськом уползали прочь. Двое доползли до нас, третий остался лежать, подсеченный пулеметной очередью.Крошечный, ничего не значащий эпизод в огромной битве. Горящий тягач, труп рядом с ним и обреченный танк на нейтральной, простреливаемой насквозь полосе. Марченко не мог бросить танк с исправным вооружением, одновременно понимая, что жизни ему отпущено немного. Он стрелял, выпуская снаряды наугад, зная, что они летят в сторону врага. Потом из переднего люка выскочил стрелок-радист, под пулями добежал до наших позиций. Худощавый паренек, оглохший от близких взрывов, рассказал, что экипаж живой и просит лебедку.— Товарищ капитан говорит, мотор сильный, мы сами себя вытащим.Появился, как нарочно, начальник разведки бригады Бутов. Сначала стал разбираться, почему радист покинул танк. Тот, заикаясь и дергая головой, повторял про лебедку. Бутов пригрозил парню трибуналом, но у того от напряжения потекла кровь из носа. Фельдшер, оттеснив капитана, положил паренька на дно траншеи и запрокинул голову, промокал кровь комком ваты.— Нос ему заткни, — проявил медицинские познания Бутов. — Кровь сразу остановится.— Он захлебнется кровью, — огрызнулся фельдшер. — Если помочь хотите, эвакуируйте раненых.Начальник разведки, которого прислали, как толкача, стал допытываться у комбата Колобова, почему прекратили наступление.— Где комбат-два, Дядин?— Сейчас вызовем.Пока ждали Дядина, у которого осталось всего штук восемь танков, Колобов позвал Таранца. Не обращая внимания на начальника разведки, попросил:— Антон, капитана Марченко сейчас угробят! Я сосредоточу огонь, а ты организуй тросы и два танка.— Их «фердинанд» побьет, — подумав, ответил ротный. — Но если прикажете… надо наступать. Марченко все равно не спасти. Гляньте, огонь какой!Бутов приготовился отдать руководящую команду, самую грамотную и умную, но гаубичный снаряд рванул прямо под гусеницами подбитой «тридцатьчетверки». Когда опал столб воды, все увидели, что ствол пушки искривлен.— Марча! — кричал с берега Таранец. — Уходи!Но ротный, видимо, поджигал изнутри танк. Он выскочил вместе с механиком и заряжающим. Из люков тянулись струйки дыма. Десятки людей, наблюдающие за тем, что происходит, орали, торопя экипаж. Три человека из подбитого танка бежали вместе, поддерживая раненого механика. Всю группу накрыл гаубичный снаряд. Мы увидели глубокую воронку на берегу речки, наполовину заполненную водой, и чье-то тело с оторванными ногами. Еще три снаряда, положенные кучно, вспахали берег, раскидали останки. «Тридцатьчетверка» разгоралась, как поленница дров, облитая соляркой.— Вот так… и хоронить нечего, — проговорил Колобов.А вскоре прибежал командир роты из батальона Дядина и, приложив руку к козырьку, доложил Бутову, что товарища комбата убил в голову снайпер.— Торопился к вам, товарищ капитан. Пуля прямо в шлем попала. Навылет.Впервые за время общения с высокомерным командиром разведки я увидел не только растерянность, но и плохо прикрытый страх. За те полчаса, что он пробыл на переднем крае, у него на глазах убило, разорвало на части командира роты и двоих человек из экипажа. Сгорел и взорвался их танк, а снайпер убил командира второго батальона. Бутов приумерил пыл. Командира третьего батальона Малышева, находившегося далеко на правом фланге, вызывать не стал. Что-то обсуждали вдвоем с Колобовым и замполитом батальона. Атаку временно отложили из-за нехватки боеприпасов и ремонта поврежденных танков. Комбриг, видимо, согласился со своим помощником. Во второй половине ночи наметили наступление пехоты, а танковую атаку с десантом планировалось провести на рассвете. Бутова оставили на позициях руководить атакой. Он обошел позиции. Мы попрятали танки за сгоревшими домами (в сгоревшие стрелять вряд ли будут), в глубоких воронках, подкопав въезды, среди деревьев. Начальника разведки сопровождал все тот же старший лейтенант, которому мы не налили на поминках спирта, и двое автоматчиков.Мы ели гречку с тушенкой, приняли граммов по двести и ждали, когда ремонтники закончат починку моего танка. Пока же весь взвод состоял из одного экипажа, полутора десятков десантников во главе с младшим лейтенантом, хорошим парнем из Калуги. Каким бы тяжелым и кровавым ни был день, человек не может жить в постоянном напряжении. Мы отвлеклись от настоящего, забыли про погибших и обсуждали такую важную тему, как жены и невесты. В общем, плели языками про женщин.Именно в этот момент подошел капитан Бутов и поинтересовался, нормально ли кормят. Танкистов всегда кормили хорошо, и я, вытянувшись, доложил, что нормально. По уставу во время «приема пищи» (так именовались наши обеды-ужины) можно было и не вставать при появлении начальства. Сработала привычка. Встали и все остальные, без шлемов, расстегнутые, кое-кто с ложкой и ломтем хлеба в руке. Бутов оглядывал нас, раздумывая, сделать замечание или сказать что-то доброе. Каша остывала, и я прервал молчание.— Разрешите продолжить ужин, товарищ капитан.— Продолжайте. Боеприпасы получили?Доедать гречку и одновременно отвечать на вопросы я не мог. Приказал всем ужинать, а сам, стоя, доложил, что боеприпасы обещали привезти, как стемнеет.— Это и есть весь твой взвод? Одна машина?Я не стал уточнять, что второй танк ремонтируют. Неизвестно, как с ним еще будет. Подтвердил, что в строю остался один танк.— Снарядов много?— Штук пятнадцать осталось.— Подкалиберные есть?— Нет. Все израсходовали. Да и бронебойных всего четыре штуки.Капитан обрадовал меня, что привезут усиленные подкалиберные снаряды нового образца.— Разные там «тигры» насквозь прошивают.Выражение «разные там «тигры» мне не понравилось. Прямо скажем, что летом сорок третьего все наши танки сильно уступали «тиграм». Но предпочитали об этом помалкивать, во избежание неприятностей. Да и к чему пустая болтовня? «Тигры» — мощные машины, но мы уже знали их слабые места, малую подвижность и били их. За счет маневренности «тридцатьчетверок», высокой скорости. Правда, каждая победа давалась, как правило, не дешево. Ценой двух-трех, а то и больше танков. Бутов еще раз расхвалил новые снаряды и сказал, что драться с «тиграми» будет легче. Вот тут уж я не выдержал.— И так легко, — ляпнул я, раздраженный да еще выпивший. — Они нас за полтора километра достают, а мы их за пятьсот метров. — Тут же понял, что лишнее болтать ни к чему, и поправился: — Мы их с флангов обходим и в борт бьем. Только брызги летят.Экипаж и десантники невольно хихикнули. Потом сделали постные лица и уткнулись в котелки. Однако есть не торопились. Нетерпеливо ждали, когда закончится затянувшаяся беседа. Оставался еще спирт, доедать кашу насухую не хотелось.— Так и надо, — снова подбодрил нас начальник разведки. — С флангов, в борт, и никакой «тигр» не страшен.— Так точно, товарищ капитан. Чего нам их бояться, — несло меня. — Пусть они наших пушек боятся.Ни «тигры», ни «фердинанды», с их длинноствольными 88-миллиметровыми орудиями, хорошими прицелами и дальномерами, наших пушек как раз не слишком боялись. Как бы то ни было, а потери фрицы несли. Бутов понимал, что я ерничаю, но не нашелся, что ответить. Не опровергать же мои слова, что немцы нас боятся! Он наконец ушел. Старшина-десантник, протягивая мне кружку, облегченно вздохнул:— Я думал, вы никогда эту стратегию не кончите.Я выпил свою порцию и сказал, что с таким знатоком, как Бутов, приятно и полезно поговорить. Кто-то засмеялся, на него шикнули. Второй день наступления шел наперекосяк, даже начальство на передний край пожаловало. Лично проследить за действиями бригады. В такой нервозной обстановке лучше помалкивать. Мои шуточки могли дорого обойтись. Лейтенант Красной Армии вместо того, чтобы боевой дух подчиненных поднимать, про толстую броню «тигров» рассуждает. «Не рассуждать, а бить!» — таков был лозунг. В принципе, правильный, но оборачивался он чаще всего другой стороной — не рассуждая, идти напролом!Пригнали мой отремонтированный танк. Загрузились боеприпасами, опять по 100 снарядов вместо положенных семидесяти семи. Получили по десять подкалиберных снарядов. Вроде немного другие на вид, чем раньше. Может, и правда, усиленные. Штука эффективная, но, к сожалению, метров до 600-700. На дальнее расстояние лучше обычными тяжелыми болванками бить.Возник небольшой, но характерный для войны эпизод. Меня отозвал в сторону Таранец. Дело в том, что на один танк приходилось два командира. Младший лейтенант Миша Худяков и старшина Павел Фогель. Машина Фогеля сгорела, его полагалось направить в резерв штаба бригады для получения нового танка. Но завтра снова предстояло наступление. Во взводе оставалось всего две машины, и мне нужен был более опытный командир. Я знал, что для Миши Худякова возможная отправка в тыл будет болезненным ударом по самолюбию. Воевал он неплохо, сжег немецкий Т-4 с усиленной броней, который непросто взять.Так и не придя ни к какому выводу, Таранец позвал Фогеля. На предложение взять под команду танк, а Худякова отправить в резерв, он без всякого выражения козырнул и спросил, когда принимать машину. Ротный и я поняли его состояние. У Павла Фогеля, воевавшего с сорок первого года, не было желания идти вместо кого-то в бой. Он вдоволь наслужился еще с довоенных времен, чудом выжил в пехоте, судьба пощадила его сегодня, но вряд ли такое возможно несколько раз подряд. У Павла остались жена, ребенок, которых он не видел с весны сорок первого. Он был дисциплинированным и опытным командиром, но даже день-два передышки значили сейчас много.— Ладно, Паша, — сказал Таранец. — Не будем обижать Мишку. Обкатку он прошел, пусть повоюет. А ты отправляйся в распоряжение штаба.И снова Фогель козырнул почти равнодушно. Но мы оба почувствовали — его настроение изменилось. Он изо всех сил пытался скрыть радость, что война дала ему короткую передышку, а если повезет, оставят на недельку-другую связным или пошлют получать новые танки на завод. Кто воевал, те знают, что такое даже один день вдали от переднего края. Это еще один гарантированный день жизни. Фогель ушел, а Михаил снова принял свою машину.В бой ввели новые подразделения. День мы безуспешно атаковали западный край деревни. Большие потери несла пехота. На моих глазах пошел в атаку батальон. Бойцов поддерживали легкие полковые пушки и «максимы». Немцы вели сильный минометный огонь. Из укреплений и траншей били не меньше полутора десятков пулеметов, в том числе крупнокалиберные.Мины и пули калибра 13 миллиметров выбивали расчеты пушек и «максимов», не давая поддерживать наступление. Бойцы падали один за другим, многие ложились и пытались ползти назад. Их поднимали снова. Кончилось тем, что на улицах, пустырях, среди дымящихся обломков строений остались сотни две погибших. Несколько взводов, вернее, остатки, зацепились за линию обороны. Там не меньше часа длилась стрельба, и доносились взрывы гранат. Почти все бойцы погибли. Фрицы понесли тоже немалые потери. Опасаясь ночной атаки, из немецких траншей всю ночь взлетали осветительные ракеты, а уцелевшие пулеметы били на любой шорох, добивая раненых на нейтралке.На рассвете с двух сторон пошли в наступление танки и самоходки с десантом. Мне дали во взвод легкий Т-60. «Фердинанд», закопанный в землю, подбил два танка, идущие впереди. Таранцу приказали зайти с тыла, уничтожить «фердинанд» и остальную артиллерию. Мы сделали порядочный крюк. Шли на скорости, но Мишу Худякова это не спасло. Второй «фердинанд» ударил машину младшего лейтенанта в лоб.Говорят, многие люди предчувствуют свою гибель. Девятнадцатилетний младший лейтенант Миша Худяков был с утра весел, шутил. Он, наверное, даже не почувствовал, что с ним произошло. Снаряд калибра 88 миллиметров врезался в башню. Танк сразу взорвался. Башню отбросило прочь, а из круглого отверстия, плескаясь, бил в небо столб огня и дыма.«Фердинанд» разбили самоходные установки СУ-122. Выползая поочередно, они посылали тяжелые фугасные снаряды и снова скатывались в укрытие перезарядиться. Взрывом свернуло пушку «фердинанда». Когда из укрытия появилась шестидесятитонная туша самоходки, пытаясь уползти, ее засыпали градом снарядов. Машина запылала. Первосортный бензин, сделанный из румынской нефти, горел хорошо. А через несколько минут туша, гордо именуемая немцами «танк-истребитель», взорвалась. Фрицы начали отступать. Второй «истребитель» подожгли ребята из батальона капитана Малышева.Мы наконец взяли этот поселок и вышли к западной окраине. Оставленные для прикрытия штук шесть 75-миллиметровок не могли остановить катящийся вал. Подчиняясь дисциплине, немцы вели огонь едва не в упор, сумели подбить два наших танка и были расстреляны, раздавлены. Из пулеметов добивали убегавших артиллеристов. За селом, медленно пятясь, огрызались редкими выстрелами два Т-4. Прямо на нас вылетели десяток грузовиков и несколько тягачей. Впервые мы могли расплатиться за трехдневные ожесточенные бои, в которых погибли сотни пехотинцев и половина танков бригады. Били по грузовикам, по гусеничным тягачам, облепленным людьми в серо-голубых куртках. Неплохо сработал Т-60 с 20-миллиметровой автоматической пушкой. Трассирующие снаряды разбивали моторы грузовиков, простегивали насквозь деревянные кузова, набитые артиллеристами и пехотой. Те, кто убегал, надеясь укрыться в прибрежном леске, почти все были убиты.Десятка два немцев, подняв руки, быстро сбились в кучу. Они понимали, что в горячке боя одиночек перебьют и раздавят. А сдавшуюся в плен группу, может, и не тронут. Я впервые видел, чтобы двадцать с лишним немцев стояли с поднятыми руками. И дело даже не в их храбрости. Фрицы редко сдавались в плен, будучи уверены, что их все равно ждет смерть. Играла свою роль пропаганда Геббельса, да и немцы оставили слишком много смертей, упоенные удачами сорок первого и сорок второго годов. Они понимали, что после всего, что натворили, рассчитывать на пощаду трудно.Этих мы не тронули, но трех-четырех солдат, торопившихся издалека присоединиться к сдавшейся кучке, постреляли десантники. Антон Таранец выскочил из люка, спрыгнул вниз и позвал меня. Несколько минут молча разглядывал пленных. Старший из них, капитан, спросил, можно ли опустить руки.— Оружие есть? У кого имеется, бросайте.Я перевел. На траву полетели штыки, запасные магазины, патроны россыпью. Крепкий рослый ефрейтор бросил кинжал. Другой немец осторожно положил две гранаты и, оправдываясь, сказал, что совсем про них забыл. Антон Таранец зло и неприязненно рассматривал здоровяка ефрейтора, потом приказал принести кинжал и обыскать пленного. Бегло проглядел солдатскую книжку, еще какие-то бумажки, несколько фотографий. Лицо моего друга багровело. Я подумал, что это снимки казни наших людей (раньше я видел подобные фотографии только в газетах), и невольно заглянул через плечо. Антон сунул мне стопку довольно качественных снимков.Кучка обнявшихся солдат возле памятника «Тысячелетие России» в Новгороде. Еще фотографии возле Софийского храма. Группой, во главе с офицером, по двое, поодиночке. Улыбающееся лицо ефрейтора. Были и другие снимки. Два разбитых, сгоревших танка Т-26. Возле одного лежал убитый танкист, ноги второго виднелись из-под корпуса. Таранец выдернул фотографии у меня из руки и спросил у ефрейтора:— Артиллерист? Эти танки ты подбил?Немец, побледнев, быстро заговорил, что он пехотинец. Инфантерия. Он не стрелял по танкам. У него была лишь винтовка.— А танкистов добивал? Вот этим ножом! — Таранец вертел в руке кинжал с длинным обоюдоострым лезвием и орлом на рукоятке. — Это ведь не штык, а эсэсовский стилет. К винтовке его не примкнешь, хлеб тоже не порежешь. Пленных добивал?— Выдали. Для боя.— Чего ты брешешь, рожа фашистская! А чего возле убитых танкистов стоял?— Случайно. Так получилось, — ефрейтор добавил еще какие-то слова, которые я не понял.— И в Россию случайно забрел. Наших людей вешать и мордовать. Танкистов раненых резать.Я понял, что Таранец завелся не на шутку. Я подозвал Федотыча, но опоздал. Старший лейтенант, не целясь, с пояса, выстрелил три раза подряд из трофейного «парабеллума» в здоровяка ефрейтора. Остальные немцы отшатнулись. Федотыч и я схватили ротного за руки, но он, отпихнув нас, сунул пистолет в карман комбинезона.— Уберите лапы. Я вам девка, что ли? Леха, спроси у гауптмана, эсэсовцы среди пленных есть?Я спросил, и капитан, кривя дрожащие от напряжения губы, стараясь не показать страха, ответил, что все они из войск вермахта. Эсэсовцев среди них нет. За свои слова он отвечает. И вообще, эсэсовцы в плен не сдаются. Гауптман был молод, лет двадцати пяти. Наверное, только этим можно было объяснить необдуманную фразу насчет смелых эсэсовцев, не сдающихся в плен. Если бы я перевел дословно, Антон, еще не остывший, мог пристрелить и гауптмана. Но я сгладил ответ, сказав, что часть не эсэсовская, и напомнил ротному, что среди фрицев есть раненые. Пусть перевязываются, а нам пора.Я рассказываю подробно об этом эпизоде, желая показать сложность отношений к врагам. Глупо изображать вышедших из боя командиров и бойцов добряками или великодушно улыбающимися победителями. Мы много насмотрелись, и скажу, что этим двум десяткам немцев повезло. Они успели вовремя сбиться в кучу и поднять руки. Такой садистской жестокости, как у фашистов, в наших ребятах не было. Часто бывала безжалостность, вызванная ненавистью и чувством мести. Но мы никогда бы не додумались утопить пленных живьем в проруби, как это сделали фашисты в феврале при отступлении на реке Ворскла. В общем, на войне слово «жестокость» имеет много смыслов. Она присутствует всегда. Но скатиться до садизма — уже другое. Тут надо чувствовать себя сверхчеловеком, а нас принимать за быдло. Кстати, это слово возродится в языке «новых русских» в девяностых годах, спустя полвека после войны, и широко используется сейчас. По их классификации, я тоже быдло. Правда, старое, не годное для работы на них. А ордена и медали, которые мы получали вместе с ранениями в той войне, они коллекционируют, скупая у нищих стариков или вдов. Модно сейчас советские ордена коллекционировать.Наступление на нашем участке фронта протекало тяжело. За пять дней мы прошли километров двадцать. Брали и оставляли высоты, поселки. Кроме мощных укреплений, приходилось вступать в бой с новыми немецкими частями, которые срочно перебрасывали против нас с других направлений. Семнадцатого июля мы были вынуждены остановиться, не сумев прорвать особенно сильный участок обороны. Огонь орудий был настолько сильный, что, казалось, рев не смолкает ни на минуту.Кроме противотанковых пушек вели огонь тяжелые дальнобойные орудия, калибра двести с лишним миллиметров. Огромные снаряды весом более ста килограммов прилетали с большого расстояния и падали сверху, словно авиабомбы. Разброс их был велик, они оказывали скорее моральное воздействие. Тишина, отдаленный треск пулеметов, и вдруг с неба валится «чемодан». Грохот, воронка шириной метров семь. Люди всматриваются в небо, но немецкой авиации не видно. Однажды эти пушки, наведенные самолетом-разведчиком «рамой», раздолбили дорогу, переправу через болотистую низину, уничтожили несколько грузовиков.Воронки были настолько глубокие, да еще заполненные водой, что саперы трудились день и ночь, восстанавливая дорогу, строили дамбы. Колонны были вынуждены делать крюк километров пятнадцать. Во время обстрела прямым попаданием был разнесен на куски джип с тремя офицерами оперативного отдела корпуса. При них были карты, секретные документы. Некоторые видели, как джип словно растворился в воздухе в столбе мощного взрыва. Но особисты и комендантская рота более суток искали останки людей и железяки от машины. Поиски прекратили лишь после того, как обнаружили оторванную руку одного из офицеров и скрученные куски машины, по которым определили, что джип никуда не пропал, а был, действительно, разорван снарядом.Это — мелкие эпизоды. Больше хлопот доставляли встречные контратаки, мощные укрепления, немецкая авиация. Я видел обстановку глазами командира танкового взвода. А в целом, уже опираясь на исторические документы, хочу в нескольких словах описать то, что происходило в те дни на участке наступления нашей шестьдесят третьей армии.В книге «Курская битва», подготовленной Институтом военной истории Министерства обороны СССР, хоть и с оговорками, была дана реальная картина событий середины и второй половины июля сорок третьего года. Там говорилось: «Все усилия немецко-фашистского командования остановить наступление 3-й и 63-й армий Брянского фронта на Орел не увенчались успехом. Однако темп продвижения наступающих соединений был медленный. Противник продолжал перебрасывать на это направление крупные подразделения».Девятнадцатого июля, через неделю после начала наступления Брянского фронта, в бой была брошена 3-я гвардейская танковая армия, что позволило прорвать оборону и продвинуться за сутки на 20 километров. Двадцатого июля был освобожден город Мценск.Я видел своими глазами, что оставляли после себя немцы. Практически все деревни, даже мелкие хутора, были сожжены. Мы наступали севернее Мценска, но, по сообщениям, от города остались одни развалины, население было угнано. Мы сами не раз сталкивались с такой картиной. Берем поселок, вернее, его сожженные остатки. Ни души вокруг. Если останавливаемся, поджидая пехоту или подвоза боеприпасов, то из ближайшего леска, оврагов, кустов начинают появляться люди. В основном старики, женщины, дети. В обносках, многие босые. Плачут, что-то рассказывают, перебивая друг друга. Протягивают нам яблоки, вареную картошку. Мы делимся хлебом, консервами. Отдаем запасное белье, куски портяночного материала, мыло.Двадцать пятого июля начались сильные бои на подступах к Орлу. Они и до этого были не менее ожесточенные, но сейчас планировался прямой бросок с целью освободить Орел. Наступление шло уже две недели. Не знаю, как мне удалось выжить. Судьба. Танк дважды ремонтировали. Снаряды щадили экипаж. То ударит рикошетом по корпусу, то порвет гусеницу, выбьет колесо. Однажды застряли на нейтралке. Федотыч кое-как загнал танк в старый орудийный капонир. Целиком танк в нем не поместился. Осталась торчать верхняя часть башни. Немцы вволю поупражнялись по ней. Гаубиц поблизости не было — это нас и спасло. Били из минометов и противотанковых 75-миллиметровок из укрытий. Командирскую башенку смяли и почти снесли. Пока имелись дымовые шашки, мы бросали их, имитируя, что танк горит. Все четверо были контужены. Из носа и ушей текла кровь. На наше счастье, начался налет штурмовиков на немецкие позиции. Пока там гремело и горело, я послал стрелка-радиста Степу Пичугина принести еще шашек и доложить, что мы живы и ждем подмоги. Степа в экипаже — самый молодой. Вздохнул, посопел, попрощался с каждым за руку. Я не выдержал:— Степан, ты чего себя хоронишь? Немцу сейчас не до тебя. Ползи быстрее, только не поднимайся.Степа прополз метров сто, потом не выдержал. Вскочил. Шагов семь успел сделать. Хорошо заметная трассирующая очередь прошла поперек спины. Как и не было Степы Пичугина из-под города Пензы, простого, хорошего парня. И нас бы добили. Но началась атака. Немцев оттеснили, а до вечера танк отремонтировали. Уже в сумерках сидели, ужинали. Подошел комбат Колобов. Начальника штаба батальона убили, он планировал на его место поставить Таранца, а меня — командиром роты. Антон был доволен. Досыта в атаку находился. Мне тоже приятно было, что на роту выдвигают. Хотя разницы между ротным и командиром взвода почти нет. Оба из боев не вылезают. Но все же приятно. Старшего лейтенанта, наверное, присвоят. Да и орденами ротных не обходят, когда батальон или бригаду награждают.Помянули Степу Пичугина, которого сами похоронили. Не хотели, чтобы похоронщики его, как других бойцов, до белья раздевали. Закопали в комбинезоне, завернув в плащ-палатку. Без мучений парень умер, четыре пули насквозь пробили спину и грудь. Нового стрелка-радиста искать было некогда. Знали, что завтра наступление. Уговорили бойца из десантников. Парня посмышленее, чем-то на Степу похожего. Тот согласился, а с командиром взвода мы договорились, хорошо выпив вместе. Спали усталые. А утром вступили в бой на прежних должностях. Антон Таранец — ротным, а я командиром взвода. Долго нам еще придется в этом качестве воевать. Свою судьбу никто не знает.На рассвете двадцать пятого июля форсировали речку Оптуху. Я тогда еще не знал, что танковая армия Рыбалко передана в связи с осложнением обстановки на другой участок. Наступали своими силами. С десантом на броне, в сопровождении самоходок СУ-122 и грузовиков с пехотой. С маху пробили брешь в обороне, оставив несколько танков, взорвавшихся на минах и подбитых артиллерией. Мой взвод состоял из двух «тридцатьчетверок». Старшина Фогель оставался при штабе бригады, а я вместе с новой машиной получил нового командира, младшего лейтенанта, которого не успел запомнить даже по имени. Такая жизнь на войне, особенно в наступлении. Люди быстро уходят. Многие — навсегда.Мы влетели в бой между станциями Становой Колодезь и Стишь. С пологого холма и рощи у подножия стреляли противотанковые пушки и минометы. Сразу подбили «тридцатьчетверку» и легкий Т-70. Грузовики остались позади, а подкрепленный отремонтированными танками батальон пошел с двух флангов в атаку. У нас было тринадцать танков, из них три — легкие Т-70. Таранец шел метрах в семидесяти впереди меня.Нас не надо было учить, как двигаться под огнем. Неслись на хорошей скорости, делая зигзаги и непрерывно стреляя на ходу. Снаряд попал в моторную часть «тридцатьчетверки» моего взвода. Она сразу остановилась и задымила. Начал выскакивать экипаж. Я еще успел подумать, хорошо, что в моторную часть. Люди уцелеют. Но немцы думали иначе. Крупнокалиберный пулемет свалил одного, второго танкиста. У меня не было возможности оглядываться назад.— Федотыч, дорожка!Ударил дважды с короткой остановки по ближнему орудию, 75-миллиметровой гадюке, скрытой в орудийном окопе. Попал, нет — непонятно. Завеса пыли и дыма. Взорвался Т-34 командира третьего взвода. Сдетонировал боезапас. Сорвало башню, выкинуло через круглое отверстие кучу обломков, мятых гильз, горящего тряпья и что-то похожее на останки человеческих тел.— Федотыч, газу!Старый механик-водитель летел и так на полной скорости, успевая делать зигзаги. Снова «дорожка», то бишь короткая остановка. До пушки оставалось метров сто семьдесят. Попал точно. На этот раз летели чужие обломки и чужие останки тел. Аккуратно обложенное мешками с песком гнездо крупнокалиберного пулемета раздавили с маху. Зашли с тыла к следующему орудию. Тягач, ломая деревья, ушел из-под выстрела в низину. Таранец, опережая нас, раздавил пушку и расстрелял из пулеметов грузовик-тягач. Четвертую пушку тоже добили и остановились.У заряжающего Лени Кибалки круглые, ошалелые от напряжения глаза. Федотыч заглушил мотор. Объяснил, что все кипит, и, запрокинув голову, глотал воду из пятилитрового бачка. Вчетвером выпили весь бачок. Потом закурили. В роте осталось четыре танка. В который уже раз? Обычно воюем до одного-двух танков, потом переформировка. А сейчас за неполных три недели уже несколько раз присылали отремонтированные танки, но бригаду из боя не выводили. Вот он, Орел, совсем рядом. Как тот локоть, который близок, но не укусишь. Немцы держат позиции крепко. Знают, что потеряют Орел и Белгород — посыплется фронт.В одном-другом месте наши добивали очаги обороны. Антон Таранец и я, единственный уцелевший командир взвода, ждали команды от Колобова. Ротный уже намекнул, что после переправы и боя осталось мало снарядов. Но комбат знал, сколько снарядов мы выпустили. Прикинул, что полуторный запас еще далеко не иссяк. Воевать есть чем, хотя обещал, что привезут дополнительные боеприпасы и горючее.Из-под перевернутой пушки выполз, волоча ноги, немецкий артиллерист в майке-безрукавке и пропитанных кровью штанах. Кто-то из бойцов сходил, глянул и, вернувшись, сообщил:— Готов фриц. Ниже пояса все переломано. Добить?— Не надо, пусть сам умирает, — отозвался Антон.Торопливо перекусили консервами и сухарями. Понемногу скапливалась пехота. Подошли остальные танки батальона. Пехоты было много. По привычке она старалась держаться ближе к танкам. Но если десяток танков можно было укрыть среди деревьев, то пятьсот-шестьсот пехотинцев явно демаскировали нас. Командир стрелкового полка, молодой майор, приказал отвести роты в сторону и замаскироваться. Ждали приказа. Высоко прошли девять штук тяжелых бомбардировщиков «дорнье» в сопровождении истребителей. Нас они не заметили или имели другую цель. Покуривая, подсчитывали, сколько километров от станции Стишь до Орла. Кто-то рассудительно заметил, что станция в руках у немцев, да и в районе Станового Колодезя идет стрельба. О штурме Орла еще рано говорить.Пришел приказ выбить немцев из разъезда перед станцией Стишь. Нас обругали за медлительность, хотя всего час назад имелся другой приказ — стоять на месте. Сообщили, что на полустанке скопилось несколько отступающих эшелонов. Задача стрелкового полка и нашего батальона — захватить по возможности больше исправной техники и вагонов с военным имуществом. На вопрос, какая защита полустанка, ответили уклончиво и снова поторопили. Я понимал эту спешку. Восемьдесят километров до Орла мы пробивали две недели, а тут всего ничего осталось. Один хороший удар — и мы в городе.Колобов послал в разведку легкий танк Т-70 и мотоцикл. Не дожидаясь результатов, двинулись вперед. Нас раздраженно понукали из штаба корпуса. Чего топчетесь? Через полчаса встретили возвращавшийся Т-70. Командир танка, обозленный на все старшина, сказал, что на полустанке понатыкано зенитных орудий. Мотоцикл разбили, экипаж погиб, а танк повредили осколками. Он тыкал пальцами во вмятины на борту. Колобову надоело слушать выкрики старшины.— Хватит трещать! Обстреляли его — вот невидаль! Давай рассказывай, как там дорога.Старшина козырнул и, успокаиваясь, толково и быстро доложил результаты разведки. Мы немедленно двинулись в сторону полустанка. На переезде успели разглядеть замаскированную пушку, расстреляли ее, но один из танков влетел на мину. Разбило ходовую часть. Наступления по-тихому уже не получалось, и мы, разделившись на две группы, рванули с десантом на броне вперед. Наша рота шла прямо по полю, опасаясь мин. За деревьями разглядели замаскированную батарею полевых орудий старого образца. Помогла пехота. Выгрузили из «студебеккера» несколько минометов и открыли огонь. Мин не жалели. Мы проскочили под прикрытием железнодорожной насыпи, раздавили две легкие зенитки, которые все же успели вывести из строя Т-70 старшины-разведчика.Обещанных эшелонов на полустанке не оказалось, но десятка четыре вагонов и открытых платформ ждали эвакуации. На нескольких платформах стояли поврежденные танки и самоходные орудия, которые везли на ремонт. Стреляли по ним почти в упор, особенно в два «тигра». Бензин из машин немцы, в основном, слили, но танки горели хорошо. Кое-где ухали оставленные в спешке снаряды.Из-за насыпи по нам ударили из гранатомета. Как я разглядел, из знакомого мне Р-39, которым мы пытались взорвать дот. Невзрачное короткое ружье, на треноге, могло пробить кумулятивной гранатой нашу броню на расстоянии ста метров. Мы не стали рисковать и всадили в гранатометчиков целый диск, а затем осколочный снаряд. Вторая и третья рота били по вагонам с другой стороны. Пехота охватывала полустанок широким полукольцом. Между вагонами бежали, пригнувшись, несколько немцев. Кругом стреляли, и они не знали, в какой стороне искать спасения. «Тридцатьчетверка» встретила их пулеметным огнем, кого-то успели свалить, остальные нырнули под платформы.Забыв о приказе сохранять трофеи, ударили в цивильный европейский вагон, блестевший зеленым лаком. Выбило товарную дверь. На шпалы посыпались тюки. Это были связки меха и кожи. Дальше! На открытой платформе маялись возле счетверенной зенитной установки несколько солдат. Ну, держитесь, сволочи! Снаряд, выпущенный сгоряча, прошел мимо. Расчет смахнули из пулеметов. Вторым снарядом разнесли установку, раскидав стволы и коробки с патронными лентами в стороны.Потом нас едва не угробили братья-славяне из второй роты. Врезали снарядом по цистерне с бензином. Она оказалась полупустая и рванула не хуже бомбы. На нас обрушился огненный дождь. Федотыч пошел напролом, раздавил двух горевших убегающих немцев, свернул разводную стрелку и выскочил на широкий пятачок. Пламя, шипя, сжирало краску, боевое отделение наполнилось дымом. Сбили огонь трофейными огнетушителями, которые возили с прошлого боя.Пехотинцы взламывали запоры вагонов, тащили ящики с бутылками и харчами. Леня Кибалка и новый стрелок-радист тоже принесли несколько ящиков. Не найдя среди трофеев курева, Федотыч сам нырнул в вагон. Принес две большие картонные коробки сигарет и корзину с бутылками. Я обругал механика, так как ему строжайше запрещалось покидать машину, и отправил стрелка-радиста еще за трофеями. Во время наступления нас снабжали плохо. Машины привозили боеприпасы, горючее, спирт, но для харчей места порой не оставалось. Сейчас мы торопились затариться едой. Когда еще представится такой случай! Тем более возле вагонов уже ставили охрану. Не успевшие поживиться бойцы из пехоты переругивались с часовыми, выпрашивая бутылки и курево.Полустанок мы взяли сравнительно с небольшими потерями. Торопливо жевали все подряд, запивая водой. Десантники тайком пили водку и вино. Экипажам танков давно внушили, что хлебать спиртное перед боем — верная смерть. Подошли самоходчики, гаубичный дивизион. Мы с гордостью сидели на броне, покуривая сигареты с золотым ободком из блестящих красивых пачек. Делились с теми, кто просил. В первую очередь с десантниками и самоходчиками.Приехал командир бригады, похвалил комбата Колобова, на ходу кивнул Таранцу и сказал, чтобы мы не рассиживались. И так плетемся еле-еле. Насчет «плетемся» сказано было не совсем справедливо. Мы почти две недели не вылезали из боев, и наши потери комбриг хорошо знал. Наверное, манера такая у большого начальства. Кроме того, мы хорошо знали, что командир бригады «засиделся» в подполковниках. На третью звезду он мог рассчитывать лишь после взятия Орла. Скажу сразу, что нам не пригодились трофеи, которыми мы набили танк и разместили в деревянных ящиках на корме. Как говорится: человек предполагает, а бог располагает.Примерно через сорок минут мы двинулись к станции Стишь. Бой завязался буквально через пару километров. Стреляли противотанковые пушки и закопанные в землю «фердинанды». Особенно опасными были эти слоны с толстой броней, мощными пушками и отличной оптикой. Мы несли потери. Под минометным огнем залегла пехота. Били шестиствольные минометы, оставляя в небе темные полосы от трехпудовых реактивных мин.Снова пошли зигзагами, стараясь обойти самоходки с фланга. Почти удалось, хотя на поле горели несколько танков и самоходок СУ-122. Мы удачно влепили осколочным снарядом в капонир с противотанковой пушкой. Прошли полосу низкорослого кустарника, который нас немного защищал. Когда на скорости двигались через открытую поляну, по танку ударило с такой силой, что нас с Леней Кибалкой сбросило вниз. Словно врезались в бетонную стену. Самое удивительное, что мотор продолжал реветь, потом вдруг заглох.Леня Кибалка выскочил первым, я полез тоже. Заряжающий подхватил меня и вытащил на броню. Мы скатились на траву. Снаряд попал наискось во второе колесо сбоку, выбил его, смял и расколол следующее. Приподнялся люк механика-водителя. Федотыч мгновенно выпрыгнул, отбежал прочь. Он тоже успел спастись, а через пару секунд второй снаряд пробил броню рядом с открытым люком — и наша «тридцатьчетверка» задымила. Стрелок-радист, имени которого я так и не запомнил, остался внутри.Третий снаряд, как молотом, сорвал с погона башню и сдвинул ее назад. Мы торопливо расползались. Когда ахнул боезапас, башня, кувыркнувшись, упала на землю. Вверх взлетели обломки, ящики с трофеями, загорелась солярка. Отбежав подальше, сумели собраться втроем. Федотыч с лицом, залитым кровью, Леня Кибалка в разорванном комбинезоне, и я, несостоявшийся командир роты. Мы добрели, поддерживая друг друга, до рощицы неподалеку, но смерть не хотела нас отпускать. Немцы шли в контратаку.Т-4, пятнистый, массивный и почему-то необычайно больших размеров, шел стороной. Увидев нас, повернул башню. Три русских танкиста — тоже цель. Немцы нас не щадили и в бою не брали в плен. Впрочем, как и мы их. Панцер не пожалел даже бронебойного снаряда, припасенного для танков. Болванка жутко провыла совсем рядом, врезалась в землю и закувыркалась, снося мелкие деревца. Экономя снаряды, по нам открыли огонь из пулемета. Лупили с азартом, наверное, твердо намереваясь загнать нас в землю. Отвлекаться на посторонние цели, да еще с таким азартом, в танковом бою опасно. Немцы на короткое время об этом забыли. «Тридцатьчетверка» всадила им в борт снаряд, танк задымил, а четверо немцев выскочили из люков. Пятый, видимо, был убит.До них было метров семьдесят, они бежали к нашей рощице, единственному укрытию поблизости. У фрицев имелись пистолеты и автомат. Они держали оружие в руках. Менее пострадавшие, чем мы, они бы нас перебили. Если бы не «тридцатьчетверка» Таранца. Пулеметы его танка свалили двоих немецких танкистов, и мы видели, как пули пробивают тела насквозь, вырывая клочья из курток. Один пополз прочь, а четвертый бежал прямо на нас. В черном комбинезоне, светловолосый, коротко стриженный, он дал по нам очередь из автомата. Меня ударило по правой руке. Немец свернул в сторону, продолжая стрелять, почти не целясь.Я вытащил из кармана «ТТ», с трудом передернул ствол. Федотыч выпускал пулю за пулей из своего старого «нагана». Открыл огонь и я.Мы попадали в цель, но немецкий танкист, словно заговоренный, продолжал бежать, огибая нас. Свалился шагах в десяти. Затвор моего «ТТ», лязгнув, встал в заднее положение. Я расстрелял всю обойму. Четвертый немец, скользя ужом в густой траве, исчез в кустарнике. Федотыч запоздало выпустил две последние пули из «нагана», а я почувствовал, что правая рука немеет.Нам досталось всем. В основном осколков. Но получили и несколько пуль из автомата. Мне пробило в двух местах мякоть правой руки. Лене Кибалке угодило в бок. Раны не были слишком опасные, но крови вытекло много. Нас кое-как перевязали, по приказу комбата выделили мотоцикл и отправили в медсанбат.В медсанбате мы узнали, что через три дня нашу обескровленную бригаду отвели в тыл. Позже, сразу в один день, пятого августа 1943 года, были освобождены Орел и Белгород. Вечером в медсанбате мы услышали по радио, что в Москве был произведен первый в истории Отечественной войны артиллерийский салют в честь освобождения Орла и Белгорода. Юрий Левитан перечислял названия фронтов: Брянский, Западный, Центральный, Степной, Воронежский. В честь праздника нас накормили хорошим ужином и налили по сто граммов водки. Конечно, ста граммов не хватило, нашли где-то еще и выпили как следует.Те, кто помоложе и воевавшие недавно, жалели, что не дошли до Орла. Ходили слухи, что всем, кто принимал участие в штурме, обещаны награды, повышение в звании. Я был не против медали или ордена, но никакого сожаления, что не дошел до Орла, не испытывал. На войне у каждого своя судьба. Мне повезло в очередной раз. Я отделался ранениями, успев выпрыгнуть из подбитого, четвертого по счету, танка. Остался бы я жив, отвоевав еще день или два, неизвестно. Так что пусть лучше будет, как есть.Нам приносили газеты с торжественными статьями, приказами о награждениях. В здании школы, где лежали, были расклеены листовки. Большими буквами извещалось: ОРЕЛ, БЕЛГОРОД — НАШИ! Я дословно запомнил слова: «Наши подразделения после короткого и решительного штурма вошли в город Орел». Наверное, в то время так и надо было писать. Не говорить же, что восемьдесят километров мы прошли за 24 дня, а штурм города хоть и был решительный, но отнюдь не такой короткий. Жертвы при штурме были большие. Фактически освобождение Орла и Белгорода означало провал немецкой операции «Цитадель», на которую немецкое командование возлагало большие надежды. Поэтому и бои в период Курской битвы были одними из самых ожесточенных.Ни в одном сражении войны немцы не задействовали раньше столько новой техники. Танки «тигр» и «пантера», мощная самоходка «фердинанд», новые противотанковые пушки калибра 88 миллиметров. Кроме подкалиберных снарядов в Курской битве активно использовались кумулятивные (бронепрожигающие) снаряды, а также бронебойные снаряды с так называемым донным взрывателем. Болванки, проламывая броню наших танков, взрывались внутри машин. Поначалу мы не могли понять, почему порой после попадания наши танки сразу взрывались от детонации. Небольшое количество взрывчатки в этих снарядах вызывало взрыв боезапаса. И все же мы выиграли эту битву, и наступление после взятия Орла, Белгорода и ряда других городов продолжалось непрерывно.Федотыча выписали уже через неделю. Мы с Леней Кибалкой получили более серьезные ранения, хотя их отнесли к разряду «легких». Кости не перебиты, внутренности целые — значит, по медицинским понятиям, рана легкая. Остатки нашей бригады стояли неподалеку. За те три недели, что мы с Леней пробыли в санбате, к нам дважды приезжал Антон Таранец, ребята из роты.Во второй приезд Таранец был уже в капитанских погонах. Кроме ордена Красной Звезды на гимнастерке сверкал позолотой новенький орден Отечественной войны. Награда за Орел. Антон временно исполнял обязанности командира второго батальона. Обещал забрать мой экипаж к себе. Сказал, что представил к ордену меня и Федотыча. На Леню Кибалку вроде есть приказ о награждении медалью «За боевые заслуги». Насчет меня и механика-водителя Ивана Федотовича Иванова пока не слышно.Выздоравливающих переселили в палатки. Мы лежали вместе с Леней. В один из дней приехал замполит бригады, еще кто-то из начальства. Вручали награды прямо в санбате. Леня свою медаль сразу повесил на больничный халат. Замполит, получивший полковника и второй орден Красного Знамени, пожал мне руку и сказал, что я тоже представлен к ордену, с чем он меня поздравляет.— Спасибо, товарищ полковник, — не совсем по уставу ответил я. — Уже слышал.— Заслужил!— Кто заслужил, те получили. Ладно, чего там.Замполит был неплохой мужик, из сельского райкома партии. Война вознесла его до звания полковника, он руководил работой с личным составом большого подразделения и, говорят, планировался на выдвижение в корпус. При этом, в отличие от многих, он оставался по-деревенски непосредственным, когда разговаривал с людьми. Полковник отозвал меня покурить и с досадой объяснил, что со мной дали маху. После освобождения Орла наградные листы посыпались пачками. Ордена, которые утверждались в штабе армии или фронта, сильно подсократили. Давали в первую очередь тем, кто участвовал в освобождении Орла.— Я ведь не участвовал…Полковник не был таким уж простым и с досадой оборвал меня:— Не ерепенься. Обидели его! Всех не наградишь. Просто надо было тебя на медаль представить. Решили бы на месте, а с орденом попозже. Кроме того, у тебя дружок хороший имеется. Начальник разведки Бутов. Ты к нему отказался в свое время перейти, вот он и вспоминает тебя каждый раз.В общем, с замполитом мы попрощались тепло. В тот вечер я обмывал чужие медали и ордена, а через пару дней встретил Бутова. Он получил майорскую звезду на погоны и легкое ранение, но в санбате не лечился. Приезжал иногда на осмотр к врачу. Герой! Ранен, однако из строя не выбыл. Это я уже со злости говорю. Так и другие легкораненые командиры поступали, чтобы остаться в своей части. Я бы тоже вернулся пораньше. Но рука воспалилась, недели полторы не спадала опухоль. Резали, чистили, выдавливали всякую гадость. По крайней мере, повезло, что не прицепилась гангрена, а еще того хуже — столбняк. Прививки от столбняка всем делали сразу по прибытии. Лето, жара, белье и одежда потная, грязная. Особенно портянки. При мне двое ребят с ранениями в ноги подхватили столбняк. Когда их гнуть и корежить стало, врачи унесли зараженных в изолятор, чтобы мы их агонию не видели. Там бедолаги к ночи и померли.С Бутовым нас как будто черт сводил. Один раз сумел в сторону отойти, второй раз лоб в лоб столкнулись. Он из джипа вылезал. С ним, кроме шофера, была симпатичная девка с эмблемами медработника. Видно, подругу прихватил прокатиться. Я опять в сторону пошел, даже сделал вид, что не услышал окрика:— Лейтенант Волков, постойте!Но все же остановился. Почти по уставу. Только перевязанная рука поперек груди висела. А у Бутова на отглаженной добротной гимнастерке ордена и медали. Штук пять. Молодой, перспективный майор явно гордился: орденами, персональным джипом, красивой подругой и «парабеллумом» в кожаной кобуре. Не «наган» же начальнику разведки таскать! А «парабеллум» в поиске добыл, в тылу врага. Герой! Я стоял перед ним в затертом халате (хорошо хоть не в нательном белье, как некоторые). Еще раз спросил меня про самочувствие. Можно подумать, сильно его это интересовало.— Нормально. У вас-то как? — тянул меня бес за язык. — Видать, крепко вас, товарищ майор, зацепило. Не бережете себя. Всегда впереди.Бутов смешался, даже покраснел. Вперед-то он как раз и не лез. С полминуты раздумывал, что ответить. А тут, как назло, люди вокруг и девка, которых не обманешь. Которые знали, кто, за какие заслуги ордена получает.— Нормально, значит, — наконец нашел что ответить растерявшийся майор. — Если нормально, чего в санбате застрял? В разведку идти отказался, на передовую тоже не торопишься. Пока тут отлеживался, наши Орел взяли.Ну, вот, и этот понес про то, как Орел брали! Я уже не мог сдержаться.— Чего вы мне Орлом тычете! В геройском штурме участвовали? Пулю в грудь вместе с орденом словили?— Может, и участвовал, — запальчиво ответил Бутов. — Зато ты, Волков, совсем не орел, а другая птица. Видать по всему, так и будешь до победы лейтенантом ходить без единой награды.У меня перехватило глотку от злости и несправедливости. Я бы врезал высокомерному майору, если бы правая рука не висела на повязке. С левой хорошего удара не получится.— Как дожить до победы, тебе можно смело загадывать, товарищ майор. Доживешь в штабе наверняка. А насчет меня вопрос посложнее. Глянь на обратном пути, что от моей «тридцатьчетверки» осталось. Она возле дороги стоит, мимо не проедешь. Стрелка-радиста от брони, наверное, еще не отскребли. А остальной экипаж по нескольку осколков и пуль словили.До Бутова наконец дошло, что он, майор, начальник разведки бригады, скатывается в ненужную перепалку с «ванькой-взводным». Бутов зыркнул на меня, а подруга его засмеялась. Опять стычка с начальством да еще в присутствии красивой подружки или ППЖ. Хрен знает, кем она ему приходится. А девица настроение мне подняла. Спросила у майора:— Это и есть тот самый Волков?Значит, и в штабе бригады меня знают. И кажется, не с плохой стороны.— Так точно, — почти по-свойски улыбнулся я девушке и вытянулся по стойке «смирно». — Лейтенант Волков Алексей Дмитриевич.— Ладно, не облизывайся на чужих женщин, — отмахнулся Бутов, понимая, что для него лучше перевести все в шутку. — Иди, дави хоря. А то, наверное, не все бока еще отлежал.Я повоевал достаточно, чтобы оставить без ответа подковырку штабного офицера, хоть и майора, получившего наравне с Таранцом орден Отечественной войны. Хотя Бутов в боевых действиях практически не участвовал.— Я и шел спать. Вы меня сами окликнули. С новым орденом вас! Крепко повоевали. К семье вернетесь — весь в наградах.Переборщил я. Не надо было при девушке про семью Бутова упоминать, хотя она наверняка знала. Просто с досады я повел себя не лучше майора. Ехидно… и паршиво. Стало противно. Я зашагал к своей палатке. А через день-два узнал, что имела в виду подруга Бутова, когда упоминала мою фамилию: Майор Шевченко из штаба корпуса, мой старый знакомый по рейду в немецкий тыл в сентябре сорок второго, имел разговор с командиром бригады. Удивился, что меня держат до сих пор командиром взвода. Комбриг, только что получивший полковника, благодушно ответил, что если парень достойный, можно найти должность повыше. Бутов не преминул напомнить, что я отказался от должности командира взвода разведки.— Тогда был взвод, а по новым штатам — рота, — разозлился командир бригады. — Как выйдет из санбата, вызвать ко мне.Так что, долеживая последние дни в санбате и разрабатывая раненую руку, я долго не спал ночами. Рассуждал, что не мед будет в разведроте. И воюй, и начальству угождай. Где промах случается — разведчики виноваты.Потом перечитал письма из дома. От матери, сестры, братишки. Хранил завернутые в провощенную бумагу. От Лены Батуриной, своей однокурсницы и «боевой подруги», получил путаное, полное извинений послание. Лена собралась выйти замуж, извинялась и говорила, что нашла свою судьбу. Я прочитал письмо Лене Кибалке. Тот рассудительно заметил, что дело житейское. Нехорошо, конечно, любовь предавать…— Не было у нас никакой любви, — возразил я. — Одна болтовня да письма. Черт с ней, пусть женится. То бишь замуж выходит.— Вот-вот, — закивал мой верный заряжающий. — И вообще. Пусть сначала замуж выйдет, а потом хвалится. У меня сеструха два раза замуж мылилась. В письмах женихов расхваливала. Одного на фронт забрали, другого подружка отбила.Про разведку я Лене пока ничего не говорил. Должность в масштабах бригады заметная. Майорская. Старлея наверняка сразу получу. Правда, общаться каждый день с начальником разведки Бутовым очень не хотелось. Знал, нормальных отношений не будет. Не из-за моего самолюбия или давнишних обид. Просто слишком разные мы люди. Майор Бутов практически только одну сторону войны видел. Для него вылазка на передний край — уже событие. Почти подвиг. Хотя не все его коллеги такие. Некоторые из передовых частей не вылезают. Толковых разведданных, сидя в штабе, не добудешь. Пусть Леня пока ничего не знает. Нахвалюсь, как его сестренка, а меня снова командиром танкового взвода кинут.Записная книжка при мне. Она опять попалась на глаза кому-то из политработников медсанбата. Открутился, но записи стал вести короче, маскируя их под байки или стихи. Листаю почти выцветшие страницы августа сорок третьего.…Жестокость на войне. Кому-то не понравилось, как ротный Таранец расстрелял на глазах десятков людей пленного ефрейтора за фотографии на фоне убитых советских танкистов. Я разговаривал с одним из пленных. Он признался, что немецкие солдаты боятся сдаваться в плен. Особенно после приказа о полном уничтожении оставляемых советских городов и деревень, расстрелах заключенных и заложников, массовом угоне жителей на Запад. Когда немцы отступали из Мценска (ведь это Россия, незабвенный Лесков — «Леди Макбет Мценского уезда»!), специальная рота факельщиков обходила уже практически уничтоженный город, сжигала уцелевшие сараи, недогоревшие дома, подвалы, даже курятники. Людей на улицах отстреливали, как животных, не спрашивая документов, не задавая вопросов,…Снова самострелы. Их много. Некоторые признавались, что стреляли в себя, теряя голову от страха. Другие — хладнокровно, с такими ухищрениями, что я бы никогда не додумался. Через тряпки с завернутым куском мыла, через каски, набитые травой. Такие опасались стрелять в руки, пускали пули в бок, бедро. Выездное заседание трибунала. Обвиняемые ведут себя по-разному. Чаще каются, просят дать возможность искупить вину. Изредка полнейшее равнодушие или истеричные выкрики: «Стреляйте, все равно на бойню погонят!» К расстрелу приговорили двоих-троих, остальных, с десяток, — к штрафной роте.…Старший лейтенант не смог выбраться из окружения. Подженился. Весной сорок второго начальник полиции поставил условие: или в полицию, или в лагерь. Ушел в лес к партизанам. Рассказывал, как безжалостно и умело их преследовали специальные отряды полиции, свои же, русские. Друг друга не щадили. Пленных партизан вешали за челюсть на крюках или вниз головой на телеграфных столбах. Люди, мучаясь, умирали сутки-двое. К лету сорок третьего некоторые полицаи переходили на сторону партизан. Чтобы оправдаться, освобождали и приводили с собой арестованных заложников, членов партии, приносили оружие, медикаменты. Полицаев вроде принимали, но вскоре по-тихому стреляли или топили. Мстили за погибшую родню и друзей. Мало кого щадили. Самых молодых. Мальчишек лет по семнадцать. Да и то не всех. Когда пришли наши, старшего лейтенанта проверяли две недели в особом отделе. Помогла справка за подписью секретаря райкома. В начале войны командовал стрелковой ротой, в июле сорок третьего доверили только взвод. Был ранен во втором бою. Не скрывает радости, что все так складывается. Поверили, простили (за что?), и он снова командир.…Немецкий «фердинанд» из засады расстреливал за два с половиной километра наши танки, идущие по рокаде (дорога, параллельная передовой). Вначале никто ничего не мог понять. Выстрелов из-за дальнего расстояния и гула моторов слышно не было. Сильная оптика, высокая точность наведения. Пробивал борта «тридцатьчетверок». Маскируясь, стрелял очень редко, и только по танкам. Долго не могли понять, откуда прилетают снаряды. Когда вычислили, привезли две дальнобойные пушки-шестидюймовки. Командир батареи рассчитал расстояние и, выпустив пять снарядов, поджег самоходку.…Наши летчики — молодцы. Идут в атаку, невзирая на численное преимущество. Дерутся отчаянно, но гибнет их много. Немцы — опытные асы. О господстве нашей авиации в воздухе летом сорок третьего говорить не приходится.…Разговаривал с сержантом, награжденным тремя медалями «За отвагу». Наводчик «сорокапятки». Четыре ленточки за ранения. Под Орлом мина уничтожила почти весь расчет и разбила пушку. Осколками срезало три пальца. Сержант считает, что его переведут в ездовые. Про свои пушки говорил так: «Мелкие, но злые». Перечислял подбитую технику. Запомнилось, что в последнем бою с пятисот метров успел расстрелять четыре пулеметных гнезда. Приезжал командир батареи, привез спирта, махорки, спрашивал, когда выпишется. Обещал орден и сразу забрать, как только подживут культяшки.— Пойдешь?— Пойду, — ответил сержант.— А как же в ездовые?— Не знаю. В батарее и дивизионе меня уважают. Не хочется бросать своих.Его выписали через два дня. Что-то в сержанте после четырех ранений сломалось. На медкомиссии не притворялся, но и не старался показать, что здоров. Признали «годным к нестроевой». С первой же командой ушел в хозвзвод стрелкового полка. На прощание говорил так: «В истребительном полку меня без пальцев сразу к пушке поставят. Там глазомер нужен, не пальцы. А вот в пехоте с винтовкой не справлюсь. Буду возле лошадей».…Делая записи — рискую. Политработники, особисты. Ну, особисты не такие дуболомы, как их позже изобразят в фильмах девяностых годов. Когда под видом правды-матки будут гнать несусветную чернуху, вплоть до страшилок о детях-диверсантах, завербованных немецкой разведкой. Возможно, подобное было. Но за все время войны мне ни разу не приходилось встречаться с такими фактами или слышать что-то достоверное о детях-шпионах. А насчет особистов? Будь они такими мордастыми дуболомами без мозгов, шпионы пешком бы в тылу ходили. Особист — натура сложная. Натасканные в спецшколах, прошедшие свою особую подготовку. С нашим особистом у меня были неплохие отношения. Но расшифруй он мои записи, мне пришлось бы туго. Может быть, пожалел? Не знаю. От них требуют результатов. Жестокость объясняется нежеланием многих попасть на передовую. Расстреливая людей, они тоже боялись смерти. Ее все боялись, кроме психов. И пехота, и танкисты, и особисты. Умирать не хотел никто. Глава 8 Сразу несколько новостей. Первая — бригаду снова возвращают в распоряжение сороковой армии Воронежского фронта, где я воевал с марта сорок третьего года. Это — неплохая новость. Бригада, корпус и другие части считались прикомандированными. Отношение было не всегда как к своим. Может, потому, от бригады после штурма Орла остались только штаб да тыловые подразделения.Вторая новость — тоже неплохая. Капитана Антона Таранца, утвержденного на должность командира второго батальона, направляют в командировку в Челябинск за новыми танками. Группа — человек двадцать пять. Механики-водители, командиры танков, сопровождение. Выезжать надо срочно, а я числюсь раненым. С начальником санбата вопрос решается быстро. Меня и Леню Кибалку выписывают в один день. В бригаде получаем новую форму, сапоги, комбинезоны. Все же едем на крупный оборонный завод как представители Красной Армии.Мне в спешке вручили медаль «За боевые заслуги». Наградной лист заполняли буквально на ходу. По инициативе замполита бригады. За новой техникой едут лучшие офицеры и бойцы — как же без наград? Так я получил свою первую награду за два неполных года войны и четыре ранения. До Тулы нас довезли на попутных машинах. Вокзал и дома вокруг него были сильно разрушены. Начальник комендантского патруля, проверяя наши документы, предупредил:— Поедете через Москву. По столице не шататься. Там свои законы. Патрули на каждом шагу. К любой мелочи прицепятся. Личные документы и командировочные предписания держать всегда наготове. Обращение — строго по уставу. Зевнете, не отдадите честь майору или полковнику, пеняйте на себя. Вместо Челябинска — на губу, а следом с маршевым батальоном на передовую.— Не пугай, капитан, — добродушно проговорил Таранец. — Мы и так пуганые.— Как хотите. Но в Москве порядок держат железно.— Учтем…Впрочем, в Москву мы прибыли вечером, а утром нас впихнули в пассажирский вагон. Утром двинулись в путь, успев глянуть на столицу только через окно. Если Москву проскочили мигом, то остальной путь до Челябинска, через Сызрань, Куйбышев, длился дней пять. Останавливались на каждом полустанке, пропуская мимо тяжелые составы, идущие один за другим на запад. Устроились неплохо, заняв три купе и пару боковых ниш плацкартного вагона. Почти каждому досталась индивидуальная полка. Те, кто помоложе и поменьше ростом, приспособились спать по двое. Ехали весело, хотя случались неувязки с питанием. На станциях меняли трофеи на самогон, овощи, молоко. Леня Кибалка имел небольшой немецкий «вальтер». Вороненый, изящно отделанный. К нему привязались два молодых железнодорожника.— Продай!— Ребята, в тюрьму влетите! — предупредил я.Оба засмеялись. Объяснили, что тюрьма им не грозит. Разве что броню снимут да на фронт отправят. Цену за «вальтер» подняли до литра самогона, буханки настоящего домашнего хлеба и в придачу обещали здоровенного, как полено, сушеного судака. Даже у меня слюни потекли. Сушеная рыба со свежим хлебом и чаем. Мечта! Обмен состоялся. Выпили самогон, а потом с сушеным судаком ведро чая. Вернее, кипятка, куда бросали крошечные порции грузинского, мелкого, как пыль, чая.Что запомнилось из дороги, которая длилась пять-шесть дней? Инвалиды на перронах. Их было много. Почти все выпившие или пьяные. Цеплялись за ноги, спрашивали, на каком фронте воевал. Один, получив несколько папирос, угостил нас с Антоном спиртом и соленым салом. Разговорились. Инвалид на тележке, с обрезанными по самое никуда ногами, расспрашивал про бои на Курской дуге. Потом сказал, когда речь зашла о погибших:— Такие, как я, тоже из списка уже вычеркнуты.— Брось, браток, — начал было Антон. — Все будет нормально. Не век же по перронам на подшипниках будешь ездить.— Вот именно, что не век! С такими ампутациями долго не живут. Каждый вечер тряпки с засохшей кровью отдираю и в теплой воде культи полоскаю. А они не заживают. Лекарство одно — самогон или спирт. Дай бог год-другой протянуть, да и то вряд ли.— Где живешь? — спросил я.— Приютила одна бабенка. Спит со мной, хоть и брезгует. Не выгоняет, потому что каждый вечер харчи и бутылку приношу. Втроем пьем: она, бабка и я. А ребенку — пряников или сахару.Инвалид заметно пьянел, речь стала несвязной, и мы, попрощавшись, пошли к своему вагону. Однажды остановились на полустанке. Рядом была деревня. Мы смотрели на почерневшие крыши, покосившиеся плетни. Чувствовалось, люди живут бедно. К вагонам принесли молодой картошки, огурцов. Но просили за все дорого. Мы уже истратили все деньги и растрясли свои закрома. Леня Кибалка громко возмущался:— Не стыдно вам с фронтовиков три шкуры драть?Одна из баб ответила:— Ты, сынок, лепешки с лебедой не пробовал? Или хлеб с толченой корой? Мы ведь без хлеба сидим, вот только картошка да огурцы. На тряпье меняем. Пообносились, а уже зима на носу.— Ничего, скоро победим, тогда заживем! — бодро выкрикнул кто-то.— Пока солнце взойдет, роса очи выест. Знаешь такую поговорку? Или ты к осени немца побить собрался?Кое-кто в вагонах нашел вещи на обмен. С хрустом грызли огурцы и заедали картошкой в мундире. Некоторые женщины, постояв, сунули харчей ребятам помоложе. Остальное унесли с собой. Леня Кибалка ругался, пока его не осадил Таранец:— Цыц, сопляк, глаза раскрой пошире, посмотри, как люди живут.Челябинск встретил нас холодом и дождем. Хорошо, что захватили плащ-палатки, шинели. Нательные рубашки многие сменяли на еду. В одних гимнастерках продрогли бы до костей. Шинели и плащ-палатки Таранец категорически запретил менять. Они нас сейчас спасали от дождя. На вокзале дважды проверяли документы. Сначала милицейский патруль, потом — комендантский. Если милиционеры глянули документы бегло и сразу же возвратили, то патруль из трех человек, во главе с лейтенантом, действовал более жестко. Нас оттеснили к ограде, сержант и боец держали наготове автоматы, а лейтенант проверял документы, офицерские удостоверения. Кто-то из офицеров засмеялся:— Опасная у вас работа. До фронта полторы тысячи верст, а вы автоматы на взводе держите.Лейтенант, возвращая очередное удостоверение, ответил довольно резко:— Вы, товарищи танкисты, не отдыхать сюда приехали. А наверняка ценный товар получать. Так его и охранять надо как следует.— Все нормально, — примирительно проговорил Таранец. — Как нам быстрее добраться до нужного завода?— Про слово «завод» забудьте. У вас в командировочном указан почтовый ящик, номер такой-то. Он вам и нужен.Лейтенант подробно объяснил, как добраться до «почтового ящика» и посоветовал у гражданского населения ничего не спрашивать. Мы построились и двинулись к трамваю. Пока ехали, потом снова шли, я с любопытством рассматривал незнакомый мне город. Война действительно осталась где-то далеко позади. Прохожие торопились по своим делам, домохозяйки стояли в очередях возле магазинов и ларьков. Молодые девушки, наверное, студентки, в ярких платьях и кофточках, смеялись, не обращая внимания на ветер и дождь. Шагали, сбившись по двое-трое под один зонт. Глянули на нас, опять засмеялись, кто-то состроил глазки. Мы невольно подтянулись.Военпред, с которым разговаривал в его кабинете Таранец, сообщил, что вообще-то на танки большая очередь. Люди ждут по месяцу и больше. Но для нас, по приказу Верховного, машины готовят отдельно. Курская битва еще продолжалась, шло наступление на Харьков и в направлении Донбасса, а там прямая дорога на Днепр. Конечно, о планах командования мы могли только догадываться. Но сам факт, что мы пробыли в Челябинске всего шесть дней, говорил о многом.Ребята-танкисты, прибывшие с других фронтов, жившие в общежитии по две-три недели, рассказывали, что их привлекают к сборке танков, а на заводе работает много подростков и женщин. Разместили нас неплохо. Нам с Антоном Таранцом и еще одному лейтенанту дали отдельную комнату. С кормежкой было похуже. Даже в офицерской столовой порции давали очень скромные. По просьбе парткома завода Таранец и я выступили на собрании.Мы оказались в щекотливом положении. Когда рассказывали о боях, как уничтожали и гнали немцев, все было ничего. Но многих интересовало, как «тридцатьчетверки» противостоят новым немецким танкам «тигр» и самоходкам «фердинанд». Пришлось уклончиво ответить, что драться с ними тяжело, но Т-34 хорошие, маневренные танки, мы берем фашистов скоростью и огнем с флангов. На нас смотрели мальчишки лет четырнадцати-пятнадцати. У одного я заметил орден Трудового Красного Знамени. Такие награды получали большие начальники, директора. А здесь белобрысый подросток с орденом, совсем не похожий на опытного специалиста.В первый же вечер нас пригласили на ужин девушки из общежития. Собралась компания человек десять. Чтобы не ударить в грязь лицом, предварительно послали Федотыча и Леню Кибалку на рынок продать две шинели и купить харчей. Был грибной сезон, ребята взяли к самогону соленых грибов, конфет для девушек, чего-то еще. Это была отдушина и для нас, и для девушек. Мы танцевали до полуночи, каждый нашел себе пару, целовались по укромным уголкам. Большинство осталось ночевать в женской половине общежития.Нашел себе девушку и я. Но не хочется долго говорить об этом. Мы сумели встретиться раза три. Однажды погуляли по городу, посидели в парке. Короткий и всегда немного грустный военный роман без всяких надежд на продолжение и без претензий со стороны девушки. Поэтому я до сих пор не выношу хвальбу некоторых мужиков о своих «победах». Нам тогда и в голову не приходило хвалиться. Пригрели, приласкали — огромное спасибо. Для некоторых из нас эти встречи с женщинами были последними в жизни. Все знали, что если так быстро формируют батальон (мы получали двадцать танков), то засиживаться нам не дадут.Скажу еще, что условия труда на заводе были не то что тяжелые, а практически неподъемные. Парни и мужчины бежали на фронт при любой возможности, хотя знали, что жизнь на передовой короткая. Рабочий день официально длился двенадцать часов. Но я слышал, что практически каждый день людей задерживали на час-два, а в конце месяца или перед праздниками могли оставить и на пять-шесть часов. Аврал! Невыполненный план грозил суровыми разборками. Людей не щадили. Многие ночевали в подсобках, чтобы сэкономить лишнее время на сон. Я не рассказываю ничего нового. Люди не выдерживали, ломались, убегали. Их судили. Но таково было военное время, когда решалась судьба страны.Челябинск был одним из важных промышленных центров страны, не пострадавший от бомбежек и дающий военную продукцию бесперебойно. В городе поддерживался жесткий порядок. Мне рассказывали, что зимой поймали четырех уголовников, пытавшихся ограбить магазин недалеко от завода. Их расстреляли на пустыре, и замерзшие трупы суток трое лежали в снегу. Это видели многие рабочие и считали, что так и надо поступать с ворами. Рассказывали и о том, как расстреляли группу мошенников, орудовавших на продовольственных складах. В числе приговоренных были две женщины. Одна во время следствия пыталась забеременеть, чтобы избежать расстрела. Удалось ей или нет, неизвестно. Но от высшей меры она не спаслась. С уголовниками не церемонились.Обратный путь оказался куда быстрее. Эшелон с танками шел практически без остановок. Два паровоза тянули состав с ветерком. Две зенитки и несколько пулеметов защищали нас с воздуха. Бомбежки эшелон миновал. Сидели в теплушках, вспоминали Челябинск. Больше всех переживал Леня Кибалка. За эти дни он так крепко привязался к своей девушке, что готов был жениться. Вез с собой ее фотографию и без конца заводил со мной разговор о своих чувствах. Я его не перебивал, а ребята посмеивались.Бригада срочно формировалась техникой не только из Челябинска, но и из других мест. Приходили отремонтированные танки. Некоторые не успели покрасить. Сквозь обгоревшую краску проступали швы сварки, старые колеса чередовались с новыми.Вопрос о моем назначении командиром разведывательной роты отпал. Меня дважды вызывали в особый отдел. Старший особист, с погонами майора, уже в возрасте, задал мне несколько вопросов, потом объяснил причины отказа. Два выхода из окружения и штрафная рота.— А взвод в бой вести доверяете?— Есть разная мера доверия, — закуривая вместе со мной, говорил майор-особист. — Ты, Волков, хороший парень и командир неплохой. Но одно дело — танковый взвод, а другое — разведрота бригады. И задачи другие, информация секретная. Напрямую подчиняешься командиру бригады. Порой о заданиях только он и начштаба знают. Так что выбираем людей без сучка и задоринки.— Может, вам майор Бутов про меня всякого наговорил?— Брось, Алексей. Ты нас за дураков не держи. Что мы Бутова не знаем? Просто к каждой должности свои требования. Ты человек военный, должен понимать. Уверен, ты и выше пойдешь. Ротным командиром станешь, а там до комбата недалеко. Кстати, твой командир батальона Таранец тебя очень отпускать не хочет. Ладно, шагай! И громче молчи.Он пожал мне на прощание руку, и я отправился в свой батальон.Формирование шло быстро. Таранец, согласовав вопрос с командиром бригады, назначил меня командиром первой роты. Я перетянул к себе взводным Павла Фогеля, которому за Орел, кроме Красной Звезды, присвоили младшего лейтенанта. Второй взводный, Гриша Весняк, прибыл из госпиталя, он тоже участвовал в боях. Третьим взводом командовал лейтенант Маркин, недавно окончивший училище. Я бы предпочел более опытного командира, но людей не хватало.Бригада вступила в бой в первых числах сентября под городом Сумы. Здесь я хочу, опираясь на исторические документы, коротко описать обстановку, которая сложилась на фронте к тому времени.Успешно, хотя и с большими потерями, закончилась Курская битва. Немецкие войска отступали. Наиболее ослабленными были группы немецких армий «Центр» и «Юг», прикрывающие юго-западное направление. Бывший начальник Оперативного управления Генштаба генерал С.М. Штеменко вспоминал: «В Генеральном штабе… отдавали себе ясный отчет в необходимости как можно быстрее и полнее реализовать результаты победы под Курском. Уже не являлось секретом, что гитлеровцы создают мощный оборонительный рубеж по рекам Молочной, Днепру и Сожу. Нельзя было позволить врагу отвести туда свои войска и встретить нас во всеоружии. Фактор времени и на сей раз приобретал решающее значение».Эту мощную преграду, получившую название «Восточный вал», где главное место занимал Днепр, Гитлер считал неприступной для Красной Армии. Строительство укреплений на западном берегу Днепра полностью еще не закончили. Наши войска вели широкое наступление на семисоткилометровом участке фронта. Не зря наступление на Днепр назвали «Битвой за Днепр». Прорывая многочисленные заслоны и взламывая участки обороны, наши войска упорно продвигались к Днепру. Какое-то свое место занимала в этой битве наша танковая бригада.Под городом Сумы немцы предприняли несколько сильных контратак. Войска Воронежского фронта с трех сторон подошли к Сумам и одновременным ударом освободили город. Наш второй батальон потерял два танка. Потери, можно сказать, мизерные, но это объяснялось тем, что город мы обошли стороной. У нас была задача отсекать и уничтожать отступающие немецкие войска, не снижая темп наступления. В моей роте неожиданно вышел из строя один из танков — заклинило двигатель. Это считалось не боевой потерей техники, да еще в начале наступления. За такие вещи спрашивали строго.Я отчитал взводного Маркина. Худощавый, спортивного вида парень был расстроен. Он закончил училище на «отлично», был в равном со мной звании лейтенант, но я чувствовал в нем недостаток, свойственный молодым командирам. Он старался держать дисциплину, однако невольно тушевался перед авторитетом бывалых танкистов. Это мгновенно почувствовали подчиненные. Дисциплина в таких случаях падает в считанные дни. Механик-водитель небрежно следил за уровнем масла. Произошла утечка, и двигатель, перегревшись, вышел из строя.Чтобы не вызывать лишнего шума, доложили в штаб бригады — перебило осколками маслопровод. Танк вместе с экипажем оставили для ремонта. Маркина я предупредил, что следующий подобный случай закончится для него трибуналом. Не сдержавшись, наорал на механиков-водителей взвода. Даже при беглом осмотре обнаружил кучу мелких недостатков. У одного из танков опасно провисла гусеница, у другого — в поддон натекла лужа масла, расшатались крепления. Меня поддержал Федотыч, недавно получивший звание старшина.— Быстро наш лейтенант растет, — негромко сказал мне в спину командир танка с двумя медалями. — Не успел роту принять, а уже трибуналом стращает. Кричит…Насчет «кричит» он был прав. Но спускать явное разгильдяйство и падение дисциплины во взводе я не собирался. Подозвал командира и предупредил:— Через час проверю натяжку гусеницы и все остальное. Насчет трибунала — еще неизвестно, чем этот случай кончится. Исполнять!— Есть исполнять!Уже позже, в наступлении, я узнал, что особисты заинтересовались вышедшим из строя танком. Искали меня, но мы были на марше. Пойди, отыщи! Бригада двигалась к городу Лебедин, который находился в шестидесяти километрах от Сум. Все три танковых батальона бригады двигались вместе. Два — немного впереди, один — в арьергарде. На броне сидели десантники, следом шли «студебеккеры» и полуторки с пехотой. Разведка: мотоциклы, легкие броневики, даже конники. За нами двигались не менее двух пехотных полков, которым мы были должны пробить путь. Наступала целая дивизия. Впервые за долгое время я принимал участие в такой масштабной операции. Немецкие самолеты сильно не беспокоили, в небе кружились наши истребители. Шло знаменитое наступление на Днепр, до которого было километров триста. На войне трудно определять расстояние километрами. Слишком много препятствий на пути.У станции Штеповка разведка попала под пулеметный огонь. Атаковал третий батальон. Батальоны Колобова и Таранца временно оставались в резерве. Комбат-3, майор Каретников, прибывший из запасного полка, видимо, решил отличиться. Командир он был опытный, по слухам, занимал в соседнем корпусе достаточно высокую должность, но за что-то был снят и направлен в нашу бригаду.Каретников повел атаку достаточно грамотно. Сумел ворваться на окраину станции, оттеснив немцев, подавил часть противотанковой артиллерии. Однако среди многочисленных станционных построек, пакгаузов, железнодорожных платформ, в узких улочках поселка, батальон стал нести большие потери. Немцы выдвигали на прямую наводку хоть и устаревшие, но маневренные и легкие 50-миллиметровые пушки. Малый калибр компенсировался эффективными кумулятивными снарядами, которые прожигали броню насквозь. Хватало и более мощных пушек, хорошо замаскированных.Пехоту отсекали многочисленные пулеметные точки. В помощь третьему батальону бросили и наш батальон. Бой за станцию Штеповка оказался затяжным и тяжелым. Немцы не хуже нас понимали, что, сломив их войска на Курской дуге, мы идем к Днепру. Перед обороняющимися немецкими подразделениями стояла задача как можно дольше задержать и обескровить наши наступающие части. Если кто думал, что после Курской битвы немцы побегут и ослабят оборону, они глубоко заблуждались.Бой за станцию Штеповка, которая обозначена далеко не на всех картах, длился до ночи. К нашему приходу от двадцати одного танка третьего батальона осталось меньше половины. Нас ждала бы такая же судьба, но командование решило поберечь танки (и наши жизни). Подошла сначала одна батарея 122-миллиметровых гаубиц, потом еще две, и мы в течение часа перемалывали укрепления тяжелыми снарядами. В перерывах били минометы. Станцию заволокло красной кирпичной пылью, дымом горящей солярки. Пропитанный смолой огромный штабель шпал пылал стометровым костром.Пожар был таким сильным, что в воздух поднимало горящие ветки, доски, куски плетней. Раскаленным вихрем с платформ срывало тяжелый брезент. Сгорая, он опадал сверху черным пеплом. Мы стояли на окраине станции, за жидкой лесополосой. Порывы горячего ветра сушили лица. Стояла почти летняя жара, и еще этот ветер, пахнущий смолой, а временами доносивший запахи горелого мяса. В моем экипаже по-прежнему были Федотыч и Леня Кибалка, которому присвоили звание сержант. За эти месяцы он превратился из мальчишки в опытного танкиста, раздался в плечах и даже заимел невесту в Челябинске, которой успел отправить несколько писем.Стрелкам-радистам в моем экипаже не везло. Гибли чаще других. Новичкам мы об этом не говорили. На этот раз у нас был квалифицированный радист, прибывший после учебных курсов. Крепкий, как боровичок, парень окончил перед войной техникум, работал телефонистом, а затем мастером на узле связи. Время стерло из памяти его фамилию. Помню, что звали его Костя, а прозвище он получил Студент. Это прозвище больше бы подошло мне, но о моей учебе в институте вспоминало лишь начальство, когда приходилось допрашивать пленных.Студента быстро зауважали. Костя отлично знал рацию, азбуку Морзе, обучался под Москвой на курсах стрелков-радистов, помог Федотычу отрегулировать кое-какие приборы. Мог за считаные минуты, без сапог, взобраться на телеграфный столб. На досуге Костя Студент читал толстый том Жюля Верна «Таинственный остров». Книгу он начал читать еще в учебке, стащил ее из библиотеки на фронт и уже одолел две трети. Федотыч и Леня Кибалка, на правах старых друзей, называли меня без посторонних по имени, а Костя по имени-отчеству. Он был на год старше меня и оставил в городе Борисоглебске молодую беременную жену.— Может, перекусим, пока то да се, — предложил Кибалка.Он намекал на НЗ, рассчитывая, что на станции мы разживемся трофеями. Федотыч возразил, что с полными кишками в бой идти нельзя. Рассказал, как однажды несли раненного в живот, а у него текла из кишок каша. Этот рассказ мы уже слышали и никак не реагировали. Возможно, старшина был прав. Но причина отложить обед заключалась в другом. Механик-водитель не представлял хорошего обеда без ста пятидесяти граммов. Когда имелась уверенность, что предстоит отдых, Федотыч мог выпить и бутылку. С ним никто не соревновался. Леня Кибалка пил мало, а я в то время к водке тоже был не слишком привычен.Спор насчет еды прервали «Юнкерсы-87». К осени сорок третьего года эти сволочи тащили в брюхе и на внешней подвеске полторы тонны бомб. «Юнкерсов» было девять, а сопровождала их шестерка «Фокке-Вульфов-190», которые, кроме четырех пушек и пулеметов, тоже имели по несколько бомб. Мы прикрыли люки, а я связался с Антоном Таранцом: «Будут ли наши истребители?»— Будут, — коротко ответил он.Однако вся компания безнаказанно обрушилась на артиллерию и частично на танки. К бомбежкам привыкнуть невозможно. Я чувствовал себя каждый раз до тошноты отвратительно. Но держался, даже пытался веселить остальных. В основном Леню Кибалку и Костю Студента. Оба сидели бледные и слушали вой сирен. Раза два танк хорошо встряхнуло, а я обругал наших летчиков. Что, нас так и будут до конца войны безнаказанно бомбить? Четыре «Ла-5» появились к концу бомбежки. Тупоносые, скоростные, они врезались в крутящееся колесо «юнкерсов», сбили один. На них накинулись «фокке-вульфы». Бой переместился на высоту, откуда вскоре, кувыркаясь, вывалился «лавочкин». Пилот, видимо, был убит, и самолет взорвался, врезавшись в землю.Немцы, навалившись, успели сбить еще одного «лавочкина», но на выручку прилетели не менее десятка наших истребителей, и бой на высоте вступил в новую фазу. Наседали наши самолеты, кажется, кого-то сбили, один из самолетов (неясно, чей) летел вниз, разваливаясь на куски. Вдалеке колыхался купол парашюта, а мы подсчитывали потери. Основной удар пришелся по гаубичному дивизиону. Среди перепаханной земли, огромных воронок валялись обломки и лежали перевернутые штук восемь гаубиц — две трети дивизиона. Мы отделались легче. Одну «тридцатьчетверку» из второй роты крепко покорежило близким взрывом. Остальные танки уцелели. Лишь некоторые получили небольшие повреждения.Мы торопливо пообедали тушенкой с сухарями. Комбат Антон Таранец вызвал меня и командира второй роты Успенского. Стал объяснять обстановку и поставленную задачу. Капитан Успенский, затянутый в портупею поверх комбинезона, невольно бросал взгляды на разбитые гаубицы. До них было метров сто пятьдесят, и мы видели, как складывают убитых. На носилках или куски тел, собранные в шинели.— Ясно или нет? — спросил Таранец. — Чего вы туда уставились? Успенский, снимите портупею к чертовой матери! Подобьют — зацепитесь вашей сбруей — живьем поджаритесь.После больших потерь танковые батальоны пополняли людьми, собранными отовсюду. Капитан Николай Фатеевич Успенский служил в Приамурье, успел повоевать на Халхин-Голе. Все остальное время находился на границе с Маньчжурией. Он был кадровиком, хорошо знал технику, имел орден Красной Звезды. За несколько дней знакомства он надоел мне бесконечными историями о том, как беспощадно били японцев под Халхин-Голом и как напряженно проходила служба на границе. Ротой он командовал с тридцать девятого года, получив повышение после Халхин-Гола вместе с орденом.— Если что со мной случится, командование батальоном принимает лейтенант Волков.— Есть, — козырнул я.— Николай Фатеевич, не обижайся, что лейтенанта назначаю, — добавил Таранец. — Но ты пока не освоился. У немцев техника помощнее, чем у японцев, и дерутся они грамотно. Волков с сорок первого воюет, кое-чему научился. И боевой счет у него немалый.— Японцы тоже в окопах не отсиживались, — обидчиво заметил Успенский. — Дрались до последнего. Я сам лично два японских орудия и танк уничтожил.— Ребята, на рожон не лезьте, — еще раз предупредил Таранец. — У фрицев на станции зениток понатыкано плюс противотанковые пушки. Остерегайтесь 50-миллиметровок. Мелкота — по кустам прячется, но снаряды к ним кумулятивные, прожигают броню в любом месте. И требуйте от пехотных командиров постоянного взаимодействия. Командир дивизии уже дал соответствующее указание.Вторая атака началась за полдень. Хороший, солнечный был денек. Умирать в такой день не хочется. Рота двигалась мимо сгоревших, еще дымившихся танков третьего батальона. Один, второй, третий… Сколько их тут пожгли? Может, сама станция не стоила таких жертв, но немцы успели создать здесь сильный оборонительный узел. Место было удобное: река Псел, илистая и глубокая, железнодорожные насыпи, лесные участки и сама станция, где среди лабиринта построек застрял батальон майора Каретникова.Неохотно вел я свою роту в эту западню. Горящие шпалы продолжали заволакивать все вокруг дымом. Первый танк подбили неизвестно откуда. Ударили в борт, убив наповал механика, оторвали ногу командиру машины. Пока вытаскивали экипаж, остальные машины вели беглый огонь наугад. Потом подожгли второй танк. Пехота залегла, хотя мы подавили основную часть пулеметных точек. Я понял, что при таких темпах скоро останусь без машин.Приказал Фогелю оставаться с ротой на месте и вести редкий беспокоящий огонь. Надо было определиться, кто нас держит. Пошел на станцию вместе со старшим лейтенантом, командиром роты десанта, и его четырьмя бойцами. Здесь война в очередной раз напомнила мне, как мало стоит жизнь на передовой. Двигались вроде осторожно, перебежками, от укрытия к укрытию, но неожиданно нарвались на пулемет. Из узкого окна полуразрушенного кирпичного дома ударили прицельной очередью. Пули не отбрасывают людей, как показывают в боевиках. Убитые, тяжелораненые падают, словно надломленные куклы. Двое десантников свалились возле ограды, остальная группа кинулась к стоявшей неподалеку сгоревшей «тридцатьчетверке». Пока бежали, пули срезали еще одного десантника и ранили старшего лейтенанта.Пулеметчик хлестнул по танку очередью. Убедился, что нас не достать, и добил третьего десантника, который пытался ползти. Пули насквозь пробили тело, вокруг быстро расплывалось огромное пятно крови. Парень не успел доползти до танка десяти шагов. Командир роты, матерясь, зажимал простреленную ладонь и обещал закопать долбаного фрица. Возле «тридцатьчетверки» мы обнаружили стрелка-радиста из экипажа сгоревшего танка. Сгоряча, он едва не запустил в нас «лимонку», из которой успел выдернуть кольцо. Кольцо с чекой я вставил на место, с трудом разжимая одеревеневшие пальцы танкиста.— Ты из батальона Каретникова? — спросил я.— Так точно. Только батальона, наверное, уже нет.— Сколько времени здесь прячешься?— Часа два.— Наших поблизости нет?— Нет.— Один, что ли, остался?— Один, — кивнул молодой парень с обожженным, покрытым волдырями лицом. — Еще башнер был жив. Полез через нижний люк, но его все равно достали. Так и сгорел вниз головой.— Откуда вас подбили?— А вон две пушки на бугорке, возле пакгауза. Окопы глубокие, и деревья вокруг.Я разглядел в бинокль стволы двух 50-миллиметровок и спросил, есть ли поблизости другая артиллерия.— Еще танк прячется между платформами. Но его отсюда не видно.Стрелок-радист объяснил, где находится танк, а на вопрос, почему не выбрался, ответил, что пулемет из окна сечет все живое, головы не поднять. Неподалеку стрелковый взвод наступал. Бежали по брусчатке. Почти все там остались. Сам радист отлеживался в канаве, а потом перебрался под защиту сгоревшей «тридцатьчетверки».— Так мы что, тоже в ловушке?— Не знаю. Пулемет в ста шагах отсюда.— Ближе, — уточнил командир роты с перевязанной ладонью. — Подтвердишь, лейтенант, если в самостреле обвинят. Вот, сучара, прямо в ладонь угодил.— Лучше в лоб? — усмехнулся я. — Вот то, что мы с тобой роты бросили и под танком застряли, совсем хреново. Надо выбираться.Немецкий пулеметчик уловил движение и запустил в танк одну и другую очереди. Пули из «МГ-42» шли густо. Большинство плющились о броню или шли рикошетом. Некоторые пролетали насквозь между колесами, высекая искры из брусчатки. Глыба обгоревшего железа не казалась надежной защитой. А если мины начнут пускать?— Семьдесят метров, — определил ротный. — Ну, что делать будем? Тебя, кстати, как зовут?— Алексей.— А меня — Никита.— Глянь туда, Леха. Повыше приподнимись.Я посмотрел, куда показывал командир роты. На брусчатой дорожке лежали трупы. Как бежали, так и остались лежать. Кто на спине, разбросав руки, кто — лицом вниз, кто — скрючился, зажимая живот. Из канавы, где тоже лежали несколько тел, торчали ноги в ботинках и обмотках. Значит, здесь накрылся стрелковый взвод.— Умеют сволочи воевать, — выругался старлей. — Подпустили поближе и смахнули из МГ. Двенадцать пуль в секунду. На этих бедолаг минуты хватило.Я кивнул, все больше осознавая, какую глупость сделал, оставив роту и исчезнув неизвестно куда. Да еще вляпался в ловушку. Злился на себя, на начальство, которое могло дать приказ обойти станцию, а не гробить здесь танки. Ну, что же, по крайней мере, пойдем не вслепую. Где две немецкие пушки и танк — я уже знаю. Теперь без паники выбираться отсюда, найти место повыше, оглядеться и уходить назад. Нас было четверо. У всех имелись автоматы. Но уйти из-под пулемета — задача очень непростая. Посоветовались. Старлей Никита сказал, что пулемет можно взять. Двоим остаться у танка и вести отвлекающий огонь, а двое поползут по канаве и обойдут пулемет с тыла. Двое — это мы с Никитой.— Больше людей не надо, — уверенно рассуждал ротный. — Там у МГ расчет от силы трое-четверо фрицев. Пара гранат, и все кончено. Я этих пулеметов…Старший лейтенант говорил уверенно. Он не был похож на хвастуна. Часто человека можно определить по виду. Выцветшая, почти белая гимнастерка, две ленточки за тяжелые ранения и новенький орден Красной Звезды, сверкающий красной эмалью. Автомат у старлея немецкий, «МП-40», пистолет в кобуре и две «лимонки». В сапогах — запасные магазины.— Немецкие, они в разведке удобнее, — проверяя магазин, сказал старший лейтенант. — У наших, когда ползешь, диски вылетают, если за что-то зацепишься. Хочешь, оставайся здесь, я своего бойца возьму.— Нет, пойдем вместе. Для меня не пулемет главное. Там угол дома торчит, высотой метров пять. Оглядеться перед атакой надо.Никита прихватил еще две гранаты, и мы поползли по дну водосточной канавы. Мне эта станция Штеповка надолго запомнилась. И канава тоже. Добротный, укрепленный камнями железнодорожный водоотлив. Почти метр глубиной. Ползли среди куч нечистот, немецкой обосранной бумаги «пипи-факс», натыкались на трупы. Один был без ног. Фрицев накрыло здесь огнем гаубиц. Вперемешку с немцами лежали наши бойцы, расстрелянные из пулемета. Видать по всему, они падали сюда, смертельно раненные, и умирали, истекая кровью. Загустевшей крови было на палец. Мы перемазались в ней, как вурдалаки.В одном месте брусчатку вскрыло взрывом тяжелого фугасного снаряда. Воронка и куча земли, перемешанная с камнями, помогли нам переползти на другую сторону неширокой дороги. Железнодорожные постройки возводили при советской власти на совесть. Стены в красных кирпичных домах были толстенные, основания заборов — тоже из кирпича. Но деревянные планки были начисто снесены, и мы нырнули в заросший огород. Наткнулись на сочные, уже начавшиеся лопаться помидоры. Хотелось пить. Забыв про все, с жадностью накинулись на них. Будь поблизости немцы, нам бы пришел конец с помидорами во рту.Сплошной линии обороны на станции не было. Фрицы торопились отводить основную часть войск к Днепру, оставляя укрепленные огневые точки. Старлей определил, где находится пулемет. Через два разрушенных дома от нас. Тот дом был тоже разрушен, но уцелели два окна и кусок стены с обрушившейся крышей. Никита сказал, чтобы я полз шагах в пяти за ним и не вмешивался.— В случае чего огнем поддержишь.Поползли. Нас укрывали кусты смородины, густая трава. Ротный обернулся, зашипел:— Задницу не поднимай, — и взял в обе руки по «лимонке».Действовал он умело и очень быстро. Выпрямившись, сделал несколько шагов и забросил «лимонку» в первое окно. Не дожидаясь взрыва, шагнул к окну пулеметчика. Простучала очередь, и одна за другой взорвались еще три гранаты, которые бросил Никита. Не маяча перед окном, старший лейтенант выпустил длинную очередь из автомата и перекатился через низкий подоконник. Я тоже дал очередь в первое окно и, заглянув внутрь, убедился, что там никого нет. Среди развалин лежала сплющенная безоткатная пушка, валялись смятые гильзы. Трупы немецких артиллеристов привалило обрушившимся перекрытием и кирпичами. Пахло мертвечиной, громко зудели крупные мухи. В углу, между кирпичей, торчала рука. Я снял часы, послушал. Вроде ходят. У нас в экипаже часов не было только у Кости Студента. Ну, вот, принесу подарок, если выберусь.— Леха, дуй сюда, — позвал меня старший лейтенант. Он ковырялся возле пулемета. Рядом лежало тело молодого немецкого солдата в расстегнутом мундире. Лицо, руки были иссечены осколками. Сквозь расползшийся френч вылезли внутренности. Пульсирующие, живущие отдельно от умирающего тела.— Он один тут управлялся, — сказал командир роты. — А я три гранаты засадил. И одну в соседнее окно, на всякий случай. Пулемет, жаль, испортил. У меня в роте ни одного «максима» не осталось. А этот на треноге, с оптикой.Я рассмотрел на петлицах убитого пулеметчика маленькие серебряные молнии. Эсэсовец. Без прикрытия, сучонок, воевал. Пол был засыпан золотистыми, пахнущими порохом гильзами. Все это перебивал парной запах крови. Возле пулеметной треноги стояли полные коробки с лентами. У стены валялось не меньше десятка пустых коробок и сложены расстрелянные ленты. Два цинковых ящика с патронами, ящик ручных гранат, консервные банки, автомат, матрац на полу. Удобно устроился.Я вылез с биноклем на обрушившийся чердак и минут десять разглядывал станцию. Разглядел танк, вернее, самоходку «мардер», приземистую, окрашенную в камуфляж. Немного подальше стояла в капонире 88-миллиметровая зенитка. Вторая, неподалеку, была разбита. Ничего другого сквозь дым горящих шпал и солярки я не разглядел. На путях горел паровоз, над ним висело облако пара. На охваченной огнем платформе торчали два зенитных автомата. Пачками взрывались двадцатимиллиметровые снаряды, и гильзы взлетали вверх, как маленькие ракеты. Я спустился вниз. Вовремя! По моему наблюдательному пункту с запозданием ударила пушка. Мы выскочили из окна, прихватив автомат, гранаты и консервы. Минут пять посидели возле танка, отдышались.— Ну, ты молодец, Никита, — сказал я. — Лихо с пулеметчиком расправился.— А ты как думал! Это тебе не на танке раскатывать.Немного позубоскалили и осторожно двинулись в обратный путь. Мое отсутствие незамеченным не прошло. Радист Костя Студент сказал «спасибо» за часы и доложил, что меня дважды вызывал товарищ комбат. Я связался с Таранцом и получил порцию матюков.— Ты понимаешь, что теперь ротой командуешь? Бросил все и исчез неизвестно куда.В такой ситуации, хоть я был не прав, лучше нападать, чем обороняться.— Разведку проводил. Или напролом лезть, как Каретников. Видел, сколько его танков сгорело?— Видел, не видел! Разведчик хренов. Дуй ко мне.Я рассказал Таранцу, что происходит на станции. Он сверился со своей картой, заляпанной масляными пятнами. Нанес огневые точки и приказал дополнительно отметить на карте еще одну зенитную батарею на юго-западной окраине станции. Я добросовестно поставил крестик. Антон снова посмотрел на меня и сплюнул:— Нельзя так себя вести! Послал бы ребят, а сам оставался с ротой. И вообще… ты знаешь, что наверх доложено — станцию уже взяли. Первый батальон перенацелили на Лебедин. Они уже на марше. Со Штеповкой все дела расхлебывать нашему батальону.— Каретников, что ли, доложил?— Может, и он. А может, кто-то повыше. Станция горит, немцы уходят. Ура, победили!— Чего ж Каретникова не оставили нам помогать? И вообще где он сейчас?— У него на ходу всего с пяток машин осталось. Считается, что он мелочовку добивает. На самом деле вся ремрота его выбравшиеся танки ремонтирует. Не станешь же в корпус докладывать, что за один день батальон потеряли!— Наверное, и Лебедин таким макаром уже взяли. Когда брехать отучимся! — не выдержал я. — Нельзя нам в эту мышеловку лезть. Потеряем машины в закоулках и среди платформ. Там не то что пушками, гранатами танк побьют.— Пехота уже готова к штурму, — отозвался Таранец. — Ждут нас. Комбриг считает, что мы уже за станцию деремся. Давно в бою. А мы языками чешем.И все же мне везло на хороших командиров. Антон вызвал Успенского, комроты-2, который тоже было взялся с высоты своих капитанских погон отчитывать меня.— Ладно, помолчи, — оборвал его Таранец. — Спасибо скажи, что теперь не вслепую пойдем. Волков кое-какие огневые точки засек.— Ну, если Волков… — не унимался капитан Успенский, разобиженный, что заместителем комбата является не он, ветеран Халхин-Гола, а недоучившийся лейтенант.— Слушай, Николай Фатеич, — разозлился Таранец. — Брось ты эту херню. Нам всем в одном сжатом кулаке быть, а не считать, у кого заслуг больше.— Ладно, молчу.Мы быстро обсудили план предстоящих действий. Для атаки Таранец выделил по одному взводу из обеих рот и назначил старшим Павла Фогеля.— Он мужик обстоятельный. На рожон не полезет. Пусть потихоньку продвигается и ведет огонь. Ты, Алексей, берешь на себя две пушки возле вокзала и этот долбаный «мардер». Капитан Успенский обходит станцию и уничтожает зенитную батарею 88-миллиметровок. Труднее всего придется Волкову. Тебе, Леха, все же придется лезть в эту мышеловку. Ты хорошо рассмотрел, где пушки и самоходка находятся. Выбьем фрицев из станции, считай, что орден Красной Звезды заработал.— Зато мне легко будет наступать! — едко заметил Успенский. — Зенитная батарея 88-миллиметровок. Шесть пушек. У фрицев эти батареи почти все по шесть стволов. Так ведь?— Так или иначе, не знаю. Может, и восемь. Но, скорее всего, меньше. Снимают они зенитки. — Таранец догадывался, что Успенского заело обещание представить меня к ордену, и добавил: — Уничтожишь батарею, тебе тоже орден причитается. Глава 9 Надолго запомнилась мне станция Штеповка. Как горели танки комбата Каретникова, которые он пустил вперед в надежде выбить немцев одним ударом, но не получилось. Трупы наших бойцов на раскаленной солнцем брусчатой дорожке и в сточной канаве среди дерьма и бинтов. И едкий запах горелого мяса возле подбитого танка, где мы прятались от бьющего в упор пулемета. И весь последующий бой в мешанине взрывов, пулеметных очередей, дыма горящих шпал и вагонов, среди развалин толстенных железнодорожных построек, неожиданных выстрелов из-за укрытий.Мы обошли здание станции с тыла. Запомнилось название на серой жестянке, выведенное по-немецки. Из взводных я взял с собой более опытного Гришу Весняка. Он расстрелял обе пушки с ходу, а мы били из пулеметов по бегущим к огромным тополям артиллеристам и пулеметчикам. Пулеметчик свалился среди деревьев, выронив «МГ-42», который не бросил и тащил на плече вместе с болтающейся патронной лентой. Весняк двинул свои танки вперед, десант подобрал пулемет, а сам лейтенант помахал мне рукой: бьем сволочей!Через несколько секунд мы потеряли сразу трех-четырех десантников и танк из взвода Весняка. Струя огнемета ударила из развалин дома. Танк вспыхнул мгновенно. Механик-водитель и командир машины успели выскочить. Механика срезали очередями, а командир, смертельно обожженный, заметался живым факелом. Я выстрелил фугасным в то место, где был огнемет. Потом выпустил длинными очередями весь диск и еще один снаряд. Командир танка, молоденький младший лейтенант, все кричал, катаясь по земле. Мне кажется, сволочи фрицы специально не стреляли по нему, чтобы продлить мучения. Потом ударил из засады «мардер». У меня в роте был единственный Т-70, и он сгорел, получив снаряд в моторную часть. Экипаж, два человека, сумели выбраться. Мы загнали немецкую самоходку в тупик, рядом с горящим паровозом, и расстреляли сквозь перевернутые платформы. Броня у «мардера» слабая. Наши снаряды пробили ее в нескольких местах и зажгли машину.Мы двигались цепью вдоль путей, непрерывно стреляя. Зенитку, которую я рассмотрел, окружили и забросали гранатами десантники. Мы вышли к жилым домам станции. Украинские побеленные хаты горели. Отовсюду шла отчаянная стрельба, и хлопали несколько противотанковых орудий. Мы не полезли в лоб и обошли станцию по окраине, уходящей в степь. Немцы сумели подбить еще один наш танк — снаряд вышиб колесо у «тридцатьчетверки». Мы отплатили, открыв огонь по уходящим из станции грузовикам и бронетранспортерам. Три машины остались гореть вдоль дороги. Мы, не жалея снарядов, стреляли даже по одиночным немцам.Штеповку взяли дорогой ценой. Кроме больших потерь, понесенных батальоном Каретникова, подбили штук шесть танков из нашего батальона. У меня в роте сгорели два танка и одну машину спешно ремонтировали. Роте Успенского тоже досталось. Немцы эвакуировали зенитную батарею, но его машины встретили из засады две «пантеры», оставленные для прикрытия. Новые танки с сильной броней и пятиметровыми пушками, сожгли одну «тридцатьчетверку» и две подбили. Потом на скорости, прикрывая друг друга, стали уходить. Одну из «пантер» догнали снарядом в корму и добили.«Пантеры» мне не попадались, и я не поленился глянуть на знаменитую машину, которую позже назовут лучшим танком немецкой армии. Наши штабы представляли информацию о новой немецкой технике своевременно. Считаю, это было большим плюсом. В обновленных справочниках коротко, но довольно точно указывались основные технические данные танков, их уязвимые места. Разглядывая сгоревшую «пантеру», я убедился, что это враг, который по ряду параметров превосходит наши «тридцатьчетверки». Прежде всего по бронированию (лобовая броня составляла 100 миллиметров) и вооружению. Длинноствольная пушка «пантеры» пробивала броню наших танков за 900 метров. Оптика хоть и сгорела, но я не сомневался, что она качественная, а электропривод позволял разворачивать башню в нужную сторону за считанные секунды. Мы разворачивали свои башни вручную. По скорости танки были почти равные, но я сразу отметил, что «пантера» на полметра выше «тридцатьчетверки». Это делало машину более заметной, а, значит, уязвимой.К сожалению, политработники, отрабатывая свой хлеб, нередко забалтывали серьезные деловые обсуждения вражеской техники. Не зря про них говорили: «Рот закрыл — рабочий день закончен». Бесцеремонно вмешивались в проведение боевой учебы под предлогом поднятия боевого духа личного состава. Отмахивались от реальных преимуществ, которые имела та или иная немецкая техника. Деловые обсуждения, как лучше бить новые танки, зачастую превращались в поток лозунгов и призывов. В то же время многие политработники, особенно молодые, находились в боевых порядках. Порой заменяли убитых или раненых командиров. На передовой они вели себя по-другому. Те, кто воевал, получали свои награды не зря. Вот такие противоречия. Например, замполит нашего второго батальона, невзрачный, маленький капитан, все время оставался в тени. Я не запомнил его имени и фамилии. Замполит бригады, полковник, занимавший гораздо более высокую должность, появлялся на переднем крае часто, я его хорошо знал. Мы несколько раз беседовали с ним, хотя в откровенные разговоры я старался не лезть. Все же политработникам я до конца не доверял. Знаю, что они отсылали наверх политдонесения о моральном духе бойцов и командиров. Мне это не нравилось. Слово «донесение» напоминало донос. Возможно, я был не прав.Позже, обсуждая с комбатом Таранцом новые немецкие танки, мы пришли к выводу, что наша знаменитая «тридцатьчетверка» к осени 1943 года потеряла большинство преимуществ перед немецкими танками. Самоходные установки СУ-122 себя не оправдывали. Короткоствольные гаубицы не пробивали лобовую броню, обладали низкой скорострельностью. Появились самоходки с мощной 85-миллиметровой пушкой, но их в войсках было еще очень мало. Во всяком случае, в нашей бригаде не было ни одной машины.Нам не дали засиживаться долго. Привезли боеприпасы, горючее, и мы часа полтора всем экипажем загружали снаряды, переливали ведрами солярку. Приказано было захватить по два 90-литровых запасных бака, а количество снарядов составляло двойную норму. В специальных ящиках нам выдали по десять подкалиберных снарядов и сухой паек на трое суток. Танки были уже загружены до отказа, когда приказали взять дополнительно по два цинка с патронами для пулеметов и запас ручных гранат.— Рейд, что ли, какой? — удивлялись танкисты.Таранец лишь улыбался. Выехали в сумерках, обошли город Лебедин, где еще шли бои, а утром остановились поспать. На привале нас догнали отремонтированные танки. В роте у меня теперь насчитывалось восемь машин.Середина сентября запомнилась быстрым продвижением механизированных частей. Впервые за войну мы наступали, убежденные, что обратного хода не будет. Бригады, полки, дивизии двигались каждый своим маршрутом, но цель была одна — Днепр! Дойти до Днепра означало достичь рубежа, который станет нашей очередной победой. «Сбросим гадов фашистов в Днепр!», «Бей врага без остановки!» — таковы были лозунги победного сентября сорок третьего.Наш батальон усилили четырьмя самоходками СУ-122. Кроме нескольких «студебеккеров» с пехотой и десантом, с нами двигались саперы со своей техникой, а впереди шли мотоциклы разведки. Задача была одна — не давать немцам закрепиться. Мы должны были с ходу выбивать немцев из укрепленных пунктов, захватывать по возможности мосты или наводить переправы. Если укрепления окажутся не по зубам, сообщать по рации и двигаться дальше в обход, разбивая отстающие тыловые колонны.В один из первых дней мы сумели обойти с флангов наспех вырытые укрепления и разгромить заслон. Видимо, у немцев не было возможности эвакуировать всю тяжелую артиллерию. Кроме противотанковых пушек в капонирах стояли 150-миллиметровые гаубицы. Бой был короткий, ожесточенный. В моей роте сожгли танк, еще два танка потеряла вторая рота. Привели двоих пленных: унтер-офицера и рядового. Я допрашивал их. Комбата Таранца интересовало, какие силы нас ждут впереди и заминирована ли дорога. На вопросы пленные отвечали, но я чувствовал, что они частично недоговаривают. Насчет минных полей унтер-офицер пожал плечами и сказал, что он не сапер и о минах ничего не знает.— Как же вы отступать собирались, если не знаете?— Минирование позиций держится в секрете. Планы минных полей имеются даже не у всех офицеров.— На хрен нам такой унтер нужен, который ничего не знает, — выслушав перевод, сказал Таранец. — Бесполезный груз. Алексей, переведи ему, если будет молчать — шлепнем. Поговорим с другим пленным. Возможно, он больше ценит свою жизнь.Ответ унтер-офицера был неожиданным.— Я ценю свою жизнь не меньше и хочу вернуться к семье. Но лучше умереть честным солдатом, чем предателем. Наши об этом все равно узнают. Под Сталинградом вы взяли в плен сто с лишним тысяч человек. До весны не дожила и половина. Вы все равно нас убьете.Для меня это была новость. Может, фриц врал? Я сам видел в кинохронике колонны немецких пленных, которых вели в тыл, в лагеря. То, что их не расстреливали, я был уверен. Мы не щадили фрицев в бою, редко обращая внимание на поднятые руки. Но уничтожать пленных в лагерях? Мы же не фашисты! Позже я узнал, что значительная часть солдат армии Паулюса попали в плен обмороженные, страдающие от дистрофии, больные тифом. Многие из них к весне умерли. Умирали от тифа, работая в лагерях, и наши военврачи. Но Геббельс повернул все по-своему: «Жиды-большевики планомерно убивают всех военнопленных». Мне не хотелось спорить с унтер-офицером. Стало противно. Ты приперся с оружием в мою страну, стрелял в моих товарищей, а сейчас строишь из себя героя. Таранец приказал, чтобы унтера увели и расстреляли. Я перевел, отчетливо выговорив слово «шиссен». Расстрел. Унтер побледнел и стал давать показания.Дорога в основном не заминирована. Далеко ли отступающие войска, он не знает. Если мы не расстреляем его и товарища, то он может сообщить сведения, которые спасут жизнь многим русским солдатам.— Говори, — заинтересованно кивнул комбат.— Не трогайте брошенные мотоциклы, машины, повозки с продуктами. Там могут быть мины. И еще. Спирт и шнапс в канистрах иногда разбавляют метанолом. Он ничем не пахнет, а через три-четыре часа люди умирают или слепнут.Когда я перевел, раздался возмущенный гул. Придвинувшиеся ближе офицеры и солдаты слышали последние слова. Мины — полбеды!Но лишать победителей выпивки — преступление. Унтер-офицеру сунули кружку спирта из найденной в машине канистры. Он выпил, закашлялся и попросил воды.— У нас здесь ничего не отравлено, — отмахивался унтер-офицер, но его заставили выпить еще.Пьяного унтера и второго пленного отправили на трофейном грузовике вместе с ранеными в тыл. Мы оставили подбитые танки с экипажами ждать ремонтников или чинить технику самим. Хоронить погибших времени не было. А их оказалось десятка три. Путь победного наступления обходился немалыми потерями.Через пару часов мы увидели следы отступающей колонны. Грузовик без переднего колеса и с вырванным мотором. Сброшенная на обочину повозка и убитая лошадь. Куча догорающих катушек с телефонным проводом. Эти удобные, легкие катушки и разноцветный провод, который легко было соединять в местах разрыва, ценились нашими связистами. Немцы, несмотря на спешку, не поленились их сжечь. Мы увеличили скорость. Мой танк шел первым, не считая мотоциклов разведки, которые умчались вперед. Вскоре один из мотоциклов вернулся. Сержант, сидевший за пулеметом, доложил:— Хвост колонны километрах в трех. Повозки, грузовики.Я связался с Таранцом. Он шел между первой и второй ротами. Догнал меня и передал по рации, что огонь открывать по его команде. Лошадей, по возможности, не гробить. Мы не собирались щадить немцев, но лошадей убивать не собирались. Даже в городах, до войны, это был основной транспорт. И у нас в поселке все перевозки осуществлялись на лошадях. Мы любили и подкармливали этих умных животных, которых тоже не щадила война.Мы разнесли колонну. Десятка три повозок, примерно столько же грузовиков, несколько бронетранспортеров и две самоходки «артштурм».Немцы успели подбить один из танков, но остальные наши танки и самоходки неслись, догоняя снарядами и пулеметными трассами грузовики. На дороге образовался затор. Вспыхивали бензобаки, взрывы снарядов разламывали машины, вверх взлетали доски разбитых кузовов и клочья брезента. Тяжелый снаряд СУ-122 попал в итальянский «Фиат», набитый солдатами. Вместе с досками разлетались разорванные тела, руки, ноги, каски. Все напоминало «гиблый овраг», когда при прорыве из окружения осенью сорок первого года мы оставили в безымянном овраге сотни две убитых и тяжелораненых, накрытых минометным огнем. Там покалеченные и мертвые красноармейцы лежали друг на друге, а немногие уцелевшие убегали и падали, исчезая в столбах минометных взрывов.Через два года нечто подобное повторилось, но умирали уже немцы. Отставшие от основных сил и не способные противостоять несущимся на них танкам. Справа была голая степь с оврагом вдалеке. Слева — редкие кусты акации, среди которых можно было спрятаться от пуль. Но две «тридцатьчетверки» неслись, подламывая сухие кусты, заставляя немцев вставать, метаться и попадать под пулеметные очереди. Поднятые вверх руки ничего не значили. Когда у фрицев были пушки, они сожгли в Штеповке едва ли не целый танковый батальон. Расстреливали из бойниц в толстостенных домах нашу пехоту и добивали раненых.Сейчас все обстояло по-другому. Если в вас арийская кровь и вы такие герои, зачем бросали укрепленную станцию и город? Ваше начальство решило вывести вас из-под удара, чтобы вы могли убивать нас в другом укрепрайоне? Не получится! Поднятые руки и крики на немецком, русском: «Нихт шиссен! Не стреляйте!» — не имели никакого значения.Тем, кто кинулся вправо, надеясь спрятаться в овраге, тоже не повезло. Их догоняли танк и «студебеккер». Стреляли из всех стволов. Тряска на ухабах хотя и мешала целиться, но часть немцев остались лежать в степи. Тех, кто успел скатиться в овраг, пехотинцы добивали из винтовок и автоматов, встав цепочкой на краю оврага. Потом по чьей-то команде цепочка отступила, и вниз полетели гранаты.Разгромленная колонна осталась в моей памяти как противостояние «гиблому оврагу». Там лежали погибшие и умирающие красноармейцы. Здесь, недалеко от города Лебедин, история повторилась, только другой стороной. Когда я начинал свои записки, то не раз ловил себя на мысли, что перехватываю с жестокостью. Так не принято было писать в восьмидесятых, когда Германская Демократическая Республика считалась нашим другом. Читая о той войне, я поневоле проникался стереотипами. Смелый и решительный в бою советский солдат, одержав победу, разгромив немцев, мгновенно преображается в добряка-победителя и тянет свой кисет пленному фрицу. Крепок наш табачок? То-то! А вы воевать с нами вздумали.Не было принято говорить, как мы, наступая, не имели возможности не только похоронить, но и достать из раскаленных дымящихся танков останки своих товарищей. Чтобы убедиться: может, кто-то выжил, а эти погибли. О судьбе некоторых мы узнавали спустя недели и месяцы. Бой нельзя мгновенно прекратить поднятием рук или приказом сверху. Он заканчивается по своим законам. Позже мы будем брать в плен сдавшихся немцев. На той дороге пленных не было.Догорали грузовики, тела убитых лежали повсюду. Молодые и в возрасте, в серых френчах, с нашивками, медалями, какими-то значками. Изредка попадались железные кресты. Документы убитых, награды, жетоны собирали в вещмешок. Одного вещмешка не хватило, и мы торопливо кидали солдатские и записные книжки, бумажники с деньгами и кольцами во второй мешок. Таранец приказал адъютанту сосчитать убитых.— Только без брехни, — непонятно на кого злясь, пробурчал комбат. — Брешем по поводу и без повода.— Их достаточно лежит и без вранья, — весело отозвался адъютант.Танкисты и десантники, пользуясь короткой передышкой, собирали трофеи, снимали часы. Некоторые стаскивали с убитых добротные кожаные сапоги. У многих висели через плечо немецкие автоматы. Пехота, не таясь от командиров, хлебала из фляжек трофейный ром или шнапс. Насчет отравы, о которой нас предупреждали, никто не задумывался. Да и не станут фрицы в собственных фляжках носить метиловый спирт. Танкисты не пили. Насчет этого запрет действовал строго. Неизвестно, что нас ждало через час-два. Ребята из моего экипажа набрали ящик консервов, несколько фляжек со спиртным, а мне принесли в плетеной соломенной упаковке большую черную бутылку.— Это лично вам, товарищ лейтенант, — улыбался до ушей Леня Кибалка. — Вино крепкое. Тридцать два градуса, почти как водка.Я прочитал наклейку. Это было крепленое итальянское вино, вроде кагора. Градусов в нем было всего четырнадцать, а сахара содержалось тридцать два процента. Женская наливка. Я сказал «спасибо» и пообещал, что трофеи выпьем вечером.— Только не пейте сами, ребята, — напомнил я.— Нет, что вы. Разве мы не понимаем, — дружно заверили меня Леня Кибалка и радист Костя Студент, хотя от обоих попахивало спиртным. Но совсем немного, и я промолчал.Зато меня удивил Николай Фатеевич Успенский. Он хлебнул хорошо. Багровый от жары и выпитой водки, оживленно рассказывал, что его орлы сожгли двенадцать грузовиков, захватили три пулемета и перебили сотни полторы фрицев. Успенский хоть и был со мной в равных должностях, но считал себя выше. Все же он был кадровый военный, участвовал в разгроме японцев под Халхин-Голом. Что представляют из себя немецкие войска, он представлял слабо. Прямо говоря, ему пока везло. В тяжелом бою за станцию Штеповка Успенский не нарвался на дальнобойную зенитную батарею 88-миллиметровых пушек. Ее эвакуировали. Бой с зенитными орудиями, с их быстрой и точной наводкой, всегда заканчивался для танкистов серьезными потерями.Мы брали эти длинноствольные пушки с круговым радиусом обстрела, используя всевозможные хитрости. Знали, что они поражают танк в пределах видимости с первого-второго снаряда. Шли на всякие уловки. Оставляли танки в укрытиях, искали минометы, чтобы накрыть осколками артиллеристов и атаковать под прикрытием минометов. Порой выделяли людей из экипажей и вместе с десантниками нападали на зенитные расчеты с тыла, уничтожая их пулеметным огнем и гранатами. Успенскому не пришлось столкнуться с 88-миллиметровками. Он, даже первый в батальоне, уничтожил знаменитую «пантеру». А тут еще сожженные грузовики и перебитая рота фашистов. Ему хотелось поделиться успехами. Таранца он побаивался, решил похвалиться мне.— Фатеич, иди в свою машину, — перебил я его. — Ребятам скажи, что тебя слегка контузило. Часа два-три на глаза комбату не попадайся.— А ты, Волков, заелся, — с усилием ворочая языком, ставил меня на место капитан. — Думаешь, самая героическая личность в батальоне? Достопримечательность…Длинное, непонятное для некоторых ребят слово он выговорил в три приема. Но механик-водитель Федотыч понял его правильно.— Шагал бы ты, Фатеич, к е… матери! Или тебя отвести? Тебе Алексей Дмитриевич правильно советует.Обычно спокойный и невозмутимый, Фогель легко встряхнул капитана за шиворот. Может, хотел что-то сказать или проводить до танка, но появился комбат Антон Таранец. С минуту рассматривал крепко выпившего капитана. Когда тот попытался доложить о боевых успехах своей роты, коротко скомандовал:— Фогель, посадите его на пару часов в свою машину. Будет буянить, связать. Обязанности командира роты временно возложить на командира первого взвода. Алексей, пойдем, глянем, как его личный состав выглядит.Пьянство среди командиров и бойцов, мягко скажем, было очень распространено. Не буду лицемером. Пили практически все, снимая спиртом стресс. Но существовали негласные законы, которые мало кто рисковал нарушать. В танковых подразделениях (по крайней мере, в нашей бригаде) выпить перед боем мог только совершенно бесшабашный новичок. Кстати, слово «алкоголик» мы тогда не знали. Опытный комбат Антон Таранец понял, что отчитывать Успенского бесполезно. Но, как мы и думали, глядя на своего командира, хорошо приложились к фляжкам еще несколько танкистов из его роты. И что хуже всего, один из механиков-водителей. Таранец сжал губы и, с трудом сдерживая злость, выдернул из строя пьяного механика.— Павел Никифорович, — дал он команду Фогелю. — Займите место механика и одновременно исполняйте до вечера обязанности командира роты. Я гляжу, что командиры взводов не могут держать людей в руках.Комбат отозвал в сторону меня и Павла Фогеля. Закурили трофейные сигареты. Я видел, что Таранец не на шутку взведен. Он уже насмотрелся, как горят в бою бесшабашные пьяные экипажи. Да и мне эта картина была хорошо знакома.— Дурак! — не стеснялся в выражениях командир батальона. — Пострелял на Халхин-Голе, пушку или танк подбил и сразу командиром роты назначили. Он ведь взводом почти не командовал. Затем четыре года на сопках в тылу проторчал и считает, что задницей уже майора высидел. Вместо Каретникова себя предлагал.— Брось, Антон Васильевич, — рассудительно проговорил Павел Фогель. — Напился, с кем не бывает. А Каретникова в эту мясорубку под Штеповкой приказом сунули. Не слишком он туда и рвался, как я считаю. Новый человек в бригаде. Не выполнил бы приказ, церемониться не стали.Таранец понемногу успокоился. Адъютант доложил, что уничтожено триста с чем-то немцев, сколько-то грузовиков. Первый раз за всю войну я видел, чтобы немцы понесли в коротком бою такие потери.— Шестнадцать штук офицеров, — продолжал подробно перечислять адъютант. — Двое раненые были, хотели притащить, но они уже доходили. К тому же эсэсовцы. Ребята их пристрелили. Девять пулеметов захватили. Пять десантники забрали, четыре — у нас остались.— У вас, у нас! Не отделяй десантников. Вместе воюем.— Автоматов штук тридцать по экипажам расхватали. Вам не нужно, товарищ капитан?— Нет. Впрочем, брось один в мой танк. И магазинов с пяток.— Есть.Наскоро перекусили. Пока ели, я с куском хлеба и ветчины спустился вниз, где горели грузовики. Немцы лежали, почти все перевернутые на спину. Карманы у большинства были вывернуты, некоторые разуты. Потом едва не вывернуло меня, я отбросил остатки бутерброда. Знакомый запах горелого мяса, парной крови. Возле перевернутого грузовика с разбитым кузовом мертвые тела лежали грудой. Видимо, грузовик разбили снарядом, а потом прошлись пулеметными очередями. Чего я здесь искал? Трофеи уже порасхватали, да мне и не нужно было ничего. Часы у меня имелись, ребята подарили набор цветных карандашей. В том числе один удобный для записей — химический, с алюминиевым покрытием.Я просто глядел на убитых врагов с любопытством солдата. Большинство были молодые, лежали и тридцати- и сорокалетние. Пожилой майор с залысиной валялся в кювете, запрокинув голову, нижняя челюсть отвисла. Наверное, из тыловиков. Клочья выходных отверстий от пуль на сером кителе. Его расстреляли в спину, когда он убегал. Майору было за пятьдесят. У тебя, наверное, все было: семья, дети, внуки. Но ты поперся за богатством в чужую страну. Гитлер обещал каждому кусок плодородной земли. Здесь, на Украине, вы ее и нашли. Только вряд ли каждому достанется хотя бы пара метров. Трупы немцев пролежат недели две, а может, и больше. Воинским частям хоронить некогда. Мобилизуют местное население, выроют ров и уложат туда все три сотни убитых, предварительно их раздев. Сентябрь, скоро наступят холода. Людям пригодятся немецкие френчи и сапоги. Меня позвали, и я пошел к своей роте.— Наваляли фрицев? — усмехнулся Федотыч.— Наваляли…— На таких полях урожаи хорошие бывают. Удобрили землю за два года.Я не помню в деталях дальнейшие события того дня, но ничего существенного не произошло. Вечером Таранец поговорил с Успенским с глазу на глаз. Ротный каялся, инцидент был исчерпан. Мы настроились на отдых, но получили команду двигаться дальше. Первому и второму батальону даже не дали возможности дождаться полевой кухни. Ели консервы, запивая их водой.Период до 20 сентября запомнился мне бросками вперед. Мы шли к Днепру. Настрой был таков, что ничто нас не остановит. Немцы использовали любые препятствия, откуда можно было нанести удар. И удары наносили порой болезненные. Однажды получилось так, что по одной из дорог вырвался вперед наш второй батальон, усиленный самоходкой СУ-122 и минометным взводом. Кроме десанта на броне вместе с нами двигался пехотный батальон на грузовиках и саперная рота. Пехотный батальон состоял наполовину из новобранцев. Большая убыль в личном составе пополнялась за счет ближайших военкоматов. Часто бойцы только успевали получить форму, принять присягу и, почти необученные, направлялись в бой. Вид трупов, гибель даже двух-трех человек приводили пополнение (многие были в возрасте тридцати и более лет) в панику.Обходя огромную воронку, танк из моей роты налетел на фугас. Фугас — это не противотанковая мина. Штука пострашнее. Немцы использовали авиабомбы килограммов по двадцать пять, гаубичные головки, закладывали дополнительно взрывчатку, ручные гранаты, канистры с бензином. Танк буквально разорвало пополам. Башню отбросило метров на десять. Экипаж и десант погибли. Среди горящих обломков лежали трупы, куски человеческих тел, исковерканное оружие. Один из смертельно раненных, с переломанными ногами, весь в огне, бежал, крича от боли. Человек не способен идти или бежать, когда сломаны кости ног. Но этот боец бежал на страшно подвернутых, болтающихся ногах. Когда упал, я увидел, что концы костей прорвали кожу, штанины и торчат бело-розовыми остриями.И сразу с холма, на расстоянии метров восьмисот, ударили пушки и пулеметы. Место было открытое, в атаку мы не пошли. Танки быстро расползлись по обочинам, низинам и открыли ответный огонь. Два грузовика промедлили какие-то секунды. Один получил снаряд в двигатель, другой загорелся от крупнокалиберных пуль. Впервые за долгое время я опять увидел, что такое паника. Если опытные бойцы сразу залегли, используя любые прикрытия, то новобранцы побежали назад. Срабатывал инстинкт, чем дальше ты убежишь, тем больше вероятность выжить. Но для немецких пулеметов эти выигранные десятки метров не имели значения. Люди падали один за другим.Мы заставили замолчать пушки, одну или две уничтожили, а командиры рот и взводов собрали разбежавшихся бойцов. Продолжали вести огонь из капонира закопанный по башню танк и два крупнокалиберных пулемета, упрятанные в бронеколпаки. Люди продолжали гибнуть. Снаряды и очереди пулеметов находили все новые жертвы. Двигаться в обход не рискнули. Я отчетливо различал пожелтевшую траву и осевшую почву там, где наспех закладывали мины. Двигаться по узкому проселку, вверх по склону было невозможно. Пока саперы разминировали дорогу для обхода высоты с фланга, наши минометчики вели беглый огонь. Уцелевшие пушки пока молчали, зато оба бронеколпака с их пулеметами и вкопанный в землю Т-4 не давали поднять головы. Толстую броню колпаков и торчавший верх танковой башни снаряды «тридцатьчетверок» не брали. Таранец приказал выдвинуть самоходку СУ-122. Лейтенант, командир «сушки», побледнев, мотал головой:— У меня броня сорок пять миллиметров. Сожгут через минуту.— Это приказ, сынок, — спокойно сказал комбат. — А приказы надо выполнять.Вид горящего танка, разбросанные вокруг исковерканные трупы крепко подействовали на лейтенанта. Из «тридцатьчетверки» вытекло много солярки, она догорала коптящим озерком, в котором корчило и шевелило жаром мертвые тела. Даже бывалым танкистам было жутко смотреть на это. Лейтенант бубнил о том, что по уставу его самоходка должна идти в четырехстах метрах за танками.— Я в штаб полка доложу. Вы свои танки бережете, а нас подставляете. Чужих не жалко.— Дурак ты! — сплюнул комбат. — Наши орудия не берут цель. Ладно, чего объяснять. Открывай огонь прямо отсюда. А сам корректируй, если башку высунуть не побоишься.Лейтенант молча вылез на бугор, долго высчитывал координаты для стрельбы с закрытой позиции. Мы знали, что навесной огонь по бронированным точечным целям эффекта не даст. Гаубица выстрелила раз, другой. Лейтенант бегал взад-вперед, корректируя наводку. Командир роты десантников, старший лейтенант Никита (фамилия в памяти не отложилась), с кем мы попали в заварушку на станции Штеповка, встал над лейтенантом во весь рост:— У тебя же руки трясутся! Смотри, не обоссысь. До немцев почти километр.Лейтенант ничего не ответил, продолжая корректировать бесполезный огонь. Явился старшина-сапер и доложил, что проход разминирован.— Они полосой вдоль дороги понатыканы. В степи наверняка мин нет. Мы отметили флажками. Можно двигать фрицам во фланг.Таранец направил в обход меня и Фогеля. Сказал, чтобы мы не рисковали. Это были ненужные слова. На войне, если боишься рисковать, — ничего не добьешься. Мы посадили на броню два десятка десантников во главе с Никитой. Когда отъехали, десантники дружно отстегнули фляжки и, несмотря на тряску, выпили. Приложился раз-другой и Никита.— Для азарта, — объяснил он и подмигнул мне. За спиной у него висел знакомый немецкий автомат.Когда мы зашли с фланга, я хотел атаковать с ходу. Бронеколпаки с крупнокалиберными пулеметами были нам не страшны, а единственный Т-4… возьмем мы его взводом! Меня трясло от возбуждения. В те минуты я потерял контроль над собой и рвался вперед. Это заметил всегда невозмутимый Паша Фогель и механик-водитель моего экипажа Иван Федотович.— Покури, Алексей, — сказал механик, а Фогель, взяв у меня бинокль, долго всматривался в даль.— Там еще одно орудие, — наконец сказал он. — Фрицы его в бой пока не вводили.— Все равно атакуем, — настаивал я.Лицо моего товарища скривилось в непонятной усмешке. Он минуты две молча обдумывал ситуацию. Я курил заботливо свернутую Леней Кибалкой самокрутку и постепенно приходил в себя. Сейчас я понимаю, что у меня был нервный стресс. Таких умных слов мы тогда не знали. Но если бы я настоял на бездумной лихой атаке, вряд ли бы наши танки уцелели.— Стреляем мы примерно одинаково, — наконец сказал Фогель. — Кому-то надо зайти глубже и бить с тыла. А второй танк откроет отвлекающий огонь.Младший лейтенант был не совсем прав. Лучше из нас двоих стрелял я. Больше практики плюс опытный заряжающий, Леня Кибалка. Просто Фогель считал, что вступать в дуэль с танком и 75-миллиметровкой опаснее, чем нападать с тыла. Он собирался взять на себя более рискованную часть плана.— Паша, двигай дальше и атакуй с тыла. А я тут с ними в кошки-мышки поиграю, — решил я.Выждав несколько минут, я высадил десант, приказав двигаться следом. Танк на малом газу пошел к немецким позициям. Батальон внизу усилил активность. Взрывы танковых снарядов поднимались частыми столбами. Кажется, разбили одно из орудий, там что-то горело, и нас прикрывал дым.— Федотыч, ходу!Мы мчались по степи. Ближнее к нам орудие было опрокинуто. Из капонира стрелял вдоль дороги Т-4. Затем башня развернулась в нашу сторону. Для меня цель была трудной. Лобовая часть башни с массивной броневой подушкой, все остальное защищено землей. Наша «тридцатьчетверка» была полностью на виду и представляла хорошую мишень. Я выстрелил, и болванка вспахала бруствер. Снаряд немецкого Т-4 с воем отрикошетил от округлости башни. Мы оба слишком торопились.Федотыч, не надеясь на меня, бросал танк из стороны в сторону. Мы увернулись еще от одного снаряда, а потом появился Фогель и с короткой остановки пробил башню немецкого танка. На расстоянии двухсот метров не помогли дополнительные броневые листы. Т-4 замер. Мы всадили в него еще по два-три снаряда. Танк взорвался, разворотив капонир. Мы расстреливали бронеколпаки, кое-как пробили один. Броня у них была толстой.Ко второму бронеколпаку наша «тридцатьчетверка» подъехала метров на тридцать. Я выстрелил в дверцу, пробил ее, а в нашу сторону вылетела из траншеи противотанковая кумулятивная граната. Я знал эти штуки. Сравнительно легкая, с деревянной рукояткой и лентой-стабилизатором, она летела массивной головкой вперед. При точном попадании прожигала броню не хуже снаряда. Граната не долетела до нас пяти шагов и взорвалась ярким огненным шаром. Рука со второй гранатой поднялась над краем траншеи и подломилась. Оба наших пулемета лупили в одну точку, выбив в бруствере целую канаву. Федотыч дал задний ход, и мы выпустили в траншею два фугасных снаряда, перемешав в груду все, что там находилось. Из бронеколпака выбивался дым, потом стали взрываться ручные гранаты и патроны.Мы догоняли бежавших немцев пулеметными очередями, двоих раздавили. Человек шесть прыгнули в небольшой грузовик и на скорости исчезли в низине. Подъехали остальные машины батальона. Высоту обороняли не более полусотни немцев. Четыре пушки, танк, пулеметы. Они сумели сжечь две наши «тридцатьчетверки» и три подбить. В том числе разорвать гусеницу на танке Фогеля. Погибли человек тридцать из стрелкового батальона, экипажи двух танков и двенадцать десантников. Много было тяжелораненых. Пули крупнокалиберных пулеметов перемалывали кости, а ранение в грудь или живот означало верную смерть. Перевязки помогали плохо. Люди исходили кровью и умирали у нас на глазах. Чертова высотка далась нам дорого.Мы отправили в медсанбат «студебеккер» с ранеными. Среди них был лихой командир роты десантников Никита, спасший меня в Штеповке. Его ранили очередью из автомата уже в конце боя. С незажившей ладонью и перебитой голенью, он жадно, как воду, пил ром из трофейной фляжки. Время от времени передавал ее мне.— Все, Леха, бог троицу любит, — возбужденно говорил он. — Теперь меня надолго в госпиталь запакуют. Две пули в кость попали. Или ногу отхватят, или хромым останусь.Я не утешал его. Неизвестно, что было хуже. Остаться без ноги или идти навстречу своей судьбе, которая в сорок третьем году оставляла людям слишком мало шансов выжить.— Живи, Леха. Помощники у тебя молодцы. Этот немец, Фогель…— Он не немец. Просто фамилия такая, — сказал я.— Какая разница. Думающий мужик, ты к нему прислушивайся. Механик на танке опытный. И заряжающий Ленька, как собачонка преданный. С такими воевать можно.Алкоголь пока заглушал боль, но лицо старшего лейтенанта покрывалось горячечным румянцем. Мы перенесли и посадили его в кабину. Прощай, Никита!Комбат доложил о взятии высотки. Сказал, что кончаются боеприпасы и горючее. Нам приказали ждать и держать оборону. Рыть окопы не стали. Загнали танки в орудийные капониры, под деревья, сели перекусить и выпить. Выделили взвод похоронить погибших. Сидели группой, вместе с пехотным комбатом, его ротными и взводными командирами. Самолетов мы тоже не очень боялись. На запад прошли две группы наших бомбардировщиков в сопровождении истребителей. Немцам сейчас не до нас. Лейтенант, командир самоходки, держался в стороне. Его позвал капитан Успенский. Ветеран Халхин-Гола снова хорошо хлебнул, но уже на законных основаниях — обед и отдых. Наркомовские положены. А сто или триста граммов, кто считать будет? Налил в кружку лейтенанту, двинул ближе банку с паштетом.— Выпил? Закусывай. То, что ты сегодня трусом себя показал, — очень плохо.Успенский назидательно поднял палец, а лейтенант поперхнулся. Офицеры дружно засмеялись. Капитан стал объяснять всем, что первый бой всегда нагоняет страх. Выяснилось, что у лейтенанта бой не первый, и Успенский снова вспомнил Халхин-Гол.— Японские офицеры, когда их в трусости обвиняли, харакири себе делали. Знаешь, как?Лейтенант-самоходчик попытался встать и уйти, но капитан, крепко держа его за рукав, стал объяснять, как делается харакири.— Нож себе в брюхо загоняли, чтобы позор смыть. Сначала поперек живота, а потом вверх. А дружок его за спиной стоит и мечом в нужный момент голову сносит. Чтобы самурай лишка не мучился, когда кишки вылезают.— Хватит, Николай Фатеевич, — перебил его замполит. — Мало ли что самураи выдумают. Аппетит только портишь.— Чтобы аппетит не пропал, надо еще по одной выпить. А ты, лейтенант, не бойся. Япошки брюхо себе режут, надеясь, что сразу в рай к голым гейшам попадут. А ты под трибунал в следующий раз ухнешь, если приказ не выполнишь. Насчет харакири не бери в голову. В Красной Армии такого не бывает. Тех, которые в бою мелко писают, товарищи перевоспитывают.В хмельных глазах капитана Успенского играла отнюдь не пьяная усмешка. Лейтенанта он крепко отчитал и сам в бою действовал неплохо. В атаку шел впереди. Так закончился тот бой за безымянную высоту, где мы похоронили шестьдесят наших товарищей. Глава 10 Наступление продолжалось. Мы вступали в бои, форсировали речки. В основном мелкие. Нас сопровождали саперы и в случае необходимости наводили переправы. По мере приближения к Днепру усилились налеты немецкой авиации. В тот период наши истребители прикрывали наступающие войска не так плотно. Думаю, что это было связано с широким масштабом наступления. Авиация прикрывает обычно наступающие дивизии, корпуса, а что для них один-два неполных танковых батальона да полдесятка грузовиков с пехотой!Зато немцы не брезговали и такой «мелочью». Часто налетали новые истребители «Фокке-Вульф-190». Группами по четыре-пять самолетов. Они сбрасывали по нескольку стокилограммовых бомб и били довольно точно. Однако прямых попаданий случалось мало. Я запомнил, что бомбой разнесло одну из «тридцатьчетверок». Осталась воронка и искореженный корпус. Но бомбы зачастую ложились совсем рядом. Крупные осколки перебивали гусеницы, тяги, дырявили запасные баки. Тяжело приходилось «студебеккерам» с пехотой. «Фоккеры», зная, что мы идем без зенитного прикрытия, возникали внезапно, на высоте метров трехсот. Когда они вели обстрел из своих четырех пушек и нескольких пулеметов, землю вспахивало, словно мелким плугом. Сверкающая трассерами полоса, шириной метров пять, разламывала и поджигала грузовики. Если десантники не успевали среагировать, в горящем кузове оставалось несколько погибших.Как правило, после такого налета мы останавливались на час-два. Всегда остро стояла проблема с ранеными. В основном это были бойцы, тяжело раненные осколками бомб, 20-миллиметровыми снарядами или пробитые несколькими пулями из скорострельных авиационных пулеметов. С ними находились фельдшер, санитары. Но пострадавшим людям требовалась хирургическая помощь. Что мог сделать фельдшер или медсестра, когда снаряд пробивал плечо или две-три пули прошивали насквозь тело?Делали, что могли. Грузили раненых на уцелевшую машину и срочно высылали мотоцикл за медицинской помощью. Большинство хуторов и сел были сожжены. Но благодаря быстрому продвижению наших войск немцы не успевали сжечь все. Мы реквизировали лошадей и на деревенских телегах, устланных сеном, отправляли раненых в тыл. Обычно эти повозки сопровождали колхозники. Там, где мы вышибали немцев и не давали сжечь деревню или хутор, нас встречали со слезами радости. Обнимали, несли молоко, груши, яблоки.— А хде ж сало з горилкой? — жмурился Федотыч, подделываясь под украинский говор.— Немцы сожрали, — со смехом отвечали женщины, но выносили и сало, и самогон. Правда, немного. Фрицы при отступлении гребли все подчистую.Приказ о полном уничтожении оставляемых деревень был настолько жестким, что «файер-команды» (проще — поджигатели) до последней минуты жгли дома и убегали, лишь когда мы приближались. Иногда им это не удавалось. Одна из таких машин, груженная бочками с керосином, пыталась вырваться у нас из-под носа. Немцы экономили бензин, использовали смесь керосина со спиртом, какими-то растворителями. Заплечные баллоны со шлангами и металлическими раструбами напоминали садовые опрыскиватели. Чтобы сберечь трофеи, машину расстреляли, целясь в шины.Мы нуждались в пленных, но немцы из «файер-команды» убегали с таким проворством, что мы вынуждены были открыть по ним огонь. Тем, кто попал под пули, повезло. Сельчане были настолько обозлены на эсэсовцев из «файер-команд», что просто убить их казалось мало. У нас на глазах одного эсэсовца сожгли из его же огнемета, другого изрубили серпами.Батальоны были крепко прорежены встречными боями. Время от времени нам подбрасывали отремонтированные или даже новые машины, но потери были слишком велики. В тот день у меня в роте насчитывалось шесть танков. Не зря нас преследовала немецкая авиация и старались уничтожить из засад артиллерией. Танковые батальоны с десантом, двигающиеся налегке, впереди основной массы войск, разбивали узлы обороны, не давая закрепиться немецким войскам. Однажды разведчики доложили, что впереди немцы спешно роют укрепления. Дорога перегорожена батареей пушек, и работает какая-то непонятная землеройная машина. Первый батальон пошел с правого фланга, второй — с левого. Нас заметили, открыли огонь из 75-миллиметровок, подбили два танка. Но мы раздавили батарею, несколько пулеметных гнезд, перебили большинство артиллеристов и саперов. Машина оказалась инженерным танком для рытья траншей.Сентябрьская дорога после жаркого лета и тысяч прошедших машин была твердой, как камень. Тем не менее вездеход успел вырыть, начиная с обочины, глубокую противотанковую траншею, шириной два метра, перекрыв почти всю дорогу. Этой же штукой собирались рыть окопы, но не успели. Наши саперы разглядывали диковинную машину, даже хотели прихватить ее с собой. Но братья-славяне, атакуя, вели такой сильный огонь, что танк-землекопатель был поврежден. Пришлось его оставить.Судя по всему, немцы собирались оборудовать здесь сильный узел обороны. Место было подходящее. Холмы, небольшая илистая речка, деревья. В глубоких ямах обнаружили склад снарядов для пушек и гаубиц, штабеля ящиков с минами и патронами. Колючей проволокой немцы почти не пользовались. Зато в специальных коробах лежали мотки спирали Бруно, уже на заводах приготовленные к установке. Немецким саперам оставалось только погрузить ящик на тележку и за считанные минуты оплести подходы. Три-четыре короба, и позиция защищена тонкой сталистой проволокой, в которой атакующая пехота запутывалась с разбегу, как зайцы в силках. Кстати, если спираль укладывалась в несколько рядов, то заграждение становилось непроходимым и для танкистов. Проволока наматывалась на все валы, колеса, и танк буксовал. Однажды мы испытали это на себе. Пока оплетенная спиралью Бруно «тридцатьчетверка» выползала из ловушки, немцы успели ее подбить и сжечь.Снова собирали раненых. Уцелел один из трофейных грузовиков. Фельдшер и санитары торопливо бинтовали ребят. Мы оставили два подбитых танка, один из которых мог вести огонь из орудия. Сами рванули вперед, догадываясь, что к будущему укрепрайону могут подтягивать танки и артиллерию. Здесь, на дороге, мы действительно столкнулись с танками. Их было пять или шесть, в том числе две «пантеры». Попытались ударить с флангов, чтобы избежать попаданий из длинноствольных пушек «пантер». Расстояние оказалось слишком близким — пришлось принять встречный бой.Мы потеряли два танка буквально за минуту. Они загорелись после первых же выстрелов. Гриша Весняк, командир моего второго взвода, всадил болванку и повредил поворотное устройство башни. «Пантера» успела выстрелить еще раза два, но ее добил с фланга Павел Фогель. Смело и хладнокровно, как действовал всегда. В этом бою Павел отличился. Сжег еще один танк и самоходку «артштурм». Такие результаты достигались очень редко. Помню, что Колобов сразу объявил, что младший лейтенант Фогель представлен к ордену Красного Знамени, а экипаж — к медалям.Считаю, что срыв попытки организовать немцами укрепленный район был одним из успешных эпизодов в прорыве нашей бригады к Днепру. Мы висели на хвосте у фрицев. Опоздай на пару-тройку часов, и нас бы встретил плотный огонь из укрытий не только пушек, но и закопанных в землю «пантер». А они пробивали наши танки с километрового расстояния. Этот бой прошел как-то незаметно. Зато спустя день или два о нас заговорили даже в штабе корпуса.Обходя участок дороги и не желая подставлять танки под прямой огонь, мы неожиданно вышли в небольшом леске на дальнобойную батарею. Я никогда не видел таких огромных орудий. Толстые стволы торчали из глубоких, хорошо замаскированных окопов. Как оказалось, это были сверхтяжелые мортиры, калибра 211 миллиметров, швыряющие снаряды весом сто с лишним килограммов на шестнадцать километров. Кроме четырех зенитных орудий обе мортиры защищала счетверенная зенитная установка на гусеничном ходу, несколько 20-миллиметровок и пехотная рота с гранатометами. Нас встретили огнем зенитки. Две «тридцатьчетверки» сгорели, одна была повреждена. Нам крепко помогли ребята из батареи самоходок СУ-122. Мы отошли, и «сушки» из укрытий высыпали навесным огнем на зенитные орудия и позиции пехоты сотни полторы осколочно-фугасных снарядов.Тяжелые мортиры, которые на близком расстоянии не представляли опасности, мы старались сохранить. Но о них позаботились сами немецкие артиллеристы. Следуя инструкциям, они даже под сильным обстрелом аккуратно взорвали стволы и казенники огромных орудий. Позиции были сплошь изрыты воронками, зенитки разбиты. Мы захватили в плен человек пятнадцать немцев. Знали, что о дальнобойной батарее доложено лично командиру бригады, и он направляется к нам. Подъехал командир третьего батальона Каретников, который шел замыкающим, и доложил Колобову, командующему штурмовой группы, что дорога чистая.— А с чего ей грязной быть? — усмехнулся Колобов, которого, по слухам, собирались забрать начальником штаба бригады. — Укрепрайон мы подмели. Танки там ремонтируются. Или немцы опять появились?Каретников смутился и сказал, что немцев не видел.— Ну а ремонтники подъехали?— Есть там летучка. Сварка работает.Пока ждали полковника и его свиту, собрали и перевязали раненых, осмотрели громадные пушки на массивных лафетах с множеством приборов и рукояток. Кроме оружия и консервов нам достался почти неповрежденный колесный бронетранспортер с крупнокалиберным пулеметом. Для нас это был ценный трофей, так как зенитного прикрытия у нас по-прежнему не было. Притащили коробку вина, шесть бутылок. Но пить никто из танкистов не рискнул. Даже пехота отхлебывала из фляжек понемногу. Все же сам комбриг едет!Командир бригады приехал на двух джипах в сопровождении бронетранспортера с автоматчиками. С ним был замполит, начальник артиллерии бригады и начальник разведки майор Бутов. Комбрига я до этого толком вблизи не видел. Было ему лет тридцать пять. Могучего телосложения, гладко выбритый, с модными тогда усами-щеточкой, как у маршала Ворошилова. Два или три ордена Красного Знамени, еще какие-то награды.Он поздоровался за руку с комбатами. Кивнул остальным командирам и полез осматривать мортиры. Начальник артиллерии начал рассказывать ему тактико-технические данные орудий, но полковник отмахнулся, трогал замки, заглядывал в стволы. Один ствол сохранился более-менее, а второй развернуло сильным зарядом взрывчатки, как лепесток— Говнюки, такое добро испоганили, — проговорил комбриг. — Кто из пленных старший?Старшим оказался капитан. Какую должность он занимал, не помню. Переводчик, старший лейтенант в отутюженной гимнастерке, с орденом Красной Звезды, переводил вопросы-ответы быстро и точно.— Поблизости есть еще такие мортиры? — спросил комбриг.— Нет. Почти все тяжелые орудия эвакуируются за Днепр.— Надеетесь, что Днепр нас остановит?Капитан пожал плечами, а комбриг оглядел еще раз тяжелые снаряды в ящиках, приподнял один из них. Адъютант, суетившийся возле полковника, изобразил испуг за жизнь начальства.— Товарищ комбриг, осторожнее!— Отучился в штабе взрыватели различать? — повернулся к нему полковник. — Не видишь, что снаряды без взрывателей? Заботливый…Капитан-немец, видимо, понял смысл и усмехнулся. Это едва не стоило ему жизни.— Чего лыбишься, недоносок? — не слишком повышая голос, спросил комбриг. — Сдался в плен, а ценное вооружение вывел из строя. На черта ты мне нужен со своим сбродом! За вредительство все офицеры будут расстреляны. Днепром мне грозит, сучонок! Да я в нем купался, когда ты в горшок своим немецким горохом срал. Есть еще среди пленных офицеры?Вышел офицер с перевязанными ладонями. Капитана, видимо, не на шутку испугало слово «вредитель». Стараясь сохранить достоинство, он стал оправдываться, что мортиры были взорваны по приказу майора, командира батареи. Сам капитан и его люди — военнослужащие вермахта. В расстрелах мирных людей участия не принимали.Комбриг спросил через переводчика, сколько километров до следующего заслона и есть ли еще на дороге мины. Капитан, понимая, что его жизнь висит на волоске, четко ответил, что следующий заслон расположен в десяти километрах западнее. Дорога, насколько он знает, не минировалась, так как продолжают выходить из окружения немецкие части.— Майор Бутов, — сказал комбриг, — бери переводчика и поспрашивай еще пленных. А я с хлопцами поговорю.Командир бригады нравился мне все больше. Похвалил нас, спросил про потери. Таранец начал перечислять, но полковник лишь уточнил, сколько осталось танков. Сказал, что скоро приедет корреспондент, фотографировать мортиры и пленных.— Молодцы, что смяли недостроенный укрепрайон! Большое дело. Ну и за мортиры спасибо. Кто отличился?Колобов, а затем Таранец перечислили фамилии. Мою в том числе. Комбриг сказал, чтобы готовили представление на ордена и медали. Оглядел крепкую фигуру Фогеля, задал несколько вопросов. Узнав, что младший лейтенант служит с сорокового года, командует взводом, повернулся к Колобову:— Чего для ветеранов звездочек жалеете? Командиру тридцать лет, а он младший лейтенант.— Был старшиной. Недавно офицерские погоны получил.— Цепляйте вторую звездочку, если хорошо воюет.Остановил внимание на Лене Кибалке:— Сколько тебе годков, сынок?— Девятнадцать, товарищ полковник— Худой ты что-то. Кормят слабо?— Нормально кормят, — вытянулся заряжающий. — Это у меня вид худой, а руки крепкие. Вон, товарищ лейтенант подтвердит.Он кивнул на меня. Командир бригады тоже задал мне несколько вопросов. Узнав, что воюю с сорок первого, был четырежды ранен, напомнил Колобову:— Для хороших командиров и бойцов наград не жалейте. Волков — командир роты, а ходит в лейтенантах. Должность ведь капитанская.На прощание комбриг приказал Колобову не рассиживаться и гнать врага дальше.— Десять верст до следующей укрепленной точки. Сбить этот прыщ с ходу. Смешать с землей, как тот укрепрайон.Он сел в джип и уехал. Остался замполит и несколько сопровождающих, а мы принялись торопливо перегружать оставшиеся снаряды и переливать горючее из поврежденных танков. В последний момент прикатили два грузовика, привезли снаряды, патроны, сухой паек, махорку, спирт. Что ни говори, а снабжали нас на уровне штурмовых частей. Времени было мало, и снаряды складывали как попало. По дороге разберемся. Когда собирались двигаться, комбат-3 Каретников с обидой высказал Колобову, что тот не упомянул его фамилию в числе отличившихся. Колобов удивился:— Ты такой же комбат, как я. Чего ради я тебя расхваливать буду?— Такой, да не такой. Тебя в начштаба метят. И комбриг к тебе прислушивается.— Брось! — оборвал его Колобов. — Будь я начштаба, ты бы мне за Штеповку ответил. Две трети батальона в ловушку загнал. Не терпелось выслужиться.Каретников что-то ответил, но я уже не слышал. Федотыч гонял двигатель, готовясь к маршу. Я вскочил в танк. Мы мчались давить «прыщ», довольные двумя последними удачными боями, хорошим разговором с командиром бригады и обещанием наград. Леня толкал меня в бок и подмигивал:— Готовь дырку для звездочки на погонах!Чему-то смеялся Костя Студент. Хорошо, когда люди чувствуют вкус победы. Десантники на броне наверняка приняли граммов по сто пятьдесят. Им — можно, а нам только после боя. Мы мчались выполнять приказ комбрига. Впереди Днепр. Наступают десятки дивизий и корпусов. Разве нас остановит какой-то «прыщ»?Чувство победы придает решительности и пьянит не хуже вина. Последнее — очень опасно. Высоко в небе шли тройками штук пятнадцать бомбардировщиков «Ту-2» в окружении истребителей. Каждый на четыре тонны бомб. Наверняка идут к Днепру. Держитесь, фрицы! Мы тоже не подкачаем!Теплый сентябрьский день. Чудное украинское бабье лето. Хорошо, что люди не знают своей судьбы. Этот день на пути к Днепру будет для нас очень тяжким.Разведка была уже далеко впереди. По дороге двигался на скорости первый батальон Колобова, следом — мы. Самый немногочисленный батальон Каретникова шел по параллельной дороге, километрах в двух справа. В воздухе висела пыль, приходилось постоянно протирать оптику. Я услышал треск, а через несколько секунд звуки двух отдаленных выстрелов. Вперед взлетела красная ракета. Вместе с пылью поднимался столб дыма. Машины спешно выстраивались в цепь и, не снижая скорости, неслись вперед.Снова треск и отдаленные выстрелы. В течение нескольких минут на дороге и обочинах застыли четыре танка. Два горели, один из них взорвался. Неподалеку от меня споткнулся танк командира второго взвода Гриши Весняка. Поднялся верхний люк, но буквально через пару секунд мощный взрыв превратил набитую боеприпасами машину в груду железа. Поодаль валялась перевернутая башня. В огне продолжали трещать патроны. Горящая солярка текла по дороге. Говорят, что дизельное топливо плохо горит. Холодное — да. Но в наших перегретых от быстрого хода танках солярка пылала, как бензин. По рации торопливо подавал команды майор Колобов:— Рассредоточиться! Всем срочно уходить в любые укрытия.От дымившейся на поле «тридцатьчетверки» бежали двое танкистов. Один наступил на мину. Тело подбросило взрывом и ударило о землю. Второй застыл на месте. По нему не стреляли, но у танкиста, видимо, не выдержали нервы. Большими прыжками он одолел оставшиеся два десятка метров и свалился в кювет рядом с моим танком.На дороге и вокруг нее творилось что-то невообразимое. Я уже не мог сосчитать горевшие и просто застывшие машины. Догадался, что бьют издалека хорошо замаскированные 88-миллиметровки. Возможно, закопанные в землю «фердинанды» или «тигры». Одна из «тридцатьчетверок», словно ошалев, неслась вперед, стреляя на ходу. Бронебойный снаряд ударил в бак с соляркой. Исковерканный бак взлетел в воздух, загорелся, но на танк попала лишь небольшая часть горящей жидкости. Приходя в себя, командир машины круто повернул его под защиту мелового откоса. Там было надежное укрытие, но прорвался к откосу только один танк.Оба батальона попали под огонь практически на открытом месте. Разведка двигалась впереди. Значит, стреляли минимум с расстояния полутора километров, а может, двух. Танки уходили под прикрытие островков акаций на обочине, прятались в кювет, часть сбилась подковой у подножия небольшого холма. На дороге и на обочинах застыли или горели шесть «тридцатьчетверок». Возле Колобова стояли Антон Таранец и Успенский. Я подошел к ним. Очередной снаряд, прилетевший издалека, ударил в неподвижный танк и зажег его. Антон выругался:— Прошляпила разведка засаду!Притащили под руки обгоревшего до колен танкиста из роты Успенского. Видимо, он застрял в люке, и, пока выбирался, пламя сожгло ему ноги. Сапоги, брюки вплавились в кожу. Широко раскрытыми глазами он смотрел прямо на меня. Фельдшер ввел ему морфий. Младший лейтенант из десанта сидел вместе с кучкой своих ребят. Им повезло больше, осколками брони легко ранило двоих.— Вляпались, — невесело усмехнулся он, свертывая самокрутку.— Вляпались, — машинально подтвердил я.Я долго всматривался в бинокль, пока не разглядел на дальнем холме два «фердинанда». Массивные рубки, шестиметровые стволы, высовывающиеся над бруствером. Виднелись еще орудийные окопы. «Фердинанды» больше не стреляли, зато поднялась пулеметная пальба. По дороге неслись два мотоцикла с нашими разведчиками. Всего в разведку ушли три мотоцикла, возвращались — два. Один из мотоциклов, сбросив скорость, виляя, полз к обочине. Они нырнули под защиту откоса, где прятался танк моего взводного, Васи Маркина. Видимо, о чем-то переговорили.Маркин выполз на край дороги и несколько раз подряд выстрелил в сторону немецких позиций. Ему ответили снарядом, который отрикошетил от укатанной дороги и закувыркался вниз по склону. Разведчики мчались прямиком по обочине, воспользовавшись неожиданным прикрытием. Танк взводного нырнул под откос, опередив на секунду взрыв гаубичного снаряда. Открыли огонь наши танки. Немецкие орудия больше не стреляли. Тяжелый М-72, нещадно дымя, влетел к нам. Коляску облепили трое разведчиков. Один, на заднем сиденье, намертво вцепился в спину водителя.Он и был почти мертв, пробитый в спину несколькими пулями. Остальные — тоже ранены. Пока возле них возился фельдшер, командир взвода, лейтенант с окровавленной щекой, торопливо докладывал Колобову обстановку.— Мы засекли два закопанных в землю «фердинанда». Штук пять-шесть 75-миллиметровок в окопах. Огонь пока не открывают. Гаубицы мы не разглядели, они за холмами, видели много траншей, два дзота и пушечный дот в подвале дома. Там хутор небольшой, фрицы в нем крепко засели. Наверняка есть минометы, но они пока пустили в ход только «фердинанды».Я заметил, что из рукава гимнастерки лейтенанта капает кровь и превращается на земле в бурые комочки грязи. Сидевшего позади него разведчика уже отнесли в сторону и накрыли лицо пилоткой.— Слишком поздно вы сигнал дали, — резко проговорил Колобов. — Шесть потерянных танков, это нормально? Два экипажа сгорели полностью. На хрен нужна такая разведка! Обвешались ножами, пистолетами, ходят, красуются… Да перевяжите вы его!Пока девушка-санинструктор перевязывала пробитое пулей предплечье, командир штурмового отряда спросил, глядя на Таранца:— Почему они нас ближе не подпустили? Ударили бы из всех стволов, спасибо, что разведка никудышняя, и оба батальона бы накрылись.— А зачем им два батальона? — отозвался Антон Таранец. — Судя по всему, там целый укрепрайон. Пока держат нас на расстоянии, а когда людей и техники побольше соберется, шарахнут из всех стволов. Наверняка у них и 150-миллиметровки имеются.— Тяжелую технику они за Днепр не потащат, — согласился Колобов. — Для них люди ценнее. А стволов и снарядов хватает.— Товарищ майор, — тихо проговорил лейтенант разведки. — Мы вначале только противотанковые пушки засекли. Но я был уверен, там что-то еще есть. «Фердинанды» хорошо замаскировали. Мы их увидели, когда они стволы разворачивать стали. Дали красные ракеты…— Тише! — перебил его Колобов.Мы отчетливо услышали километрах в трех впереди и справа орудийные выстрелы. Наверняка наступал батальон Каретникова. Впрочем, какой там батальон! У него оставалось всего шесть танков, а в усиление ему дали четыре легкие самоходки СУ-76. Из-за открытого верха их иногда называли «брезентовый фердинанд». Со слабым карбюраторным двигателем и тонкой броней эти самоходки легко становились добычей артиллерии. Но, имея в неподвижных рубках сравнительно сильные противотанковые пушки, СУ-76 неплохо уничтожали цели.Если Каретников повторит лихую атаку, как под станцией Штеповка, остатки его батальона раздолбают за несколько минут. Радист, с трудом поймавший сигналы радиостанции Каретникова, позвал Колобова:— Товарищ майор, идите быстрее, волна неустойчивая. Комбат Каретников вас срочно вызывает.— Сначала разведка, теперь связь хреновая, — бурчал Колобов, принимая из люка телефонную трубку.— Холмы, высота, — оправдывался радист.— Цыц, ты! Каретников? Слушаю…Мы курили, пытаясь понять из коротких вопросов Колобова, что происходит на фланге. Кажется, майор Каретников на рожон не полез. Колобов приказал ему:— Оставайся на месте. Танки рассредоточить. Быть готовым к атаке. — Сунул трубку радисту, весело попросил закурить и объявил: — Каретников с высоты уже Днепр видит. Километры остались. Вот фрицы за них и цепляются.Пока курили, сообщил нам, что третий батальон наткнулся на сильный огонь, потерял один танк и отступил. Ведет огонь по немецким саперам, которые пытаются минировать подходы.— Минируют на ходу, гады. А к переправе сплошные колонны и толпы идут. Переправу наши бомбят, если прорвемся, загоним не меньше дивизии в Днепр. — Прозвучало легковесно, с оттенком самодовольства, и опытный командир Колобов сменил тон: — Таранец, выдели машину, поставь в километре пост из числа десантников. Грузовики с пехотой пусть останавливаются, где низина и кусты. Будут подходить тяжелые гаубицы — разворачивать и готовить к стрельбе.Он отыскал глазами замполита нашего батальона и приказал:— Возглавишь пост. Маскировка и прочее. Двигай. Где командир батареи СУ-122?— Здесь, — вытянулся старший лейтенант.— Опять прятаться будешь или повоюете?— Мы не прячемся. Воюем, как положено.— Тогда слушай. Фрицы нас пока не тревожат. Для них большое дело лишний час выгадать. За час они полк на тот берег переправят. А за три — целую дивизию. Только нам это невыгодно. Те, кто прорвутся, будут с крутого берега наши переправы топить. Двигай на соединение с батальоном Каретникова и бей своими осколочными снарядами по колоннам. Калибр у тебя подходящий, чтобы шорох нанести. Пойдешь в обход. Разведчиков я тебе дам. Лейтенант, объяснишь дорогу?— Так точно, — козырнул командир разведвзвода с перевязанной рукой и засохшей кровью на щеке.— Давайте, самоходы. Не теряйте времени. — Потом повернулся к Таранцу: — Сколько в батальоне танков?— Одиннадцать, считая три из пополнения.— Чем тебе пополнение не нравится?— Экипажи необученные.— Сейчас это не важно. Еще три танка я тебе из своего батальона выделю. Обходи хутор, как его там на карте кличут?— Мариновский, — подсказал начальник штаба.— Вот, Мариновский. Хорошее название. Десант у тебя есть. Возьмешь дополнительно пехотную роту на грузовиках и минометы. Позже подошлю еще людей. Ударишь с левого фланга, когда «сушки» по отступающим к Днепру огонь вести будут. Немцы все возможное сделают, чтобы им глотки заткнуть. Поэтому времени у тебя много не будет. Волков!— Здесь! — Я сделал шаг вперед и козырнул.— Прикалывай на погоны третью звезду. Комбриг еще вчера приказ отдал. Штабных бумаг ждать не будем. Фогель, тебя поздравляю с лейтенантом!— Служу трудовому народу! — по уставу ответил мой взводный.— Живее цепляйте звезды, и вперед! Передай по рации своему взводному, который вперед вырвался, пусть начинает вести беспокоящий огонь по траншеям. Я подошлю к нему еще пару машин.С запасных гимнастерок ребята сняли звезды и торопливо нацепили нам с Фогелем на погоны. Все на бегу. И медаль я получал так же, второпях, когда собирались в Челябинск. Пустяк, а приятно.Танковые бои во время наступления на Днепр часто напоминали друг друга. Если не удавалось с ходу прорвать оборону, начинали обход и вступали в бой с флангов. Впрочем, к тому времени, когда наши гремящие машины выходили во фланг, немцы уже были, как правило, готовы к отражению атаки. Разве что укрепления оказывались послабее и орудия били из неглубоких капониров, давая возможность драться на равных.Нам не зря прикололи звездочки на погоны. Была бы возможность, Колобов привинтил бы и ордена на грудь. Он не скрывал, что посылает на верное уничтожение батарею СУ-122. Правда, самоходчики уже ушли и не слышали правды, о которой, может, и сами догадывались. Требовались пушки помощнее, чтобы рассеять отступающие немецкие колонны тяжелыми снарядами и заставить зашевелиться укрепленный муравейник вокруг хутора Мариновский. Мы не знали, сколько там техники, орудий и войск, но понимали хорошо одну вещь. Фрицы прижаты к Днепру, заслон получил приказ сдерживать наши войска, сколько возможно. Тех, кто прикрывает отступающие колонны, не ждут на переправе. Их задача — драться до последнего. Дать возможность перебраться на правый берег как можно большему количеству своих солдат и офицеров.Это будет драка насмерть. Наверняка с одной из эсэсовских частей. Если немцы пожалеют проливать слишком много арийской крови, нас встретят также венгры с их модернизированными танками «туран» и шестидюймовыми мортирами на деревянных колесах, с огромными квадратными щитами. Заградительный огонь таких мортир, посылающих трехпудовые снаряды почти отвесно, поднимает целую стену взрывов, перемалывающих все живое. Но, скорее всего, ударят 88-миллиметровки с их убойной точностью. Не зря нам сразу повесили по звездочке. Мы бы воевали и со старыми званиями, но Колобов наградил нас заранее, чем мог. Возможно, после этого боя награждать будет некого.В голову лезли дурацкие мысли. О том, что вчера надел чистую рубашку, побрился. И что Федотыч ушел в себя, не реагируя на шутки. Лене Кибалке сегодня рано утром перед маршем помахал рукой земляк и крикнул: «До встречи!» Земляк сгорел спустя два часа вместе с танком. Леня, морща лоб, сопел, а потом привязался к Федотычу, не является ли это дурной приметой.— Может, земеля меня на тот свет за собой звал? — допытывался заряжающий.Старшина выругался и мрачно заметил, что мы все уже одной ногой на том свете. Когда влезли в эти железные гробы. У нас имелся спирт и трофейное вино. Костя Студент оторвался от своей рации и простодушно предложил выпить винца. Для настроения. Это же не спирт. Федотыч и Леня, словно ждали, куда деть накопившуюся злость. Оба принялись дружно материть стрелка-радиста:— Ты хоть понимаешь, куда мы идем, пиндюк недоделанный? Там трезвыми, дай бог, выжить, а ты глаза залить перед боем предлагаешь!Кричали они громко и визгливо, даже затронули с какого-то конца мои звездочки, которые нацепили мне вроде как смертнику. Я приказал обоим заткнуться. Танк шел по степной дороге, мимо спиленных телеграфных столбов. Фрицы пустили их на блиндажи. В открытый люк сунул голову младший лейтенант, командир десантного взвода, и попросил угостить спиртом.— Тебе одному или всем? — уточнил я.— Всем. На девять душ. Пол-литра, если можно.— Леня, подай флягу.— Там полтора литра. Выхлебают. Знаю я их. Нам не достанется.— Да вы себя уже похоронили, — засмеялся я. — Давай, не жмись. Десант в бою не подкачает. Особенно если выпьют.— Надо бы им отлить, — озабоченно вмешался Федотыч, самый большой любитель выпить в экипаже. — Точно, все выхлебают, а нам на донышке оставят.Но переливать на тряской дороге не получилось. Спирт выплескивался, распространяя едкий медицинский запах. Я сунул младшему лейтенанту трехлитровую флягу.— Хлебайте. Только по семьдесят граммов. Остальное — после боя.— Может, и жевнуть что найдется? — попросил взводный, принимая флягу на ремешке.— В бой с чистыми кишками надо идти, — снова подал голос старшина Федотыч. — Водой запейте — и будя.Я сунул взводному пачку трофейных галет в красивой упаковке. Галеты были совершенно безвкусные, но солоноватые. Как раз на закуску. Бряцанье фляги, смех десантников на какое-то время отвлек напряженный экипаж. Младший лейтенант вскоре вернул ополовиненную посудину и сообщил, что отделение к бою готово. Я связался с экипажем трофейного бронетранспортера, шедшего впереди в качестве разведки.— Пока спокойно, — заверили меня.На дороге час назад тоже было тихо и спокойно, а затем в течение считаных минут сгорели шесть танков. Заработала рация комбата. Таранец приказал остановить машины. Взяв меня, пересел на бронетранспортер. Мы проехали еще с километр. Остановились в пологой низине и, выбравшись наружу, осмотрели в бинокль подходы к хутору. Мы могли только догадываться, где находится большинство орудий. Ближе всего к нам стояли четыре 88-миллиметровые противотанковые пушки. Эти орудия появились у немцев недавно. Как и «фердинанды», они пробивали броню наших танков за два километра. Орудия прикрывал сравнительно ровный, танкоопасный участок. Слева от низины меловые откосы и холмы были изрезаны узкими промоинами. Если танки там и пройдут, переваливая через высотки и промоины, то на малой скорости.— На дальнем холме тоже артиллерия, — сказал я, отрываясь от бинокля. — Три или четыре пушки, только калибром поменьше. Наверное, «семидесятипятки».— Рвануть бы по этой балке, — отозвался Таранец. — Но место слишком заманчивое. Тихое, скрытное. Наверняка впереди мины и орудийные стволы. Мышеловка для героев-смертников.— Похоже на то. Балка к хутору выходит. Даже дорожка накатана. То ли в рай, то ли в ад, смотря по заслугам.Опять слово «смертник». Вот он, хутор, под носом. А не укусишь. Можно пойти на скорости по степи, но 88-миллиметровки расстреляют танки на полпути. Прямо — мины или десяток орудий в конце балки. Ползать, как клопы, по холмам? Перебьют, когда мы потеряем скорость. Мишени — лучше не придумать. Вернулись в бронетранспортер и связались с Колобовым. Вешать на него наши проблемы Антон не стал. Доложил, что выбираем позицию для атаки, и спросил, когда двинется Каретников. Разговор вели открытым текстом, лишь слегка маскируя его условными обозначениями. Выяснили, что через двадцать минут начнут вести огонь гаубицы, а еще через четверть часа должны двинуться вперед все три батальона.— Понял, готовимся. — Таранец передал трубку радисту, и мы вернулись к ожидавшему нас батальону.На другой стороне хутора бухала батарея самоходок СУ-122 и стреляли немецкие пушки. Каждый из нас считает себя умелым командиром. Но правильное решение в этой сложной ситуации принять было трудно. Любое из них наверняка обернется большими потерями. Хутор вдоль дороги к Днепру немцы укрепили со всех сторон. Любая атака могла просто захлебнуться. Антон Таранец возглавлял батальон с июля. До этого почти два года воевал командиром роты. Опыт у него имелся, решение он принял быстро. Времени на долгие раздумья не оставалось. Выслушав наши соображения, комбат минуты три молчал, глубоко затягиваясь папиросой. Отбросил окурок в сторону и отрывисто приказал мне:— Алексей, забирай минометный взвод, пехоту. Двигай на то место, где проводили рекогносцировку. Когда откроют огонь наши гаубицы, минометный взвод уже должен быть наготове. Рассчитать без пристрелки расстояние до 88-миллиметровок и открыть огонь вслед за гаубицами. Лейтенант, ты понял?Командир минометного взвода, небольшой, округлый, как медвежонок, кивнул головой.— Чего киваешь? Накроешь батарею?— Постараюсь.— Ты уж постарайся. В атаку тебе не идти. Орудия ты своим калибром не разобьешь, но хоть расчеты заставь от осколков шарахаться. Попадешь удачно раза три — считай, орден заработал.— Сделаю, товарищ капитан.— Ну и договорились. Только слишком не высовывайся, чтобы танки раньше времени не обнаружили. До атаки осталось меньше сорока минут. Я буду с Волковым. Мы двинем из низины во фланг.Командир второй роты, Успенский, уже догадался, какую задачу поставят ему, и вытирал пот со лба.— Правильно понял, Николай Фатеевич, — усмехнулся комбат, — пойдешь прямо на батарею. Только раньше времени не умирай. Основной удар наносит Волков. Твое дело — вести огонь и отвлекать батарею на себя. Маневрируй, меняй позиции. Когда мы выйдем напрямую, гони вперед без остановки. И попробуй только остановиться!План был рискованный. Но я понимал, что другого выхода у нас нет. То, что Таранец отказался от ползания по холмам, я считал правильным. Сильной немецкой артиллерии мы могли противопоставить только скорость и маневр. В роте Успенского было пять танков, у меня — восемь. Спасибо, Колобов три машины подкинул. Плюс «тридцатьчетверка» комбата, который пойдет в атаку вместе со мной.Успенский остался на исходном рубеже. Девять танков, бронетранспортер и два «студебеккера» с пехотой и минометным взводом спустились в низину. Когда остановились, минометчиков перебросили метров на триста ближе к противотанковой батарее. Маленький лейтенант разворачивался шустро. Через десяток минут все четыре трубы стояли наготове, а сам он вместе с телефонистом залег на краю балки, в мелком кустарнике, высчитывая координаты до цели. Потянулись минуты долгого ожидания. Лишь бы за оставшиеся полчаса фрицы не двинули на нас танки или не налетели «юнкерсы». Тогда ни о какой внезапности речи не будет. Впрочем, немцы и так находятся в постоянной готовности. Мы убедились в этом, когда пытались наступать по основной дороге.Антон Таранец стоял возле своего танка, сбивая прутиком пыль с сапог. Я высунулся из люка и протянул ему сигарету. Закурили. Говорить ни о чем не хотелось. Комбат глянул на часы. Я — тоже. С минуты на минуту должна была начаться артподготовка. Интересно, сколько Колобов набрал гаубиц? Хорошо, если пару дивизионов. Сначала мы услышали шелест, потом глухие взрывы тяжелых снарядов. Открыли огонь четыре наших миномета. По одному стволу и тридцать мин на каждую дальнобойную немецкую пушку. Ерунда… Чтобы подавить эту батарею, надо не три, а десяток минометов с двойным боекомплектом. В танке Таранца запищала рация. Я понял, что это сигнал к атаке.— Пошли!Мы выезжали из низины, когда на наш минометный взвод полетели реактивные мины шестиствольных немецких «ванюш», каждая весом сорок килограммов. Они падали с большим разбросом. Ахнул взрыв на позиции взвода, но оглядываться времени не было. Танки выскакивали один за другим и, набирая скорость, шли на батарею. Пушки стреляли по танкам Успенского. Вокруг орудийных окопов поднимались столбы разрывов. Мины хлопали, едва касаясь твердой земли. Какого-то результата минометчики добились. Одно из четырех орудий молчало. В нашу сторону разворачивались сразу две пушки. Мы были ближе, и девять танков представляли реальную опасность. Рота Успенского пока оставалась далеко.У новых немецких орудий лафет обеспечивал угол поворота ствола на 56 градусов по горизонтали. Мы находились вне зоны огня, немцам требовалось переставить лафеты. При всех своих сильных качествах новые 88-миллиметровки весили четыре с половиной тонны. Чтобы их развернуть, установить новый прицел, требовалось время. Пусть очень небольшое, но оно играло в нашу пользу.— Дорожка! Дорожка всем!Таранец подавал по рации команду открыть огонь с коротких остановок. Это была возможность поразить разворачивающиеся орудия осколочными снарядами. К сожалению, команду выполнили 4-5 танков, в том числе мой и Павла Фогеля. Остальные машины неслись на полной скорости, торопливо стреляя на ходу. От такого огня не было пользы. Просто командиры машин хорошо знали пробивную силу 88-миллиметровок и боялись потерять даже секунду на остановку и более точный выстрел. В первую очередь это были новые экипажи. Страх гнал их вперед, а беспорядочная пальба глушила мысли о смерти.Мы подбили еще одно орудие. Зато дальше началось что-то страшное. Орудие, которое развернулось в нашу сторону, выстрелило дважды. Две «тридцатьчетверки», идущие едва не бок о бок, остановились, одна из них загорелась. Теперь и мой танк несся без остановки. Начиналась страшная лотерея — кому достанется следующий снаряд. Он достался Паше Фогелю, лучшему командиру взвода. Я не мог поверить, что именно его машина с цифрами «пятьдесят два» на башне задымила и, резко теряя ход, остановилась. Паша, вылезай! Федотыч гнал машину вперед, Леня Кибалка стрелял сам, а я, застыв в люке, смотрел на танк своего друга. «Тридцатьчетверка» с номером «пятьдесят два» горела. Из переднего люка кто-то вылезал, Паша остался в башне. Справа от нас крутнулся от удара в ходовую часть еще один танк, четвертый по счету. Меня дергал за ногу Федотыч:— Командир, Леха! Стреляй, пропадем!Я сел за орудие. Целиться, когда танк встряхивает и бросает на ходу, — бесполезно. Я инстинктивно ловил нужную точку и посылал снаряд за снарядом. Машина резко тормознула, я ударился о казенник. Подбили? Выплюнул изо рта кровь вместе с зубом. Федотыч снова рванул вперед, делая немыслимые зигзаги. Костя Студент вел непрерывный огонь из пулемета.Опережая нас, промчался один из танков и взорвался от выстрела в упор. Федотыч ударил бортом тяжелое орудие. Гусеницы бешено вращались, перемалывая массивные станины. Перед глазами мелькнула спина убегающего артиллериста, но диск пулемета был пуст. Костя стрелял куда-то в сторону. Еще два танка ворвались на позицию батареи, опрокидывая пушки и расстреливая артиллеристов. Леня вставил новый диск. Я выпустил очередь в немца, уже ныряющего в воронку. Попал, нет? Сейчас это было не важно.Мы раздавили, смяли батарею. На поле застыли восемь танков. Некоторые горели, у двоих сорвало башни. Один превратился от сильного взрыва в чадящую груду разбросанного железа. Мы выскакивали из люков, собирались вокруг комбата. Кто-то бормотал: «Мясорубка… Что дальше?» Успенский, задрав голову, жадно пил воду из большой фляги. Потом пил я. Таранец говорил, что нельзя медлить и надо двигаться дальше.— Куда? — спросил я, кивая на хутор, в котором повсюду поднимались фонтаны взрывов.Продолжали вести огонь наши гаубицы. Судя по интенсивности, не меньше двух-трех дивизионов. Если бы часть этих снарядов перенацелили на батарею! Кому было перенацеливать? Паша Фогель, хороший верный товарищ, сгорел в танке. Так мне рассказали ребята. Выбрались механик и стрелок-радист. Механик вскоре умер. Стрелок-радист, обожженный и наглотавшийся дыма, сообщил, что снаряд попал вначале под брюхо, а через несколько секунд, когда машина замедлила ход, — в лобовую часть башни. Потом танк взорвался и сгорел. Успенский, командир второй роты, тряс головой, пытаясь восстановить слух. Его контузило, судороги кривили лицо. Успенский потерял три танка из пяти, моя первая рота — пять машин.— Пашку убили, — сказал я, обращаясь к Антону. — Фогеля Пашу…— Слышал я. Чего повторять? Не хватало, чтобы ты свихнулся. Гляди сюда!Он потянул меня на крыло танка, и мы принялись рассматривать горящий хутор, ползущие куда-то грузовики. С холмов в нашу сторону открыла огонь батарея 75-миллиметровок. Расстояние было большое, снаряды рассеивались. Показалась шестерка штурмовиков «Ил-2». Сейчас они заткнут им пасть! Но штурмовики прошли мимо, у них был свой объект атаки. Таранец выругался и приказал одному из командиров взводов открыть огонь по холмам.— Надо бы снаряды поберечь, — сказал лейтенант. — Там пехота подходит, у них батарея ЗИС-З на прицепе. Пусть постреляют.— Пусть… — Таранец поднялся во весь рост на башню. — Глянь, Днепр впереди!Я тоже встал рядом с комбатом и глядел на кусочек голубой ленты, видневшийся между холмами. Днепр! Кто-то закричал «ура», захлопали выстрелы из пистолетов. Успенский, прочистив уши, предлагал выпить за выход к Днепру. Его поддержали. По рукам пошли фляжки с водкой и трофейным ромом. Отхлебнули и мы с Таранцом. Посчитали оставшиеся танки. Уцелело шесть из четырнадцати.— Пойдем наперерез к юго-западной окраине. Пехота, не отставать!По холмам с азартом била батарея новеньких пушек ЗИС-3. Командир батареи, очень молодой старший лейтенант, старался изо всех сил. Пушки стреляли быстро и довольно точно. По крайней мере, немецкие «семидесятипятки» нам не мешали. Раненых свозили в одно место. Я сходил и глянул на танк Паши Фогеля. Он еще догорал. К пышущей жаром машине было невозможно приблизиться. Спешно перевязывали раненых и грузили на «студебеккер». Меня позвал посыльный от комбата. Сказал, что двигаемся вперед через пять минут. Десант рассаживался на танки. Младший лейтенант, командир десантного взвода, разжился трофейным биноклем и автоматическим «вальтером». Хлопал меня по плечу, хвалил экипаж и своих бойцов. Я через силу выдавил улыбку и полез в люк.Набирая скорость, мы шли к окраине хутора. Эпилог Это был тяжелый и одновременно праздничный день для нашего батальона и всей бригады. Мы вышли к Днепру. Кусок разбитой понтонной переправы прибило течением к берегу. Танки, орудия всех калибров, пулеметы добивали тех, кто не успел перебраться на правый берег. На отмелях, среди трупов, бежали, бросаясь в воду, немецкие солдаты и офицеры. Кто-то отходил вдоль берега. Отстреливались прижатые к реке немецкие танки. Их поджигали один за другим. Мы тоже стреляли. Врезавшись в колонну, опрокинули, раздавили с десяток грузовиков. Антон Таранец, как в тире, разбил выстрелами два бронетранспортера. Я поджег уходящий к реке Т-4, а Леня Кибалка и Костя Студент всаживали пулеметные очереди в разбегающихся танкистов и пехоту. В разных местах поднимали руки маленькие и большие кучки фрицев, сдающихся в плен. Тяжелые пушки посылали снаряды через Днепр, пробуя на прочность Восточный вал. По реке несло течением обломки переправы, трупы, разбитые лодки.На войне не бывает счастливых концов. Бой продолжался всю ночь и закончился лишь к утру. Подбили мой танк. Его потушили. Погибли механик-водитель Иван Федотович Иванов и стрелок-радист Костя Студент. Я временно пересел на другой танк, оставив Леню Кибалку ждать ремонтников. Я был обязан командовать ротой до конца, даже если в ней осталась одна «тридцатьчетверка».Утром заморосил мелкий сентябрьский дождь. Впятером в танке было тесно. Я вылез на броню. Мы шли по дороге, которую наскоро расчистили от трупов, спихнули в кювет разбитые немецкие пушки и машины. Батальоны собирались возле штаба бригады. Туда же притащили на буксире мой танк. Антон Таранец о чем-то разговаривал с Колобовым. Погиб командир третьего батальона Каретников. Его привезли на грузовике. От батареи СУ-122, которая вела отвлекающий огонь, осталась одна машина. Вася Маркин, мой самый молодой командир взвода, пробившийся вперед всех во вчерашнем бою, повел в атаку несколько танков и первым ворвался в хутор. Его танк подожгли. Вася Маркин был ранен. Говорили, что комбриг представил Маркина к Герою.От наших танковых батальонов осталось всего ничего. Стояли ребята, успевшие выбраться из горящих машин. Короткий строй людей и танков обошел командир бригады, поздравил с выходом к Днепру и сказал, что бригада пока остается в резерве, а скорее всего, нас отправят на переформировку. Все хорошо выпили, опять стреляли в воздух. Замполит бригады жал руки и говорил, что все представлены к наградам. Командиры рот — к ордену Отечественной войны.Бригада расположилась в прибрежном лесу. Хоронили погибших. Выше по течению шла сильная стрельба, там уже наводили переправу свежие, только что брошенные в бой части. Нам пока воевать было нечем. Командир ремонтной роты, подмигнув, поздравил меня с третьей звездочкой и будущим орденом. Пообещал, что мой танк к вечеру будет на ходу. Осталось поменять аккумулятор, кое-что подварить и долить масла.— Там ваши вещи остались. Федотыча, Кости Студента, — сказал он. — Мы ничего не трогали, только кровь слегка смыли. Разберешь их сам, Алексей.— Разберу, — пообещал я. Хотя какое это имело значение?Потом с Леней Кибалкой мы вышли на край леса и стояли под мелким дождем, глядя на серый Днепр. Вчера он был голубым. Последний бой штрафника Предисловие. МАЙ, 1945 ГОД. ПУТЬ НА ПРАГУ «Тридцатьчетверка» горела, выбрасывая языки чадящего пламени и густой дым солярки. Башня лежала на обочине шоссе. Вторая машина, с разбитыми колесами и скрученной гусеницей, вела торопливый огонь. Три остальных танка передового отряда сползли в кювет и тоже посылали снаряды в сторону чужих орудийных вспышекЧехословакия. Горы, лес, добротная шоссейная дорога, высоченные сосны на опушке. Война кончается или уже закончилась. Взят Берлин, подох Гитлер, а мы еще воюем.Возле «тридцатьчетверки», развернутой посреди шоссе, лежит тело танкиста. Двое из экипажа сумели спастись, а еще двое горят вместе с машиной. Фрицы бьют из леса. Огонь плотный. Снарядов не жалеют, экономить незачем. Я пытаюсь связаться по рации с подбитой «тридцатьчетверкой», которая продолжает стрелять. Дать команду экипажу покинуть обреченный танк. Это в моей власти, хотя и нарушение устава. Пока действует орудие, танк обязан вести огонь.— Щас, настройку подключу, — торопится стрелок-радист. — Тряхнуло ящик, но связь есть. Щас…Десантники и пехота пытаются наступать через редкий сосновый лес. Но им тоже не дают развернуться. Взрывы поднимают завесу дыма и медленно оседающей рыжей хвои. Сосна, подсеченная снарядом, вздрагивает. Верхняя часть вместе с кроной висит секунду или две в воздухе, потом опрокидывается. Нижняя часть дерева, приняв в себя жар раскаленной болванки, загорается огромной свечой.Из подбитой «тридцатьчетверки», до которой я все же докричался, выскакивает один, второй танкист. Остальные не успевают. Удар проламывает бортовую броню. Вспышка, секунды тишины, и следом — мощный двойной взрыв. Машины загружены боеприпасами под завязку, взрываться есть чему. Сначала детонируют снаряды в башенной укладке. С такой силой, что вскрывают башню, словно консервную банку. Следом взрываются снаряды в напольных чемоданах и баки с горючим. Развороченную башню подкидывает вверх. Через круглое отверстие погона поднимается сноп огня, разлетаются обломки, останки человеческих тел.Три танка несутся вдоль кювета. Мы заходим в тыл немецкого заслона. Расплачиваемся еще одной подбитой машиной и расстреливаем две тяжелые 88-миллиметровки. Они страшны для любого нашего танка своими мощными снарядами, навороченной оптикой и точными приборами наведения. Но артиллеристы не успевают развернуть шестиметровые стволы. Одна пушка, разбитая фугасным снарядом, оседает на скособоченных лапах-опорах. Со второй слетает скошенный щит, а взрывная волна и осколки разбрасывают расчет.Мы несемся вперед, не обращая внимания на разбегающихся артиллеристов. Надо прикончить еще два орудия. Но пока делаем крюк, нас опережает пехота. Обозленные солдаты, уже хватившие спирта, забрасывают гранатами и расстреливают в упор расчеты орудий и пулеметов, грузовики, на которых вырываются из кольца уцелевшие немцы. Кому-то это удается.Массивный грузовик, с пробитыми колесами и поврежденным валом, ревет мотором, но скорость набрать не получается. Десантники и пехота, обходя его с трех сторон, непрерывно стреляют из всех стволов. Несколько ответных очередей от фрицев, обреченных, знающих, что пощады не будет. Деревянные борта и брезент дырявят десятки пуль, через минуты все кончено.Я вылезаю из своей «тридцатьчетверки». Рядом останавливается машина Сани Таганова, командира второго взвода, конопатого парня с исцарапанным лицом. Пехотный старлей, еще не пришедший в себя от горячки боя, показывает пальцем на тела немецких солдат.Одеты кто во что. В обычную пехотную форму, камуфляж, черные куртки, но почти у всех на петлицах эсэсовские эмблемы. Они дрались с нами упорно, как будто не видно конца войны. Впрочем, у них своя задача. Задержать нас как можно дольше и дать возможность уйти на запад отступающим частям. Ну и успеть добить восставшую Прагу. Но мы идем туда без передышек, не оглядываясь на свои потери.Кто-то уже доломал войну, а для нас последний бой впереди. «Последний бой, он трудный самый» — так будут петь спустя годы. Умирать одинаково плохо в любом бою. Но в последнем — обидно. Почему именно я? Впрочем, в те майские дни мы не задавали таких вопросов. Глава 1. ШТРАФНИК А что? Обычное прозвище. Бывают и хуже. Впрочем, Штрафником меня называют немногие, например замполит бригады майор Гаценко. Для своей высокой должности он еще очень молод. Ему не больше тридцати. Но держится уверенно, звания и ордена получает быстро.Гаценко — орел! Да еще со связями в политуправлении. По сравнению с ним я так себе. У майора три сверкающих ордена, блестящая портупея и хромовые надраенные сапоги. Настоящий боевой офицер. У меня так не получается. Может, потому, что не имею ординарца, который каждый вечер начищает Гаценко ордена, пряжки, сапоги. И с наградами у меня бедновато. Медаль «За боевые заслуги». Чего ее без конца драить! Правда, нашивок за ранения — три штуки.Только хвалиться ими не с руки. Три раза хорошо подковали. Впору пожалеть. Но жалеть меня никто не собирается. Люди и по пять и по семь ранений имеют. Раз признан годным — воюй! Что я делаю с сентября сорок первого. Конечно, с перерывами на санбаты, госпитали, учебу, запасные полки. Без таких перерывов долгую войну не осилишь.Мое штрафное прошлое всплыло в конце сентября 1943 года, когда я и еще несколько офицеров были направлены в расположение отдельной танковой бригады нашей 40-й армии, которая готовилась к переброске через Днепр. Со мной вместе добровольно перешел в новое подразделение мой заряжающий, сержант Леня Кибалка, с кем мы воюем вместе с весны сорок третьего.Перевод из части, где ты достаточно повоевал, приобрел друзей, — грустное дело. Не случайно некоторые ребята даже после серьезных ранений отказываются ложиться в госпитали. Из госпиталя в свой полк или бригаду вряд ли попадешь. Лучше уж перекантоваться в санбате и вернуться в родную часть, чем снова привыкать к новому начальству. Но меня, как и остальных офицеров, никто не спрашивал. Есть приказ, продиктованный какими-то обстоятельствами. Его и выполняй. Спустя сутки мы представлялись командованию бригады и входящего в состав танкового полка.С Николаем Фатеевичем Успенским решили быстро. Капитан — участник боев на Халхин-Голе, освобождал Орел, в армии с тридцать пятого года. Имеет опыт, никаких темных пятен в биографии. Его назначили командиром танкового батальона. Других ребят тоже раскидали в момент.С моим назначением вопрос застопорился. Дело в том, что год назад я был осужден военным трибуналом за оставление боевой техники, разжалован в рядовые и отвоевал месяц в штрафной роте.Тогда, в сорок втором, получилось так. Мою «тридцатьчетверку» подбили. Сорвало гусеницу, а вскоре заклинило башню, которая едва проворачивалась. Тем не менее орудие действовало, и я какое-то время вел бой. Затем, будучи контуженным, покинул подбитый танк вместе с механиком и заряжающим. Главная моя вина заключалась в том, что я не взорвал поврежденную машину. Почему не сделал этого — сам не понимаю. Там всех делов было кинуть в люк гранату или поджечь солярку. Возможно, сыграла свою роль контузия, а может, рассчитывал, что дымившаяся «тридцатьчетверка» сгорит сама, без моей помощи.Хотя танк не достался немцам (на этом участке они отступили), я угодил под трибунал и был приговорен к двум месяцам штрафной роты. Мог бы угодить и под высшую меру. Тогда шли сильные бои под Сталинградом и вовсю работал маховик жесткого приказа Верховного № 0227 «Ни шагу назад!».Я этот шаг сделал и вполне мог получить пулю в затылок. Однако трибунал учел контузию, прежние ранения, то, что воевал с сентября сорок первого. Отделался штрафной ротой. Вернее, рейдом в немецкий тыл, откуда после боев прорвались живыми тринадцать человек из семидесяти.Мне вернули прежнее звание и сняли судимость. За год я успел получить еще два ранения, медаль «За боевые заслуги», а на подходе к Днепру был назначен командиром танковой роты. Майор Гаценко, распределявший вновь прибывших офицеров, не торопился с моим назначением, хотя бригаду должны были вот-вот ввести в бой.Состоялся долгий разговор, из которого выяснилось, что моя личность большого доверия не внушает. Гаценко беседовал со мной по-замполитовски доброжелательно, как отец родной. Мне приносили горячий чай с сухариками, я курил его «Беломор». Но час за часом, сгребая грехи настоящие, а заодно и мнимые, он заталкивал меня в угол. Как ободранный веник, испачканный в чем-то нехорошем. Например, в дерьме.Кроме штрафной роты, мою боевую биографию хорошо подпортили два выхода из окружения. Осенью сорок первого из-под Брянска и в марте сорок третьего, после повторного взятия Харькова. Окружение ведь это почти плен, а плен — предательство.Вот такая вязалась ниточка. Надо ли было удивляться, что в придачу к блужданиям по тылам я угодил еще и под трибунал. До бдительного замполита по каким-то каналам дошли и мои недавние разговоры о боях под Орлом, где я выражал «неумное восхищение» немецкой техникой и «жаловался», что наши танки и пехоту гонят в бессмысленные лобовые атаки.До фраз о «восхищении и жалобах» я вел себя спокойно. Каялся, что действительно дважды попадал в окружение, да еще вместе со своим батальоном. Признавал вину за оставленный подбитый танк и с чистой душой сообщил замполиту, что трибунал поступил со мной очень справедливо. Ну, а я, оправдывая доверие, как мог, искупал вину. Даже уничтожил четыре немецких танка, штук семь пушек, грузовиков и сколько-то немецко-фашистских захватчиков.— Не надо хвалиться, — отечески предостерег меня Гаценко. — Вы и своих машин угробили достаточно.Здесь он был абсолютно прав. Я потерял в боях четыре танка, на которых воевал. Это тоже не шло в мою пользу. Наверное, замполита больше устроило бы, если бы в каком-то бою я остался в горящем танке и встал в бесконечный ряд «геройски погибших». Тогда бы автоматически отпали бы вопросы о моей сомнительной биографии, штрафной роте, нездоровых разговорах.— Насчет жалоб вы, товарищ майор, зря, — твердо ответил я. — Мне такое слово незнакомо. А то, что у фрицев сильные танки, тут и спорить нечего. Чтобы подбить, крепко постараться надо. Молодняк, который противника недооценивает, гибнет, и моргнуть не успевает.— Не надо погибших трогать, — пожалел моих товарищей тыловик Гаценко, блеснув орденами и пряжками на портупее. — Они умирали как герои. И вообще, Волков, вы повторяете ошибку тех, кто возомнил себя прожженными фронтовиками. Во всем разбираетесь, все знаете. Хоть полком ставь командовать!— Может, хватит? — попросил я. — Чего вы столько времени на меня тратите? Или у вас других дел нет?— Не знаю, куда тебя направить, — изобразил тяжкие раздумья замполит. — Я ведь думал, пришел опытный командир. А оказывается, прислали с липовой аттестацией штрафника, окруженца да еще и паникера. Немецких орудий он испугался! А другие не боятся, воюют.— Выбирай слова! — привстал я со стула и едва не опрокинул остатки чая в мельхиоровом подстаканнике.— Успокойся, герой, — отодвинул стакан Гаценко. — Я за свои слова всегда отвечаю. Ладно, шагай.— Мне шагать некуда. Три дня в штабе болтаюсь. Отправляйте, куда угодно, только избавьте от вашей болтовни.Здесь я перехватил. Замполит мог спокойно отправить меня на гауптвахту и устроить кучу неприятностей. Но этого не произошло. Мы обменялись еще двумя-тремя репликами, и я был выставлен за дверь. Результатом беседы и моей несдержанности стало назначение на должность командира танкового взвода. Понижение в должности меня разозлило. Ведь я командовал ротой почти два месяца! Но в спешке наступления приказ оформлен не был, и я оставался по документам командиром взвода. Такое случается на войне часто. Если бы не передовая, то прежний комбат Таранец оставил бы меня командиром роты. Мы пробились к Днепру после сильных боев, за что и к ордену представили. Но сейчас моей судьбой распоряжались другие люди. Какой уж теперь орден!Позже, немного успокоившись, я понял, что бдительный и самолюбивый замполит поступил со мной согласно своим инструкциям. Штрафная рота, два выхода из окружения, политически вредные разговоры о немецкой армии. Чего еще нужно? Правильно говорят: «Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют!» И двинул я в танковый полк, принимать новый взвод. Слегка подсластив пилюлю, мне разрешили взять с собой сержанта Леню Кибалку.Командир второго батальона, майор Плотник Петр Назарович, спокойный и обстоятельный мужик, лет сорока, в мелочи не вникал. Коротко побеседовал, где учился, где воевал, и пожелал служить как положено. Командир роты, Хлынов Степан, крепкий, жилистый парень моих лет, тоже старший лейтенант, пожал руку, расспросил, что и как, представил взводу и пригласил вечером в свою землянку познакомиться поближе.Из новых подчиненных мне сразу запомнился командир танка, старший сержант Февралев Слава, по кличке Зима. Рослый, светловолосый, с орденом Красной Звезды и двумя медалями, он говорил не спеша, взвешенно. Я понял, что во взводе он пользуется авторитетом, а кто я такой, надо еще посмотреть.Танк, как водится, мне достался не новый, с заваренной пробоиной на борту. Механик-водитель Гусейнов Рафик доложил, что двигатель прошел капремонт, машина к маршу готова. Леня Кибалка занял свое место башнера, а стрелка-радиста обещали прислать через денек.Вечером сидели в землянке Степана Хлынова. После двух дней общения с замполитом находиться среди своих, пусть пока и незнакомых людей, было приятно. Здесь все до мелочей напоминало прежний батальон и прежнюю роту. Печка из столитровой бочки, самодельный стол, чурбаки вместо табуреток. Даже старшина был похож на моего прежнего. Впрочем, все старшины похожи друг на друга, знающие себе цену и четко занимающие в ротной иерархии второе место после командира.Пили разбавленный спирт с родным запахом резины, закусывали хохляцким салом, тушенкой и мелкими поздними помидорами. Противень со скворчащей на этом же сале картошкой занимал полстола. Сидело нас человек семь. Два командира взвода, оба младшие лейтенанты, судя по всему, недавно пришедшие в бригаду, старшина, парторг роты и старший сержант Февралев — Зима. С ротным у них были приятельские отношения. Если бы не мое назначение, командиром взвода мог вполне стать Февралев. Сидели они рядом, и обращался Хлынов к нему чаще, чем к другим.А кто другие? Два младших лейтенанта только что прибыли с шестимесячных курсов. Их так и называли за глаза «шестимесячные», они и пороха не нюхали. Ну, еще парторг, тыловой старшина да я, пока еще темная лошадка. Старшие лейтенанты редко командуют взводами. До трех звездочек взводные либо не доживают, либо становятся командирами рот, а порой и батальонов.В разговоры я сильно не лез, но, почувствовав любопытство, откуда взялся, коротко рассказал свою биографию, начиная с учебы, с сентябрьских боев в сорок первом под Брянском и заканчивая своим назначением с командира роты на взвод. Слава Февралев сказал, что всякое бывает, парторг обронил фразу, что я обязательно себя в бою покажу. Ротный Хлынов переспросил:— В институте, значит, учился? А я всего шесть с половиной классов закончил.Возможно, прозвучало с оттенком желания расставить все по местам. Пусть я грамотный, повоевавший, но здесь мужики тоже не лыком шиты. Хлынов, хоть и не слишком ученый, а успешно командует ротой и два ордена имеет.Вспомнили погибших в последних боях ребят, упомянули о командире взвода, на чье место я пришел. Сообщили, что лейтенант был смелым парнем, и дай бог остальным воевать, как он. Когда уходили, Хлынов попросил Зиму остаться. Мне кажется, он хотел выпить еще, но не в компании молодых младших лейтенантов. Да и я был пока чужим. Как и везде, людей принимают в коллектив после боя. Справедливый закон.В период с 22 по 30 сентября 1943 года войска Воронежского, Центрального, Степного, Юго-Западного фронтов вышли к Днепру на участке протяженностью 750 километров. В этот период десятки дивизий, бригад, полков, переправившись через Днепр, заняли 23 плацдарма на правом берегу. Шло огромное сражение, которое позже назовут битвой за Днепр. Войска Воронежского (с 20 октября 44-го года — 2-го Украинского) фронта активно наступали. Многие части вели бои уже на правом берегу. Но продвижение натыкалось на ожесточенное сопротивление немецких войск, успевших возвести целую систему мощных оборонительных сооружений, так называемый «Восточный Вал».Днепр, достигавший ширины 700-900 метров, уже сам по себе являлся серьезной преградой. С высокого правого берега просматривалась и простреливалась не только река, но и значительный участок на левобережье. Кроме многочисленных рядов траншей с отсечными ходами, крытыми капонирами для танков и орудий, было построено большое число бетонных дотов. Их можно было разбить лишь прямыми попаданиями крупнокалиберных снарядов или тяжелыми авиабомбами.Трагической страницей в битве за Днепр стали бои на Букринском плацдарме, примерно в ста километрах юго-восточнее Киева. Несмотря на сравнительно небольшую величину, одиннадцать километров по фронту и шесть километров в глубину, этот плацдарм считался одним из наиболее перспективных. С него планировалось нанести удар с целью освобождения Киева.События на этом участке развивались следующим образом. Днепр в районе Букринской излучины был форсирован 22-23 сентября, а затем переброска войск на плацдарм шла непрерывно, причем с такими потерями, сведений о которых я не смог найти в исторической литературе. Возможно, огромные человеческие жертвы толком никто не подсчитывал. В одном из недавно изданных исторических справочников лишь приводится весьма скромная цифра людских потерь 1-го Украинского фронта в ходе Киевской наступательной операции с третьего по тринадцатое ноября — 30 тысяч 500 человек погибших и умерших от ран. Но до ноября и до взятия Киева ох как далеко!К тридцатому сентября на плацдарме площадью около 70 километров сосредоточились силы 27-й и 40-й армий, части 3-й гвардейской танковой армии. Плотность войск была огромной. В то же время не хватало артиллерии и танков, бои шли жестокие.Наши войска предприняли одну из самых крупных воздушно-десантных операций. В районе Великого Букрина был сброшен десант численностью около десяти тысяч человек с артиллерией и минометами.К сожалению, опыта в таких операциях у нас еще не хватало. Десант сбрасывали в ночное время. Из-за ошибок и неправильных ориентиров часть десантников была сброшена (или снесена ветром) на огромное водное пространство Днепра и утонула.Парашютные роты и батальоны приземлялись на позиции немецких войск и уничтожались еще в воздухе пулеметным огнем. Десантники, хорошо обученные и вооруженные большим количеством автоматов, сражались отчаянно. Немцы несли потери, кое-где обращались в бегство, но место и время операции было выбрано неудачно. Восемь тысяч десантников погибли, немногие попали в плен, а две тысячи прорвались в расположение наших войск и в партизанские леса. Глава 2. БУКРИНСКИЙ ПЛАЦДАРМ В начале октября за короткие сроки был построен мост длиной 700 метров, соединяющий левый берег с Букринским плацдармом. Шла активная переброска танков и тяжелой техники. Наша бригада переправлялась на плацдарм примерно 10-12 октября. Помню, что шел дождь, и немцы вели огонь из тяжелых орудий. Снаряды поднимали фонтаны воды и песка, блестевшие при свете ракет. Когда взрывы происходили на глубине, вздымались бугорчатые холмы илистой и песчаной смеси.Я сидел, высунувшись по пояс. Остальные люки тоже были открыты. Попасть в узкую нитку моста не просто. Кроме того, вела огонь наша артиллерия. Перебрались благополучно, по крайней мере танковые батальоны с десантом. В других подразделениях бригады имелись потери, но сравнительно небольшие. Когда наконец миновали мост и поднялись на берег, настроение сразу улучшилось. Под гусеницами была надежная земля, а не колыхающийся настил, который мог в любой момент оборваться и затянуть махину танка в черную холодную воду. Истинное положение дел мы не знали. Считали, что через считаные дни будем в столице Украины. К сожалению, действительность оказалась намного сложнее, чем мы ожидали.Наш второй батальон под командованием майора Плотника шел по бездорожью в северо-западном направлении. За два года войны я повидал достаточно. Оказывается, что такое плацдарм, представлял еще очень слабо. Бои здесь шли уже недели три, земля была сплошь изрыта воронками от бомб, снарядов, мин. Некоторые величиной с котлован, заполненные водой. Сюда попали авиабомбы весом пятьсот килограммов или тонну.Разбитые, сгоревшие танки, сплющенные обломки орудий всевозможных калибров, остатки грузовиков. В перепаханных взрывами траншеях копошились под дождем солдаты. Сначала, форсируя Днепр, этот кусок земли обстреливали мы, а сейчас сыпят бомбы и снаряды немцы. Впрочем, не только немцы. Мы уже знали, что «величайшую битву» за Германию ведут румыны, венгры, и даже наши земляки: эсэсовские батальоны донских казаков, полки «русской освободительной армии» генерала Власова, украинские части.Рота старшего лейтенанта Хлынова окапывалась в раздолбанном снарядами леске, метрах в двухстах от переднего края. По сравнению с пехотой — почти в тылу. Впрочем, вряд ли на плацдарме имелся тыл. Даже самое безопасное место под высоким днепровским обрывом, где располагались штабы, санитарные пункты, склады, лежали сотни раненых, обстреливалось минами и увесистыми снарядами мортир. Все это я успел разглядеть на рассвете, когда мы поднимались на берег и какое-то время стояли в ожидании дальнейших команд.Капониры для танков копают обычно все, невзирая на звания и должности. Считай, что повезло, если не бросили в атаку прямо с марша. А если так, то окапываться надо как можно быстрее. Снаряды не разбирают званий и должностей. Мой боевой опыт пока пригодился в одной существенной мелочи. Я приказал еще там, на левом берегу, обзавестись нормальным шанцевым инструментом. Слава Февралев — молодец! Команду понял сразу и притащил вместе с помощниками штук пять штыковых и совковых лопат, ржавый лом и такие незаменимые штуки, как киркомотыги. Целых три штуки. Не иначе, умыкнул у саперов.Подобное понимание нас сразу сблизило, и я обрел надежного заместителя, хорошо знающего каждый экипаж. Часа за три наш взвод первый из роты врылся по башни в днепровский чернозем, перевитый корнями кленов и тополей. Пришлось одолжить командирам двух других взводов часть инструментов.Сели перекурить. До фрицев (а может, румын или власовцев) было с полкилометра. Для плацдарма, где наши и вражеские окопы зачастую утыкаются друг в друга на бросок гранаты, такое солидное расстояние означало, что нас пока не собирались направлять в бой.На плацдарме никогда не бывает тишины. И переправлялись мы под огнем, и сейчас стрельба продолжается то слева, то справа. Пасмурную влажную морось прорезают трассеры пулеметных очередей. Нам тоже дают понять, что здесь не просто кусок земли, а плацдарм, с которого нас обязательно столкнут.С закрытых позиций бьют гаубицы-стопятки. Вперемешку: фугасными, осколочными и бризантными снарядами. Бризантные снаряды — поганая штука. Взрываются на высоте метров сорока и ниже, осыпая траншеи градом осколков. Плацдарм напичкан людьми и техникой. Осколки легко находят цель. Для закопанных в землю танков главная опасность — тяжелые фугасные снаряды, но они падают с большим рассеиванием. Вероятность прямого попадания невелика, однако нервы все равно играют. Вскоре открывают огонь наши гаубицы с левого берега, и немцы замолкают.Похоже, что нас еще не нащупали. Мы сумели быстро окопаться в лесу. Перед нами две линии траншей и позиции легких пушек. Ближняя к немцам траншея располагается вдоль болотистой низины и узкой речушки, одного из многочисленных притоков Днепра.— Зачем нас сюда поставили? — петушиным голоском возмущается восемнадцатилетний командир второго взвода. — Впереди овраг да болото. Как будем наступать?Другой младший лейтенант согласно кивает. Я так и не запомнил их фамилий. Один темный, с заостренным смуглым лицом (может, постоянно чумазый), а второй — низкорослый и рыжеватый. Хлынов не удостаивает их ответом и приказывает получше замаскировать машины. Этим мы и занимаемся, иногда прячась под танки, когда снова начинается обстрел.Выбрав время, иду в ближайшую траншею познакомиться с соседями. Рота в количестве человек тридцати редкой цепочкой занимает линию траншей протяженностью метров двести. Лейтенант с перевязанной шеей угощается моими папиросами и рассказывает о положении дел.Ничего веселого. Рота, усиленная отделением противотанковых ружей, находится здесь неделю. Раза три пытались атаковать, отбили несколько атак противника. Разок схватились даже врукопашную, и лейтенант застрелил двух фрицев. Ротным его назначили дней десять назад, когда на левом берегу во время бомбежки убили командира роты. Из ста сорока человек, считая бронебойщиков, осталось менее четверти личного состава.— Хорошо, что вас прислали, — солидно рассуждает вчерашний взводный, старожил по меркам плацдарма, неделю воюет. — Если прислали танки, жди наступления.У меня на этот счет другие мысли. Спрашиваю насчет артиллерийской поддержки. Ротный сообщает, что от батареи легких полковых пушек осталось всего одно орудие, но левее располагается батарея дивизионных трехдюймовок. Правда, их что-то не очень слышно. Зато неплохо помогают гаубицы с левого берега и штурмовики «Ил-2», которые прилетают хоть и редко, зато в любую погоду. Немецких самолетов не видно, но это пока облачно. Развиднеется, обязательно появятся.Пачка папирос быстро пустеет. По штучке берут бойцы, все в мокрых шинелях, перемазанные землей. Лейтенант жалуется, что с куревом и едой плохо. Подвоза нет, кормят раз в сутки. Выручают свои же убывшие (убитые и раненые). По ведомости вчера доставили харчей и водки на семьдесят человек, а в роте оставалось сорок. Сегодня уже тридцать.— Сушиться есть где? — спрашиваю я.— Есть. На моем участке два хороших блиндажа от фрицев остались. И дот. Вон в десяти шагах отсюда. Только огонь не разведешь, сразу стрельба начинается. Пойдем, дот покажу.Немецкий железобетонный дот сделан добротно. Но для обороны не пригоден. Толстая метровая стена с амбразурой и металлической заслонкой смотрит на восток, а стенка на западной стороне вдвое тоньше, и амбразурой служит низкая дверь, из которой мало что видно. Зато своды колпака толстые и, по словам ротного, держат даже разрывы гаубичных снарядов. Только крошатся.— Во, глянь, трещины, — показывает лейтенант. — Если шестидюймовая чушка свалится, пожалуй, сплющит. В земляных щелях, конечно, надежнее, но там воды по колено. Наступать будете?Вопрос после разговора о житье-бытье немного неожиданный. И я, и лейтенант понимаем, если плацдарм застыл в обороне, то он обречен. Какое-то время можно отбиваться, однако рано или поздно надо наступать или уходить. Атаковали с Букринской излучины достаточно, но результатов пока нет. Сейчас, когда построили мост и переправляются части 3-й танковой армии, наступление, конечно, состоится. Так думают многие. В том числе и фрицы. А значит, разворачивают мощную оборону, которая здесь и так далеко не слабая.Несем первые потери. Гаубичный 105-миллиметровый осколочный снаряд падает сверху на трансмиссию Т-34 из второго взвода. От разрушения двигатель спасает не столько тонкое стальное жалюзи позади башни, сколько сложенный в несколько слоев запасной брезент, бревна, еще какое-то барахло. Все это разлетается, разметанное взрывом пудового снаряда, и смягчает удар в двигатель. Сильный толчок сбрасывает с сиденья заряжающего и ломает ему кисть руки. У командира танка разбито лицо. Сержанта отправляют в санбат, а экипаж копается в двигателе. Лопнуло несколько соединений, в окоп натекает лужа масла.В принципе, ничего страшного. Неполадки начинают устранять, но младший лейтенант (тот, который смуглый) нервничает, как будто в чем-то виноват. А через час-полтора, ближе к вечеру, под пулеметную очередь попадает командир третьего взвода.Большинство пуль, которые летят в нашу сторону, натыкаются на деревья, но эта находит свою цель. Пробивает шлем из брезента и пробки, и голову младшего лейтенанта. Он падает, снова поднимается, даже что-то бормочет. Голову спешно перевязывают. Смертельно раненный лейтенант, опираясь на плечо санитара, проходит шагов сорок. Такое бывает, даже когда пуля пробила мозг, но сердце еще бьется и работают мышцы. Но человек обречен, я это хорошо знаю. Паренек снова падает и уже не поднимается. Мы хоронили его в воронке, наскоро подровняв стенки.Хлынов и я вынимаем пистолеты и стреляем по три раза в воздух. Последний салют товарищу. Уже в темноте поминаем погибшего спиртом и хлебом с тушенкой. Полевая кухня где-то далеко, мы вскрываем НЗ. Слава Февралев рассказывает о погибшем. Хороший парень, во взводе его уважали, а родом он из-под Куйбышева. Говорит еще какие-то положенные в таких случаях слова. Мы киваем и жуем, запивая еду водой из фляги. Ночью дежурим по два человека от экипажа. Часто взлетают ракеты, стрельба не смолкает и ночью.Часов в пять утра холодный ветер разгоняет облака, появляются звезды. Затем начинается гаубичный обстрел нашего участка. Огонь на этот раз довольно плотный. Однако уничтожить закопанный по самую башню танк непросто. От таких обстрелов, когда сидишь и ждешь «своего» снаряда, я уже отвык. Все же последние месяцы больше наступали. От дурных мыслей спасало постоянное движение и стрельба по врагу.Сейчас нам разрешено стрелять только при появлении противника, поэтому сидим молча. Леня Кибалка, мой верный напарник, с кем мы вместе воюем с весны сорок третьего, пытается храбриться. Все дружно дымят. Стрелок-радист, Вася Легостаев, ерзает и что-то бормочет. Рафик Гусейнов без нужды дергает рычаги. Отправляю обоих в окоп под днище танка. Пусть успокоятся. Хотя перед нами имеется артиллерия и пехота, я знаю по опыту, как быстро немцы умеют прорвать линию обороны. Танковым клином на узком участке.В любом случае открыть огонь успеем. Все три командира машин моего взвода сидят наготове у прицелов. Леня загнал в ствол бронебойный снаряд. Даже если прорвутся штурмовые части немецкой пехоты, звонкий выстрел и свист болванки, летящей со скоростью тысяча метров в секунду, хорошо отрезвляет атакующих.Обстрел усиливается. Сразу несколько снарядов взрываются неподалеку. В основном гаубичные, способные проломить броню. Огонь, хоть и наугад, направлен на танки. Нас пытаются если не выкурить, то расшевелить. Точного расположения танковых рот фрицы не знают, но, если начнется суета, что-то загорится, снаряды полетят более точно. Накаркал! На позиции второго взвода поднимаются языки пламени. Между деревьями висит пелена дыма. Откуда его столько взялось? Видимость не больше ста метров, хорошая возможность для немцев начать атаку.Я зову механика и стрелка-радиста. Сидим, ожидая фрицев, но те ограничиваются обстрелом, который прекращается после залпов наших тяжелых шестидюймовок с левого берега Днепра. Такая поддержка очень кстати. Но у гаубичников есть дурная привычка, в спешке неточно укладывать в гильзы пороховые заряды. Поэтому иногда трехпудовые фугасы летят черт знает на какой высоте, а порой взрываются у нас под носом. Но это издержки производства. Там тоже не снайперы.Когда с оглушительным треском разрывается с недолетом последний, родной снаряд и наступает тишина, экипаж приходит в себя. Все дружно пьют воду, передавая друг другу двухлитровую флягу, потом закуриваем. Вася Легостаев пытается храбриться, Рафик тоже улыбается. Легостаев и Гусейнов еще не привыкли к обстрелам (если к ним вообще можно привыкнуть) и не верят, что снаряд, вой которого слышно, уже пролетел мимо. Для них каждый снаряд летит прямиком в нашу «тридцатьчетверку».По иерархии механик-водитель второе лицо в экипаже. Но лидерство уверенно держит Леня Кибалка. За его плечами год войны, мы вместе выходили из окружения под Харьковом, прошли путь от Орла до Днепра. Заряжающий держится среди молодых танкистов, как петух в курятнике. В мое отсутствие командует Гусейновым и Легостаевым, учит их всем тонкостям военной жизни. Я ничего против не имею. Кибалка — опытный, бывалый танкист, хотя временами излишне суетливый.Кто-то тянет на себя приоткрытый командирский люк. В проеме появляется голова посыльного от Хлынова.— У вас чего? Рация навернулась? Товарищ старший лейтенант вызывает командиров взводов, а вы молчите.Рация у нас работает, но Вася Легостаев, по прозвищу Лаборант, поставил рычажок в положение «передача», а не «прием», как положено. Про оплошность радиста я, конечно, не собираюсь распространяться. Зато немедленно реагирует сержант Кибалка:— У нас все срочно, кроме пожрать вовремя. Кого там петух жареный в жопу клюнул?— Сиди и чисти свои снаряды, — весело огрызается посыльный. — А кто кого клюнул, командир расскажет, когда вернется.— Ой, блин, кругом начальники, — оставляет за собой последнее слово Кибалка. — Воевать только не с кем.Бегу к машине Степана Хлынова. В первом взводе осколком снаряда повреждено танковое орудие. Торчит, как помятая папироса. Снарядом подожжены штук шесть запасных баков с топливом, сложенные в низинке. Полтонны солярки догорают, застилая все вокруг густым дымом. Потерь у нас нет, но танк, в который угодил вчера гаубичный снаряд, отремонтировать не удалось. Двигатель гонит масло, треснул аккумулятор.Для наступления две машины непригодны. Одна может действовать как неподвижная огневая точка, а вторая — лишь вести огонь из пулеметов. Ротный сообщает обстановку. На левом фланге наших потеснили, там идет бой. Не исключен удар справа. О наступлении речи пока не идет. Подвоза продовольствия тоже нет, мы получаем официальное разрешение — вскрыть НЗ, который уже съеден, не дожидаясь разрешения.Ладно, без консервов переживем, а вот что будет с нами — неясно. Как всегда, начальство недоговаривает. Судя по всему, обстановка на плацдарме складывается не в нашу пользу. Танки не предназначены для того, чтобы их зарывали, как гробы, в пятистах метрах от противника. Повреждены уже две машины. Пристреляются — выбьют фугасами и остальные.— Обновить маскировку, — напутствует нас Хлынов. — Находиться в полной боевой готовности. Ночью два человека от каждого танка постоянно дежурят. А командирам взводов отдыхать только днем. Разойдись!Последняя команда Хлынову удается лучше всего. Нового ничего не услышали, так, потолкли воду в ступе. Наверное, ротный получил от начальства приказ «усилить боевую готовность». Вот и усилил, собрав командиров взводов.Хуже нет, когда непонятно, что творится вокруг. Мы даже толком не знаем, какие силы находятся перед нами. Немецких орудий по прямой наводке я не видел, гаубицы бьют с расстояния километров двух. Я уверен только в одном — за нас пока как следует не взялись.Нарушая инструкцию (не отлучаться от машин!), иду к пехотинцам. Считаю, что важнее более точно выяснить положение дел. Знакомый лейтенант с перевязанной шеей снова просит закурить, обещая, как разбогатеет, вернуть вдвое. Папиросами я уже не шикую. Кончились. Достаю трофейный прорезиненный мешочек для табака, где храню моршанскую махорку. Мешочек резво половинят его сержанты, доставая объемистые щепотки. Остаток прячу в карман. Будя! У нас не табачная лавка. Закуриваем.У пехоты дела неважные. За ночь и утро погибли трое бойцов, шесть раненых отправлены в тыл. Разбило единственный станковый пулемет. Лейтенант вымученно улыбается. По всему видно, он растерян. С Букрина прямая дорога на Киев. Так говорили переправляющимся войскам, а от роты и отделения бронебойщиков остались всего двадцать человек. В благодарность за курево мне приносят в котелке кусок вареного темного мяса. Конина. Я с трудом пережевываю жесткие несоленые волокна.— Ребята килограммов пятнадцать притащили. Соли вот только нет. — Лейтенант рассказывает, что родом он из Донецка. Вспоминает танцы, на которые ходил перед войной. — Девки молодые, целоваться позволяли, за грудь трогать. А мне уже этого мало. Подвернулась одна, постарше, видно, разведенка. Пошли, мол, со мной, чего зря время теряешь. Ну и пошел. Утром домой приперся, а мать тряпкой по морде. Тебе восемнадцать лет, а ты шляешься, как гулящий мужик.Лейтенант и два сержанта, командиры взводов, смеются. Я — тоже. Неподалеку хлопает мина. Машинально пригибаем головы. Лейтенант, морщась, трогает шею и продолжает рассказывать про подружку. Я перебиваю его и зову к себе:— Пошли, повязку сменим. И соли заодно прихватишь.Леня Кибалка, мастер на все руки, помогает снять бинт и протирает ваткой со спиртом вывернутую рану под челюстью. Немного ниже, и осколок бы пробил кадык. Говорят, со сломанным кадыком человек не живет. Наливаем ротному сто граммов спирта и перевязываем рану. На гимнастерке лейтенанта медаль «За боевые заслуги» и нашивка за тяжелое ранение. Воюет с мая сорок третьего. Первое ранение получил под станцией Белополье. Немец всадил в него длинную очередь в упор, разбил автомат, прострелил обе руки и бок.— Повезло. Я его морду на всю жизнь запомнил. Молодой, мускулистый, и губы сжаты. Патронов не пожалел. Насмерть хотел свалить. А вот хрен ему! Выжил.От ста граммов спирта раненый голодный лейтенант быстро хмелеет. Кто-то из ребят провожает его к своим, а вскоре заявляется старшина с помощником. Старшина торопится, требует, чтобы мы быстрее несли котелки.Пшенка густая, с кусками баранины. С хлебом туговато, получаем буханку на экипаж, зато каждому достается по две пачки махорки. Водку, вернее, разбавленный спирт, старшина наливает в нашу двухлитровую флягу из-под воды. Меркой служит обычная алюминиевая кружка. Водкой танкистов обычно не обделяют, но сейчас старшина явно жмется. Когда он пытается закрыть канистру, я беру у Кибалки флягу и заглядываю внутрь.— А ну, постой, труженик тыла. Тебя кто научил так мерить? Здесь всего полтора литра.Старшина пытается огрызнуться. Фраза насчет «труженика тыла» ему не нравится. Но старшины знают, кого из взводных можно осадить, а с кем лучше не связываться. Тем более на моей стороне ветеран бригады, Слава Февралев. Он доходчиво объясняет на пальцах и матюками:— На двенадцать человек за вчера и сегодня, это уже два с половиной литра. А старлей Волков для тебя не авторитет? Считаешь, ему и мне тоже порции по сто граммов положены? Или, может, у тебя с головой плохо?Старшина доливает флягу до верха и отмеряет еще две кружки в обычную восьмисотграммовую фляжку, которую вручает лично мне. Фамилия старшины Саватеев, отсюда прозвище Сват. Должность у него неплохая, успел даже заработать медаль и пережить несколько ротных командиров. Двое других взводных вряд ли дождутся от него такой щедрости. Просто старшина нюхом чует, кто может стать его следующим начальником, а кто занять в ближайшее время должность взводного. Собираясь идти дальше, сообщает, что его с помощником по дороге два раза обстреляли.— Еще одну медаль заслужил, — ухмыляется Зима.— Может, и заслужил. Много вы тут без харчей, махорки да водки навоюете.— Что там, на переправе? — спрашиваю я.— Ничего хорошего. Обстрелы. Раненых много.— Подкрепление идет?— Боеприпасы везут. А чтобы подкрепление… не видать. Может, ночью. Ну, ладно, мы пошли.День проходит сравнительно спокойно, если не считать, что мерзнем от холодного ветра. Выпив спирта и перекусив, спим, кто где приткнется. Пользуясь тем, что лес хорошо прорежен, нас издалека пытается достать снайпер. Сильно не высовываемся, и старания немецкого стрелка пропадают даром. Мы по-прежнему молчим. Ведет огонь лишь пехота и минометчики. Кибалка, вооружившись биноклем, выползает на обрыв и долго осматривает вражеские позиции. Возвратившись, докладывает, что фрицы ведут себя спокойно. Слишком спокойно.«Жди гадости, — подвожу я итог. — На плацдармах курорта не бывает».Чтобы это знать, большого ума не требуется. Экипаж со мной согласен. И, действительно, через сутки обстановка резко меняется. Кажется, немцы начинают наступление.На правом фланге гремело и ухало особенно сильно. Вспышки отражались в сырых, повисших над деревьями облаках желтыми, красными сполохами. Они возникали и гасли мгновенно, словно короткие молнии. Вы видели когда-нибудь орудийный взрыв? Это всего лишь грохот, дым, взлетающая земля. Но когда снаряд находит свою цель, следует мгновенная вспышка, которую гасит взрывная волна. Затем начинает гореть разбитая машина, ящики со снарядами или блиндаж со всем содержимым. В том числе с людьми, пытавшимися укрыться под накатами бревен и земляной подушки. Все это легко пробивают пудовые снаряды самой массовой в частях вермахта 105-миллиметровой гаубицы или шестидюймовые мины реактивных шестиствольных минометов.Земля ощутимыми толчками сотрясала танк. Значит, где-то падали бомбы или тяжелые снаряды. Вася Легостаев, получивший взбучку за ротозейство, не отрывался от рации. Велся направленный обстрел нашей роты и пехотных подразделений, переброшенных за последние сутки. Не сказать, что нас долбили с таким ожесточением, как соседей на правом фланге, но сидеть в машине было не слишком уютно.Я выглянул из люка. Выезд из капонира (аппарель) частично завалило рыхлой грудой земли, обломками веток, посеченными корневищами. Выскочил из машины. Чутье подсказывало, что на плацдарме заваривается крутая каша. Могут ввести в бой нашу роту. Февралев и младший лейтенант Женя Пимкин, командир третьего танка, тоже высунулись и смотрели на меня.— Ребята, повреждений нет?— Бог миловал.— Всем быть готовым.— Всегда готовы, — заверил Февралев. — К чему только?— Ко всему. Люки прикрыть и башку не высовывать.Вернувшись к своей машине, позвал Гусейнова и показал заваленную землей аппарель:— Надо отгрести. Бери лопату, я подошлю Кибалку.Мимо цепочкой семенили десятка полтора минометчиков. Обвешанные плитами, стволами, ящиками с минами. Снаряд врезался в тополь, почему-то не взорвался (может, бронебойный) и, бешено вращаясь, пропахал борозду во влажной земле. Все упали и с полминуты лежали неподвижно. Потом вскрикнул, заохал один из минометчиков. Рифленую жестяную коробку, которую он нес в руке, смяло, мины валялись под ногами. Парень тряс кистью с растопыренными пальцами.— Отсушило… снаряд прямо в меня летел.Он охал и тыкал носком сапога в борозду, которая прошла рядом с ним. Но этот отделался лишь страхом. Другой минометчик, младший сержант, стоя на коленях, сжимал ладонями лицо. Щепка, отколотая снарядом, ударила в челюсть, сломала ее и прорвала кожу. Из раны торчали мелкие кости. Парень выплюнул на ладонь выбитые зубы, морщась, стряхнул их в траву. Рядом продолжал скулить парень с «отсушенной» рукой. Скорее всего, он был просто напуган.Крепко напугало и моего механика-водителя Гусейнова. Он застыл с лопатой в руке, глядя, как бинтуют раненого сержанта, который держался молодцом. Раны в челюсть и лицо — дело паршивое, долго не заживают. Но у сержанта рана не смертельная. Заживет. Я подтолкнул Гусейнова:— Двигайся, сгребай землю.Знакомясь с экипажем, я спрашивал у механика-водителя, бывал ли он в бою. Рафик ответил что-то бодрое, но невнятное. Вроде побывал и пороху понюхал. Сейчас на его лице отражалось такое смятение, что я понял — страх сломил его. Он дважды ронял лопату и по-прежнему глядел на раненого минометчика, голову которого обмотали бинтом от подбородка до макушки. Оставили лишь узкие щелки между губами и носом. Там вздувались от дыхания кровяные пузыри, а бинт во многих местах пропитался красным.Тополь был толщиной больше метра. Оглушительный удар вырвал кусок до самой сердцевины, а затем бешено крутившаяся болванка прошла рядом с нами. Рафик видел это и сломанную челюсть минометчика с торчавшими костями. Наверняка он уже прокрутил в мозгу, что болванка лишь случайно не угодила в него. Во что превратилось бы человеческое тело, если разлетелся в щепки огромный кусок древесного ствола?Я машинально сделал несколько шагов и потрогал выщербину в дереве, еще не успевшем сбросить листья. Ладонь стала мокрой от сока, который стекал по живой древесине и серо-зеленой коре. Война никого не щадит. Но даже если дерево переломится от зимних ветров, то корни дадут новые побеги. С людьми так не получается. Такие удары убивают наповал. Возвращаясь к танку, поймал взгляд механика-водителя.— Рафаил, ты чего застыл? — прикрикнул на него Кибалка, лихорадочно разгребавший землю. — Обоссался, что ли?— Я… нет, нет.Гусейнов тоже взялся за лопату. Очередной снаряд рванул неподалеку. Увесистый комок дерна, прилетев сверху, разбился на мелкие частицы прямо перед нами. Попади этот комок на спину или голову, могло бы закончиться печально. Я взял третью лопату. Необходимо было срочно очистить чертову аппарель.— Пять минут разомнемся и нырнем под танк, — сказал я, пытаясь подбодрить механика-водителя.Но провести еще пять минут среди летящих снарядов, кусков земли, падающих прямо на голову, казалось младшему сержанту Гусейнову совершенно ненужным риском.— Надо в танк, — сообщил он мне.— Куда надо? Мы же не выползем в случае чего, — кричал заряжающий Кибалка.Броня танка, казавшаяся Рафаилу Гусейнову такой уязвимой и тонкой, сейчас оставалась единственной защитой от неминуемой смерти. Какая к чертям работа под огнем! Он просил, умолял меня глазами отменить приказ и разрешить укрыться в танке. Я отвернулся, и мы быстро расчистили выезд для машины. Тем более обстрел вскоре прекратился.Экипаж занял свои места, я пристроился у перископа. Появилась еще одна проблема — струсивший механик! В принципе, это болезнь многих новичков. Страх когда-то сковывал и меня. Прошло. Плохо, что страхом заразился именно механик-водитель. Слишком многое зависит от него в бою. Лучше бы так боялся радист Вася Легостаев. Но Вася насвистывал «Рио-Риту» и раскачивался в своем сиденье в такт песенке.— Брось свистеть, — не выдержал я.— Что, примета плохая? — отозвался стрелок-радист.На его лице играла доверчивая улыбка и готовность немедленно прекратить свистеть, если это навредит экипажу.— Примета или не примета… нельзя перед боем свистеть.— А что, будет бой? — почти радостно спросил бывший лаборант.— Будет. Радоваться только нечему.Плохи дела на плацдарме. Ох, плохи. Но такими мыслями я мог поделиться лишь с Зимой или со старым другом, Леней Кибалкой. Молодежь пугать нечего, а ротному я пока чужой. Он меня не поймет. Глава 3. КТО ДОЖИВЕТ ДО ЗАКАТА? — Волков, слушай сюда!Старший лейтенант Хлынов Степан Афанасьевич лично явился для инструктажа. На правом фланге идет бой, немцы наступают. Мне следует взять экипаж Февралева и двумя машинами срочно двигать в квадрат номер такой-то, в распоряжение командира стрелкового полка.— Будешь находиться там до особого распоряжения.— Есть.Квадрат расположен на правом фланге, где среди низких октябрьских облаков вспыхивают зарницы. Там предстоит не «находиться», а воевать. Если бы не бдительный майор Гаценко, я бы командовал ротой и не лез сам в каждую дырку. Но я снова «ванька-взводный», да еще с сомнительным прошлым. Дуй вперед, завоевывай доверие.Танк пополз задним ходом из капонира. Двигатель, взревев на слишком высоких оборотах, заглох. Господи, как противно звенит стартер. Словно в задницу загоняют гвоздь. И дело не только в недостаточном опыте механика. Нас слишком торопит Хлынов. Быстрее, быстрее!Двигатель, не успевший толком прогреться, наконец вытолкнул наверх нашу двадцативосьмитонную машину с усиленной челябинской броней. Есть такой город на южном Урале, где побывали в августе вместе с Леней Кибалкой. У обоих там остались подруги. Леня продолжает переписываться со своей девушкой и даже подумывает о женитьбе. Звонкий удар по броне встряхивает машину. Я едва не влепился подбородком в металл, успел подставить руку.Лес еще более поредел от снарядов и опавшей листвы. Когда мы выскочили из капонира, сразу попали под огонь противотанковых пушек. Фрицы неплохо пристреляли квадрат, и стрельба была довольно точной. Но мы успели задним ходом уйти в низину. Под гусеницами хрустнули прогоревшие обломки запасных баков, в которые дня три назад попал немецкий снаряд. Затем свернули на склад бригады, где нас загрузили дополнительным боезапасом.Столкнулся нос к носу с Николаем Фатеевичем Успенским. Он привел свой батальон тоже загружаться снарядами. Есть же люди, с которыми каждый раз неприятно встречаться! Особенно перед боем. Еще меня задело, когда Успенский начал хвалиться, что ему поручено «нешуточное дело»:— С ребятами маршала Рыбалко будем действовать. Чуешь?Это намек, что танки Третьей гвардейской армии Рыбалко переходят в наступление, а капитан, как всегда, в гуще событий. Я хорошо изучил повадки «дальневосточного сидельца» Успенского, который никогда не рвался вперед. Но, имея под командой целый батальон, можно руководить и с тыла.— Повезло, — согласился я. — Рыбалко удары умеет наносить. У него комбаты прорыв возглавляют. Впереди идут. Попробуй отстань.Не смог я удержаться от подковырки, зная трусоватость Успенского. Ребята Рыбалко! И он туда же, в гвардейцы. Фатеич немного растерялся, крикнул, чтобы быстрее грузились, и, успокаивая себя, сказал:— Не напасешься комбатов, если их вперед посылать. Мое дело — обеспечить боевые действия. Разные у нас с тобой масштабы.Но когда отъезжал, я почувствовал, что спеси у дальневосточника убавилось. Если пойдут в прорыв части 3-й танковой армии, то Успенскому в тылу не отсидеться. Почему-то стало противно и за свои подковырки, и за капитана Успенского, который будет гнать людей вперед, не глядя, лишь бы начальству угодить. Водилось такое за Николаем Фатеевичем.Вскоре эти мысли ушли из головы. Мы двигались навстречу усиливающейся стрельбе. Казалось, весь плацдарм пришел в движение. Разминулись с дивизионом противотанковых пушек, большой колонной пехоты. На скорости, ломая подлесок, обогнали обоз. Ездовые, в длинных шинелях и натянутых на уши пилотках, проводили глазами два лязгающих танка, несущихся сломя голову. Почему они натянули пилотки на уши? Неужели так холодно! Мне было жарко.— Я бронебойный загнал, — похвалился Кибалка. — Правильно?— Правильно.Потом замолчали. На поляне валялись сразу три разбитые полевые кухни, мертвая лошадь. Неподалеку похоронщики, в телогрейках и сапогах, стаскивали тела убитых красноармейцев к вырытой братской могиле. Что здесь произошло, было ясно. Привезли обед-ужин, набежали бойцы. По толпе шарахнули шрапнелью или обстреляли самолеты. Обычная вещь на войне. Фрицы подстерегают наших голодных бойцов, облепивших кухни, ну а мы, не теряясь, бьем по их котлам, когда там собирается очередь за горохом и свининой.Командир стрелкового полка, подполковник лет пятидесяти, оглядев оба танка, не стал задавать вопросов, почему пришло так мало машин. Возможно, рассчитывал на роту. Коротко объяснил ситуацию. Немцы навели понтонную переправу через речку, впадающую в Днепр, и активно атакуют. Речушка — один из оборонительных рубежей плацдарма. Если не отобьемся, не сорвем переправу, то немцы отхватят кусок берега, и с обрыва смогут вести более точный огонь по мосту через Днепр… и вообще.«Вообще» — звучало неопределенно, но плохо для нас. Немцы вгрызались в плацдарм со всех сторон, и каждый захваченный кусок земли означал укрепление их позиций, стискивание наших войск, а значит, и более эффективное их уничтожение даже стрельбой по площадям. Не целясь.Ниточка моста через Днепр, километрах в двух с половиной у нас за спиной, была надорвана в двух местах. Подвоз техники застопорился, но змейками продолжали двигаться вереницы людей: пополнение на правый берег и раненые — на левый. Обстрел моста продолжался. Хорошо хоть над ним кружили наши истребители, отгоняя немецкие самолеты. Но мост через Днепр — это забота высокого начальства.У пехотного полка и приданных ему подразделений задача была более скромная. Разбить переправу и не пустить фрицев дальше. Мне лишь не совсем понятно, зачем понадобились мы? Разве не было возможности размолотить тридцатиметровый понтонный мост артиллерией полка? Я не стал ничего спрашивать, а подполковник не счел нужным что-то объяснять. Коротко добавил, что я поступаю в распоряжение командира второго пехотного батальона, и, отвернувшись, дал понять: разговор закончен.Комбат-2 удивил меня возрастом, малым ростом и экипировкой. Капитан, лет двадцати трех, носил шапку-кубанку, солдатскую, туго подпоясанную телогрейку и длинноствольный «Люгер» в деревянной кобуре. Быстрый, как живчик, он сообщил, что немцы наступают в нескольких местах, а в батальоне, вместе с тыловиками и недавним пополнением, всего двести активных штыков. Мы выбрались с ним на бугор, служивший НП батальона, и я осмотрел в бинокль передний край.Немцы перебросили через речушку металлические понтоны, по которым небольшими группами перебегали солдаты. Мост обстреливали наши 82-миллиметровые минометы. Огонь велся так себе, редкий. Одна мина в две-три минуты. Кроме того, по переправе били несколько пулеметов. Два понтона сумели притопить, поверх моста текла вода, мешавшая переправлять технику.Немецкие саперы, несмотря на огонь, возились среди понтонов, работала газосварка. Ремонтный вездеход-амфибия с подъемной стрелой прилепился к мосту, там тоже возились саперы. С левой стороны речки-притока били в нашу сторону несколько 75-миллиметровых пушек и минометная батарея. Не меньше десятка скорострельных МГ-42 густо выстилали разноцветные пулевые трассы.— Почему наша артиллерия молчит? — спросил я. — Думаешь, два танка спасут положение?— Артиллерии нет, — ответил комбат. — Батарею «полковушек» полностью размолотили. Гаубицы еще ночью на другой участок забрали. А «сорокапятки» берегут на случай прорыва танков. Да и не разобьешь ими переправу, калибр мелковат. Тут еще одна закавыка. Если фрицы местность перед речкой займут, до моста через Днепр всего два с небольшим километра останется. Чуешь?— Чую.Я знал, что дальнобойность батальонных немецких минометов составляет два с половиной километра. Этого добра у фрицев, как грязи. Нароют окопов и начнут сыпать на днепровский мост 80-миллиметровые мины сотнями. Минометные позиции трудно обнаружить. Глубокий узкий окоп, и пламени от выстрелов не видно.— Вот такое дело, — подтвердил мои догадки комбат. — Так что приказ, как в июне сорок второго: «Ни шагу назад». А тебе задача — раздолбать переправу. Коротко и ясно.Ну что ж, яснее некуда. Успенский с «ребятами Рыбалко» готовился творить великие дела, а мне предстояло всего-навсего уничтожить понтонный мост длиной тридцать метров. Или чуть больше. Об который обломала зубы артиллерия полка. Ладно, будем выполнять приказ, звучавший довольно странно. Два танка к бою. Ура!Свое плохое настроение я постарался не показать. Ни к чему портить настроение ребятам. Долго рассматривал местность в бинокль. До того долго, что меня поторопило полковое начальство. Я огрызнулся и, перелопатив несколько вариантов, наконец выбрал позицию для стрельбы.Это был хорошо прореженный снарядами подлесок и осиновая рощица. За деревья можно отгонять танки после стрельбы. Если будет что отгонять. Встретят нас тепло. Об этом я догадался, увидев бывшую позицию полковых трехдюймовок. Полгектара перепаханной земли, разбросанные обломки двух пушек, тела артиллеристов, исковерканные и застывшие в самых невообразимых позах. Третье орудие стояло скособочившись, с оторванным колесом и разорванным щитом. Короткий ствол вышибло из креплений и задрало вверх, словно минометную трубу. Здесь все ясно. Как говорится, дрались до последнего. Но я все же спросил у маленького комбата:— А четвертая пушка где?— В… — рифмованно отозвался капитан. — Сосчитай куски и найдешь. Ты, давай, поторапливайся.— Батарейцы поторопились. А мне с двумя стволами суетиться ни к чему. Ладно, не трепыхайся. Выбрал я уже позицию, сейчас приступим. Тебя зовут-то как?— Федор… Федор Матвеевич. — отозвался капитан.— А меня Алексей. Считай, познакомились.— Может, спиртяжки хлебнем, Леха? За знакомство и для меткости.— Выпей, а мне нельзя.— Трезвенник, что ли?— Монахом еще назови. Просто реакция в бою притупляется. Вести огонь придется с подскока. Пяток снарядов и рви когти, меняй позицию.Я оглядел напоследок полосу обороны еще раз и обнаружил, что искал. Остатки батареи дивизионных орудий ЗИС-3. Пушки были примерно такой же мощности, как и наши, танковые. Позиция была перепахана с не меньшей старательностью, чем окопы «полковушек». Обломки орудий, трупы, оторванный длинный ствол с откатником и характерным дульным тормозом.— Федя, а ведь здесь не «семидесятипятки» работали. Калибр посолиднее.— Возможно, — пожал плечами комбат. — Из глубины стреляли. Точно лупили, сволочи.— Значит, 88-миллиметровки. Они, между прочим, нашу лобовую броню за полтора километра прошивают.— Ну и что теперь? Задний ход? Тебе дали приказ…— Ладно, хватит, — отмахнулся я. — Хорошо на чужом горбу выезжать.— Много я на чужих горбах наездился! — кричал вслед маленький комбат. — За два дня почти сто человек убитыми потерял.Я вернулся к «тридцатьчетверкам». Объяснил ситуацию, показал место, откуда будем вести огонь. Расстояние до цели полтора километра или чуть больше. Фрицевские «гадюки», калибра 75 миллиметров, конечно, опасны, но увернуться от них можно. Главное, не попасть под снаряд новой пушки «восемь-восемь».— Ребята, выскакиваем из-за осин, — инструктировал я подчиненных, — выбираем в подлеске более-менее открытое место и бьем фугасными снарядами. Столб разрыва высокий, по ним и определяемся. Кто попадет в понтоны, бьет следом осколочным. Думаю, раз пять выстрелить успеем. Может, шесть… Механики, слушай сюда. После третьего выстрела включайте заднюю передачу и держите ногу на педали главного фрикциона. Педаль не отпускать, пока не дам команду «назад». Ясно?— Ясно, — закивали механики-водители.Почему я волнуюсь? Даже руки трясутся. Пара недель переформировки и сравнительно спокойной жизни расслабляют человека. Задача хоть и опасная, но выполнимая. Понтонов штук двенадцать. Удачно выпущенным снарядом (особенно осколочным) можно издырявить сразу пару штукОба танка стояли среди осин. Редкие желтые листья падали вниз. Вместе со Славой Февралевым и механиками-водителями мы уже сходили, выбрали точки, откуда будем стрелять, наметили путь туда и назад. До огневой позиции метров сто двадцать. Вначале под прикрытием осин, затем редкий березняк, хилые кусты и открытый, как пуп, бугор, с которого удобно целиться. И удобно получить болванку (или кумулятивный снаряд) прямо в лоб.Поперек пути, который нам предстоит пройти, лежало мертвое тело. Откуда оно здесь взялось? Надо бы убрать. Я хотел приказать Кибалке оттащить труп в сторону, но, угадывая мои мысли, сержант хрипло проговорил, что это немец. И закашлялся. Ленька, дружок, ты тоже нервничаешь? Ладно, пора.— Рафик, вперед!Девятнадцатилетний механик-водитель из города Астара Рафик Гусейнов, отчаянно трусивший утром, сейчас действовал неплохо. Мы пролетели сто двадцать метров и остановились как вкопанные. Отсюда, с бугра, хорошо был виден Днепр, затон, впадающая в него безымянная речушка, сжатое невспаханное поле и передний край обороны. Я ловил в прицел «мой» край переправы, ближе к правому берегу речки. Мешала целиться береза, а может, мне лишь казалось, что она мешала!— Рафаил, еще пять метров!Я бездарно терял секунды. Звонко хлопнула пушка Февралева. Но хотелось быть уверенным в правильно выбранной позиции. Танк продвинулся вперед. Сейчас ничего не мешало. Я выпустил фугасный снаряд, когда Февралев уже выстрелил второй раз. Недолет! Слегка довернул рукоятку вертикальной наводки. Снова недолет. Попал с четвертого выстрела, что-то взлетело вверх.— Ленька, осколочный!— Готово!Четыре или пять выстрелов подряд. По крайней мере, один из снарядов смял понтон, образовав небольшую брешь в цепочке. «Семидесятипятки», прикрывающие переправу, поймали нас в прицел и тоже открыли огонь.Трассирующий снаряд летел прямо в танк. При солнечном свете бронебойные трассеры не видны. Но сейчас, когда фиолетовые дождевые облака висели над холмами, а пасмурный день напоминал сумерки, светящийся желтый мячик приближался с пугающей быстротой. Кто-то ахнул. Снаряд пронесся в стороне, но своим воем сбил наводку. Я промахнулся два раза, затем снова попал. Еще один трассер, уже совсем близко. Надо уходить. Я выстрелил, и танк рванул задним ходом назад.Открыли огонь 88-миллиметровки. Болванка срезала несколько небольших деревьев. Я успел разглядеть горящий вездеход-амфибию, но цепочка понтонов продолжала связывать оба берега, хотя по мосту уже никто не бежал. Остановились под прикрытием осин. Пущенный вдогонку снаряд снес верхушку дерева. Брызнув сломанными ветками, она шлепнулась рядом с гусеницами танка. Еще несколько снарядов взорвались подальше. Вызвал по рации Февралева:— Слава, пойдем, глянем, как сработали.Вдвоем со старшим сержантом побежали к месту, откуда вели огонь. Рассматривали в бинокль переправу. Сколько было попаданий? Наверное, штуки три, не меньше. Один понтон исчез под водой. Соседние под его тяжестью, возможно, пробитые осколками, тоже притонули. Но цепочка наплавных емкостей, наверняка оборудованных переборками, продолжала связывать оба берега. По мосту осторожно двинулась пехота. С грузовиков, подъехавших к берегу, сбросили на воду плоскую посудину, следом за ней два понтона.Я не имел дела с наплавными мостами и не знаю, насколько они прочны. Февралев, наверное, тоже. Мы успели выпустить штук по десять-двенадцать снарядов. Что-то повредили. Однако главной цели не добились. И что хуже всего, второй возможности вести такой интенсивный огонь нам не дадут. Немецкие артиллеристы сейчас наготове. Ждут появления танков, и вряд ли поможет, если мы уйдем влево-вправо. Местность позволяла маневрировать на участке шириной метров сто пятьдесят. Секунды, чтобы довернуть стволы орудий и поймать нас в прицел.— Хреново сработали, Слава…— Почему? Нормально. У нас же не гаубицы, а каждый понтон в длину метров семь.— Перемещаемся правее. Больше трех-четырех выстрелов сделать не успеем. Лучше несколько подскоков.Февралев согласно кивнул, и мы снова побежали к машинам. Со второй попытки успели выпустить девять снарядов, но нас уже поджидали. Последние выстрелы делали уходя, почти наугад. Зато болванки немецких орудий вспахивали землю и ломали деревья совсем рядом. Ну что, Бог троицу любит? Давай!Давай! Емкое слово, а результат оказался паршивым. «Тридцатьчетверка» Славы Февралева горела. Болванка пробила лобовую броню возле курсового пулемета. Стрелок-радист погиб, заряжающему оторвало ступню. Старший сержант вместе с механиком-водителем едва успели его вытащить и отнести в сторону. Фрицы добили из гаубиц танк Февралева, досталось и нам. Крупные осколки пробили кожух орудия и надорвали гусеницу. Пока спешно гнали задним ходом, гусеница порвалась окончательно. Приехали!Экипаж взялся за ремонт. Февралев и механик-водитель принесли раненого башнера. Его надо было срочно отправлять в санбат. Несмотря на жгут, из обрубка сочилась кровь. Старший сержант и механик, оба оглушенные, сидели и курили. Дать своих людей для эвакуации раненого я не мог. Рафик не имел достаточного опыта в ремонте, распоряжался я. Хорошо, хоть огонь прекратился. Механик Февралева, тоже старший сержант, не выдержав, поднялся:— Отдохни, старшой. Без меня, гляжу, не обойдутся.Приехал на джипе маленький комбат и майор из штаба полка. Комбат оглядел раненого и поцокал языком. Майор обошел «тридцатьчетверку», пощупал рукой пробитый кожух, откуда торчал осколок.— Орудие повреждено?— Исправно.— Снаряды имеются?— Так точно.— Почему не ведете огонь?Почему? Потому что стоим в лесу и ремонтируемся. Майор стал доказывать, что огонь можно вести и с закрытой позиции. Вместе с Легостаевым, сбросив телогрейки, мы тянули изо всех сил один конец гусеницы. Объяснять, что танковые орудия не предназначены для ведения навесного огня, не было времени. Но объяснять пришлось, потому что майор кричал о судьбе плацдарма и хватался за кобуру. Обычная реакция начальства в таких ситуациях, к которой я давно привык. Может, только поэтому не сорвался, а терпеливо объяснил:— Товарищ майор. Для стрельбы с закрытой позиции нужна телефонная связь. Метров сто кабеля и два телефонных аппарата. У нас этого добра нет. Да не хватайтесь вы за кобуру! Надоело. Через полчаса ремонт закончим. Лучше отвезите раненого.Вмешался маленький комбат Федор Матвеевич и сказал, что это разумно. Пока майор обдумывал дальнейшие действия, запищала рация. Меня вызывал командир роты. Хлынов интересовался, как идут дела. Майор вырвал трубку и пригрозил Хлынову трибуналом за срыв приказа.— Твои ничего толком не сделали, оба танка навернулись. Было приказано прислать взвод, а не две машины.Майор напирал со злостью, козырял неизвестным мне генералом. Хлынов пообещал прислать еще один танк. Потом все немного успокоились и даже сходили глянуть на переправу. Все же мы ее крепко побили. Половина моста была под водой, один из понтонов стоял торчком. Майор сказал, что если я удачно вложу еще пяток снарядов, то переправе конец. За ее уничтожение посулил орден.Благодарить майора за обещание не стал. На джипе отправили в санчасть покалеченного башнера. Гусеницу натянули, проверили орудие, сделав пробный выстрел. Сели покурить на мокрую траву возле танка. Ветер снова разогнал облака, показалось солнце. Часы показывали половину второго, но казалось, что мы находимся здесь уже сутки. Кибалка, жмурясь от солнечных лучей, пробормотал:— Неужели опять под снаряды лезть…Он не спрашивал, а просто констатировал факт. Я ничего не ответил, и сержант, вздохнув, пожаловался:— Перебьют нас всех до вечера. И целиться удобно. Солнышко борт освещает.— Брось, Ленька, — попросил я. — Не наводи тоску.Вскоре в сопровождении бойцов пехотного батальона прибыл Женя Пимкин со своим танком. Не слишком надеясь на опыт «шестимесячного» младшего лейтенанта, я предложил Февралеву сесть за прицел. Пимкин сразу надул от обиды губы, а Зима посмотрел на меня с выражением: «Ты, случаем, не заболел, взводный? Чудом живым выбрался, а он опять под снаряды зовет. Два раза чудес не бывает, расхлебывай сам».И молча пошел прочь. С такой же молчаливостью я проглотил враждебную реакцию старшего сержанта. Зажрался ты, Февралев. Ну и черт с тобой! Объяснил тактику ведения огня Пимкину:— Женя, двинешься в полсотне метрах справа от меня. Добивай ближний край переправы. Даешь задний ход сразу за мной. Никакой самодеятельности, понял?— Так точно.У Пимкина круглое лицо и пухлые детские губы. Он, как и я, учился в Саратове, но его танковое училище было номер три. Танкистов не хватает, и создаются новые училища. Был бы толк! Жене недавно исполнилось восемнадцать, он уверял, что закончил училище на «хорошо» и «отлично». Правда, боевые стрельбы за восемь месяцев проводились раза четыре. Плюс немного пострелял в запасном полку. Ладно, все мы набираемся опыта в бою. Если успеваем.Мы сменили позицию и выскочили для ведения огня немного в стороне. Я выстрелил три раза. Ответный снаряд прошелестел совсем рядом. Второй врезался в землю, отрикошетил и ударил машину в бок. Мы гнали задним ходом под защиту деревьев. Пимкин замешкался. Он стрелял торопливо, мазал и непременно хотел поразить цель. В бою теряется чувство времени и ощущение опасности.— Женька, назад! — крикнул я Легостаеву, но радист не успел передать приказ.Танк младшего лейтенанта Пимкина, принявшего свой первый бой на Букринском плацдарме, получил снаряд в лобовую часть башни. Наверняка это была болванка калибра восемьдесят восемь. Литую «башню-гайку» сдвинуло мощным ударом. Я отчетливо видел происходящее, расстояние до машины Пимкина было совсем небольшое. Откинулся командирский люк. Еще одно попадание, и показавшаяся в люке верхушка шлема исчезла. Неуправляемая «тридцатьчетверка» разворачивалась, подставляя борт.— Женька, назад! Полный ход.Я снова кричал в микрофон рации, которую подсунул Вася Легостаев. «Тридцатьчетверка» младшего лейтенанта Пимкина катилась, как в замедленном фильме. Когда я выскочил и добежал до нее, из узкого отверстия между сорванной с погона башней и корпусом выбился язык пламени. Второй танк из моего взвода погибал у меня на глазах вместе со всем экипажем, оглушенным, контуженным сразу двумя попаданиями. Возможно, все четверо были уже мертвы.Я дернул приоткрытый водительский люк. Дым из него не шел. Но машина изнутри освещалась желто-красным светом, как в кочегарке, где в замкнутом пространстве гудит и бьется пламя. В раскаленной топке находились люди, которых я хорошо знал. Все четверо — молодые ребята одного возраста с Пимкиным.Огненный язык лизнул лицо, я отшатнулся. Пламя, скручиваясь в спираль, било из командирского люка и щели под башней. Я понял, что сейчас рванут снаряды, и побежал в сторону. Натолкнулся на Февралева, оба упали. Позади рвануло, сбросило на землю башню.Огонь, вырвавшийся из железной утробы, взвился, выталкивая шапку черного маслянистого дыма. Продолжали взрываться снаряды, ручные гранаты. Выброшенная орудийная гильза, по-змеиному шипя, ударилась возле нас. Мы поднялись и побежали прочь.Лезть вперед я пока не рискнул. Выждем с десяток минут. Отогнали машину немного подальше от горящего танка Жени Пимкина. Он служил хорошим ориентиром, в этот квадрат сыпались гаубичные снаряды. Опять курили, думая об одном и том же. Ребята поглядывали на меня, ожидая и не веря, что я снова поведу их обстреливать переправу. Февралев со своим механиком оставался с нами, хотя сидел немного поодаль.На войне смерть часто приходит совсем с другой стороны, откуда ее не ждешь. Сколько их было, фигур в камуфляжных куртках? Пять-шесть… может, больше. Их первым увидел Кибалка с его кошачьим зрением:— Командир, бей… нас сейчас поджарят!Ленька разворачивал башню, на это требовалось время. Но требовалось время и гранатометчикам, стоявшим рядом с осиной, чтобы прицелиться в нас. Один держал на плече массивную длинную трубу с рамкой, какими-то упорами, а другой немец — запасную гранату длиной с полметра. Еще я разглядел, что оба были в противогазах. Не раздумывая, что это означает, я нажал на спускВ казеннике оказался бронебойный снаряд, а до гранатометчиков в камуфляже было метров сто. Я промахнулся, но болванка, пронесшаяся рядом со стрелком, крутанула его, вышибла из рук гранатомет. Динамический удар сбил немца, мелькнули ноги, и тело закувыркалось по листве.Кибалка загнал новый снаряд (не пойму, почему мы не стреляли из пулемета?), взрыв свалил осину, срезал веером осколков ветви соседних деревьев. Стучали автоматные очереди, рядом с танком кто-то кричал от боли. Я выпустил вслед убегающим третий снаряд, а из люка уже выскакивал разъяренный Кибалка с автоматом в руке.— Ты куда? Стой.— Они нас поджарить хотели, суки. Щас я им…Когда выскочил и я, то первое, что увидел, лежавшего на земле механика-водителя из экипажа Февралева. Слава, расстегнув гимнастерку, пытался его перевязать. Бесполезно. Несколько пуль попали в грудь и живот, некоторые — разрывные. Мелкие осколки разворотили внутренности и вышли наружу через кожу живота. Десятки крошечных кровоточащих дырочек и входные отверстия от пуль. Нашему товарищу не смог бы помочь ни один хирург.Рядом с механиком и Февралевым лежал автомат ППШ и трофейный «вальтер» Зимы. Они тоже стреляли в гранатометчиков, а кричал смертельно раненный механик-водитель.Я подошел к немцу в камуфляже. Бронебойная болванка его не задела, но динамическим ударом переломало кости и крепко шваркнуло о дерево. В агонии, он успел стянуть с головы противогаз. Светловолосое, искаженное гримасой боли лицо. В одной руке зажат пучок сухих листьев. Я поднял длинную толстую трубу гранатомета «Офенрор». Эта штука мне давно знакома. Реактивная мина, весом два килограмма, пробивает кумулятивной струей на таком расстоянии любую броню. «Фаустпатронов» у немцев пока мало, а эти костыли неудобны в обращении — надо защищать при выстреле от раскаленных газов лицо и руки.Пришел Кибалка с трофейным автоматом, обвешанный чехлами с запасными магазинами и гранатами. Сообщил, что одного фрица разнесло снарядом на куски, а второй пытался уползти, но сержант его добил. Остальные убежали.— Кишки на ветках висят, — возбужденно рассказывал Ленька. — А я вот боеприпасом разжился. Костыль брать с собой?— Не надо. Обращаться не умеем, шарахнет в руках.Молча пошли к машине, где Февралев уже накрыл полотенцем мертвое лицо своего механика-водителя.Много ли значила та переправа через безымянный приток Днепра и немецкое наступление на одном из участков Букринского плацдарма? Крошечный эпизод войны. Ценой шести погибших ребят и двух сгоревших танков мы утопили часть понтонов и на сколько-то времени прервали переброску техники и пехоты.Потом налетели две тройки штурмовиков «Ил-2», сбросили бомбы, выпустили ракеты, добив понтонный мост и хорошо вспахав немецкие позиции по обоим берегам. Возможности штурмовиков с нашими танками не сравнишь. У каждого по две бомбы-стокилограммовки, ракеты, 23-миллиметровые автоматические пушки. Если удачно вложить даже одну бомбу, понтоны раскидает, как щепки. И очереди авиационных пушек прошивают понтон насквозь со всеми переборками.Но штурмовикам пришлось несладко. «Илы» возвращались на малой высоте, виднелись пробоины, а два самолета сильно дымили. Мы провожали их взглядами. Дотяните до своих, ребята! Но один из штурмовиков, теряя высоту на глазах, зацепил крылом волну и мгновенно исчез в серой днепровской воде. На поверхности реки лопнул воздушный пузырь, и как не было сталинского сокола! Два его собрата покружились над местом падения и снова развернулись на прежний курс.Говорят, у пилотов не бывает могил. А у танкистов? Позже мы собрали останки ребят из двух сгоревших танков. Заряжающего из машины Февралева еще можно было опознать, а экипаж младшего лейтенанта Пимкина просто исчез. Собрали обугленные кости, два черепа, ведро золы и спекшийся сапог без голенища. Разделили на четыре кучки, завернули в шинели, плащ-палатки и похоронили. На столбике с дощечкой написали химическим карандашом имена погибших.Мне приказали оставаться в распоряжении командования полка. Поддерживая контратаку, я выпустил почти все снаряды по немецким позициям, пулеметным гнездам и наступавшей пехоте. Получил еще один снаряд небольшого калибра, не пробивший броню, но хорошо встряхнувший машину. На помощь подошла батарея ЗИС-3, нас временно отправили в тыл полка зализывать раны. Да и стрелять нам было уже нечем. По рации меня снова вызвал Хлынов. Чем-то взвинченный, сразу понесся в карьер:— Ну что, угробил взвод? Спасибо, хоть Февралев сумел выбраться. А то не знаю, с кем и воевать.— У маршала Рыбалко гвардейцев попроси, — едва сдерживаясь, посоветовал я. — Ребята боевые, как раз для тебя.— Умничаешь? Ладно, отсиживайся, а Февралева пришли в роту. Чую, не приживешься ты у меня.— Я… меня! Полководец сраный. Все, конец связи. Надоело трепотню слушать.— За что он нас так? — удивился Вася Легостаев. — Мы не отсиживаемся. Переправу размолотили и фрицев не меньше взвода ухандокали. Я считал, почти сотню снарядов выпустили.— Может, не взвод, а роту? Или батальон, — огрызнулся Кибалка. — Лаборант хренов. Научился считать.— Ленька, ты хоть не лайся. Без тебя тошно.Я поглядел на Февралева. Он сосредоточенно наливал в кружку спирт.— Шагай, товарищ старший сержант, в роту. Хлынов вызывает.— Выпью сейчас и пойду. Мне тут с тобой делать нечего.Ну, вот и с Февралевым отношения разладились. Чем-то ему не угодил. Ладно, плевать!До заката мы дожили. Бой помалу затих. Перед ужином вместе с Леней Кибалкой и сержантом из батальона спустились к Днепру. Нестерпимо чесалось тело. И от вшей, и от пережитого напряжения. Вшей холодной водой не изведешь, но хоть обмою разодранную ногтями кожу. Лучше бы не ходил на Днепр. Совсем настроение испортилось.Людей под обрывом было много. Пополнение, раненые, повозки. Отошли втроем в сторонку, нашли небольшой заливчик, прикрытый песчаной грядой, и быстро разделись. Холодно. Кожа сразу покрылась пупырышками, но желание избавиться от зуда было слишком велико.Сунулся в воду, которая обожгла, как кипяток. Сержант из батальона остался на берегу, Ленька тоже полез смывать вшей. Прыгали, ахали, колотя ладонями по ляжкам. Окунулись по плечи, начали тереть кожу. Под ногами почувствовал что-то мягкое. Достал половинку солдатских шаровар, швырнул на песок. Еще тряпки и что-то твердое, чуть не порезавшее ступню. Вытащил с трудом. Оторванная нога, вернее, размякшая кожа и кости, замытые песком.Бросил все это в воду, шагнул в сторону, поскользнулся и шлепнулся возле мертвого тела, от которого тоже остались кожа, кости да обрывки одежды. Я огляделся. Залив, как кашей, был забит останками людей. Переправа через Днепр началась месяц назад. Тогда под огонь гнали с ходу целые дивизии. За три-четыре недели течение, разные водные обитатели и хищные птицы хорошо поработали над останками.Только сейчас почувствовал вонь и выскочил из воды. Следом — Кибалка. Подхватили сапоги, прочее барахло и побежали на течение к чистой воде. Если еще оставалась в Днепре в ту осень чистая вода! Ни одна статистика не подсчитала, сколько утонуло солдат, переправляясь через огромную реку на плотах и всяких подручных средствах под огнем с правого берега. Кое-как обмывшись, торопливо одевались, ругая сержанта:— Ты куда нас загнал? Не знал, что там мертвецы?— Да они везде, — оправдывался пехотинец. — Мы своих из полка по сотне за ночь закапывали. Колесами да ногами бугор растопчут, не поймешь, где братская могила. Бывало, через день-два копать начинаешь, чтобы новых погибших хоронить, а лопаты в телах вязнут.— Ладно, — отмахнулся я. — Пойдем, спирт допивать, пока не свихнулись.Вечером допоздна засиделись с маленьким комбатом Федором Матвеевичем. Целый день державшийся крепко, капитан начал сдавать. Расслабился. Переправу разбили, подошло подкрепление, можно расслабиться. Рассказал, что воюет с августа сорок второго. За Сталинград получил Красную Звезду, за Курск — Отечественную войну второй степени. Взводом командовал три месяца, ротой — пять, и вот недавно назначен командиром батальона. С нами сидела санинструктор, совсем молодая девчонка, подруга комбата. Слушала его и подкладывала мужикам еду.— Стреляли вы сегодня так-сяк, — вертел пальцами комбат. — Признайся, старлей? Нервничали, да?Я пожал плечами. Чего ему объяснять? Эти понтоны и рассчитаны на получение пробоин, иначе их пулеметами можно было утопить. Требовалось хорошее точное попадание, да и то гарантий нет, что утонут. Кроме того, по нам вели огонь штук восемь орудий. В том числе новые 88-миллиметровки. Попробуй под их снарядами точно прицелиться! А может, и правда нервы играли. Пьяные пустые разговоры надоели. Февралев давно уже вернулся в роту. Там тоже наверняка много хорошего наговорит, завтра с Хлыновым объясняться будем.— Все, хватит, — оборвал я комбата. — Пошел спать.— Обиделся, что ли? Ну и зря. Задание ты все же выполнил. Рискуя жизнью.— Федор, отстань от человека, — попросила санинструктор. — И сам поспи.— А чего нам не выпить еще по одной? Ты, старлей, молодец! — тянул меня за руку командир батальона. — Я нашему комполка так и доложил. Я — человек прямой. Говорю, мол, танкист орден Красной Звезды честно заработал.— Ладно. Мне его ваш майор уже обещал. Скоро некуда ордена вешать будет.Ребята из экипажа спали здесь же в землянке, танк охраняла пехота. Я втиснулся между ними. Легостаев подвинулся, уступая место. Зевая, спросил:— Ну, че там начальство, Дмитрич?— Ничего. Давай, спи.Много лет спустя про Букринский плацдарм в шеститомной истории Отечественной войны напишут такие фразы: «Дважды ударная группировка фронта предпринимала наступление, и оба раза неудачно. Недостаточная плотность артиллерии и нехватка боеприпасов резко снижали силу удара наступавших войск… Боевые действия показали, что здесь трудно рассчитывать на успех. Ставка Верховного главнокомандования решила нанести теперь удар с Лютежского плацдарма».Ну и конечно, утверждалось, что, несмотря на неудачу, войска 1-го Украинского фронта сковали крупные силы врага, способствовали, помогали и т. д. И снова ничего не говорилось о реальной обстановке на Букринском плацдарме, где повсюду остались братские могилы. Ведь кусок земли в семьдесят квадратных километров обстреливали и непрерывно атаковали пять танковых (моторизованных) и пять пехотных вражеских дивизий, не считая авиации.После того боя мы еще несколько дней провели на плацдарме. Отношения с Хлыновым были натянутые. Наверное, с его подачи меня отчитал командир батальона Петр Назарович Плотник. Вернее, не отчитал, а, морщась, выговаривал, что не берегу людей:— Шесть мальчишек и два танка за каких-то полтора часа. Нельзя так воевать.— Нельзя, — соглашался я.Февралев неожиданно взял мою сторону и стал объяснять, под каким сильным огнем действовал взвод.— Там две полковые батареи накрылись, а Волков все же раздолбал переправу и полдня атаки отбивал.Поговорили и разошлись по своим экипажам. Война продолжалась.Усилились обстрелы. Не хватало боеприпасов. Одну из немецких атак мой экипаж отбивал пулеметным огнем, сберегая последние снаряды. Потом началось что-то непонятное. В дождливую ненастную ночь получили приказ идти к мосту через Днепр. Пять километров преодолевали под дождем, завязая по брюхо в размолотом черноземе. Одна из машин расплавила подшипники, ее тащили на. буксире. Потом переправлялись через Днепр опять на левый берег.Немцы неплохо пристрелялись по мосту, хотя попасть в узкую нитку навесным огнем было непросто. Фонтаны воды поднимались то слева, то справа. Потом ахнуло прямо на мосту. Хорошо, что снаряд был не слишком большого калибра. Переползали через выломанную дыру на малой скорости. Пару дней провели, получая боеприпасы, горючее, затем снова ночью двинулись на север, вдоль линии фронта. Что предстоит, официально не объявили, но солдатское радио уверенно сообщало, что идем освобождать Киев. Нас переподчинили командованию 38-й армии. Вскоре мы снова переправились на правый берег между поселками Лютеж и Ново-Петровцы. Глава 4. ПУТЬ НА КИЕВ Плацдарм был гораздо крупнее Букринского и находился километрах в тридцати от Киева. Здесь командование скрытно и умело сосредоточило главные силы для прорыва: части 38-й и 3-й Гвардейской танковой армий, 1-й Гвардейский кавалерийский корпус и 5-й Гвардейский танковый корпус. Немцы, ввязнув в бои на других плацдармах, в том числе на Букринском, прямо скажем, зевнули. К осени сорок третьего у нашего командования накопился достаточный опыт для проведения неожиданных, хорошо продуманных ударов.Как водится, освобождение Киева хотели непременно приурочить к важной дате, годовщине Октябрьской революции. Третьего ноября после мощной артподготовки началось наступление. Наша бригада вступила в бой четвертого ноября.Погода была отвратительная. Бесконечный дождь, холодный ветер, непроезжие дороги. Поднимало настроение лишь то, что немецкая авиация в такую погоду не летает. Хоть и твердили, что давно завоевали господство в воздухе, но я вдоволь побывал под бомбежками на пути к Днепру. Бог с ним, с превосходством! Пусть лучше будет нелетная погода.Под Святошино, это уже почти Киев, атаковали вместе с пехотой немецкие позиции. Ближайшая задача ставилась перерезать шоссе Киев-Житомир, по которому немцы перебрасывали подкрепление. Действовали совместно с третьим батальоном Успенского, который за бои на Букрине получил «майора» и орден Отечественной войны. Мы с ним не виделись с того дня, когда я со своим взводом пытался разбить переправу, а он с «ребятами Рыбалко» уходил на какую-то важную операцию.С того времени он крепко изменился. Майорские звезды, распахнутая кожаная куртка, чтобы были видны ордена Красной Звезды и Отечественной войны. К «Отечественной войне» нас представили еще в сентябре, но до меня орден не дошел, возможно, зарубил замполит Гаценко. Задело меня не столько стремительное повышение однополчанина, с кем мы оба командовали ротами, а перемены в его поведении. Успенский знал, что я еще хожу во взводных, и предложил забрать в свой батальон.— Роту, что ли, дашь?— Вакансий пока нет. Взводным возьму. Заслужишь доверие — роту получишь.— Ох, ты! Это у тебя я доверие должен заслуживать? Короткая память. Забыл, как в бригаду пришел и под Штеповкой менжевался?Напоминать высоко вознесшемуся майору, как его пьяного затолкали в танк и прятали от глаз начальства, было бы подловато. Я не напоминал, зато Успенский не забыл. Посопел, хотел что-то сказать, но я, повернувшись, пошагал к себе. Огонь, вода и медные трубы. Все мы это проходили. Николай Фатеевич четыре года Халхин-Голом кичился, пока в сопках на границе с Маньчжурией сидел. Пришел к нам командиром роты. А они наравне с рядовыми в атаку ходят. Болезненно привыкал герой Халхин-Гола к летящим навстречу снарядам. Зато сейчас — на коне. Кадровый офицер, орденоносец, комбат — фигура заметная. Уже не обязательно вперед лезть. Две роты и десант в подчинении.Четвертого ноября, ближе к вечеру, возле Святошино прорвали немецкую оборону. Наши артиллеристы поработали хорошо. Миновали разбитую вдрызг противотанковую батарею. Кругом валялись железяки, трупы немцев, ящики со снарядами, оружие.Пока фрицы не пришли в себя и не организовали сопротивление, двигались вперед без остановок. Потери во время прорыва понесли крепкие. В нашей роте, в первом и третьем взводе оставались по два танка, в моем — всего один. Плюс машина командира роты Хлынова. Моя «тридцатьчетверка» числилась как взвод. Хлынов сказал:— Не сберег ребят, теперь воюй за всех сразу. Пока не подобьют.Мы шли с десантом на броне, следом двигались штук пять грузовиков с пехотой, а вдалеке, заметно отставая, месили грязь пешие колонны. Возле поселка, вернее, кучки полусгоревших домов, нас встретили огнем. Стреляли издалека, но снаряды и пули сыпали густо. Десант спрыгнул на землю. Загорелся один из «Студебеккеров», остальные попрятались в ложбинах или дали задний ход. Отсеивая пехоту, ударила минометная батарея.В тот день комбат Петр Назарович Плотник временно исполнял обязанности командира танкового полка Третьякова, контуженного снарядом. Старшего лейтенанта Хлынова тоже временно поставили командовать вторым батальоном. После короткого совещания были внесены коррективы в план наступления. Пригнали пару «тридцатьчетверок» из резерва. Второму батальону, в количестве четырнадцати машин, было приказано взять на броню десант, на скорости обойти поселок и нанести удар с правого фланга.Хлынов, с которым после гибели двух моих экипажей отношения складывались натянутые, не стал назначать нового командира первой роты, продолжал возглавлять ее сам, одновременно руководя батальоном. Не думаю, что он сделал правильный шаг. Командиры двух взводов были из молодняка, а меня он не хотел ставить во главе роты даже временно. В принципе это было его право, и я воспринял решение без всяких амбиций. Тем более бои за Киев шли ожесточенные.Батальон сделал приличный крюк и натолкнулся на железнодорожную насыпь. Хлынов, командир второй танковой роты и лейтенант-десантник полезли на насыпь. Хотели осмотреться. Машины стояли, готовые их прикрыть орудийным огнем, хотя толком через насыпь мы ничего не видели. Лейтенант-десантник немного приподнялся и свалился на рельсы. Сразу же над головами засвистели с характерным звуком крупнокалиберные пули, затем стали взрываться мины.Пришлось срочно двигаться дальше. Раненного в бок лейтенанта и двух десантников, получивших несколько мелких осколков, погрузили на мотоцикл и отправили в тыл. Миновали зону обстрела, продвинулись еще километра два. Насыпь поворачивала влево. Как ни крути, а через нее надо было переваливать или искать переезд, который наверняка заминирован или прикрыт артиллерией. Любой вариант сулил нам потерю внезапности. Крутая, довольно высокая насыпь, к тому же раскисшая от дождей, вряд ли позволит перебраться через нее быстро. Особенно, учитывая неопытность некоторых механиков-водителей.Все шесть танков нашей роты, включая машину Хлынова, проскочили. Второй роте не повезло. Одну из «тридцатьчетверок» развернуло на верхушке насыпи. Правая гусеница погрузилась в месиво земли и щебня, а левая, бешено вращаясь, выламывала из шпал щепу, которая летела мелкими и большими кусками, как из-под циркулярки. Мотор ревел на всю округу, а кончилось тем, что танк сел брюхом на рельс.Пока механик пытался выбраться из ловушки, еще больше теряясь от ругани, сыпавшейся на него, большинство танков все же перевалили через злосчастную насыпь. На том месте, откуда батальон начал «переправу», оставалась «тридцатьчетверка» с барахлившим двигателем и застрявший на верхушке насыпи танк. Не скажу, что механики были слабые. Препятствия вроде раскисшей железнодорожной насыпи лучше все же обходить. Но для этого у нас не было времени. Хлынова без конца понукали, он торопился и нервничал.Оставил возле насыпи командира взвода, приказав ему перетащить машины, а остальная часть батальона рванула к поселку. Вернее, к его развалинам: двухэтажному кирпичному дому без крыши, нескольким баракам и сгоревшим украинским хатам. Фланговые удары часто бывают эффективными, но обстрел, ранение командира десантной роты и эта чертова насыпь задержали нас. Фрицы успели перенацелить часть артиллерии.Атака! Одиннадцать машин неслись по всем правилам. На скорости, описывая зигзаги и ведя огонь на ходу. От нашей стрельбы было больше шума, чем толку. Но беглый огонь одиннадцати орудий и двух десятков пулеметов все же мешал немецким пушкарям целиться. Часть пути мы преодолели без потерь. А затем началось!Прямо в лоб получила снаряд «тридцатьчетверка». Брызнул фонтан искр, но машина сумела уползти в овражек. Следом задымились и встали еще две машины. Мой танк (он же взвод) пронесся шагах в тридцати. Экипаж ближней машины успел выскочить и, пригибаясь, бежал к старым окопам.Вскоре взорвали еще одну «тридцатьчетверку». Кумулятивный снаряд вызвал детонацию боезапаса. Танк развалился и горел огромным костром. Сколько нам оставалось еще пройти? Метров триста, не меньше. Самое подходящее расстояние для фрицевских хитрых штук вроде кумулятивных и подкалиберных снарядов. У кого-то из ребят не выдержали нервы, решил довернуть в сторону. Парень, нельзя! Не подставляй борт. Поздно. Леня Кибалка замычал, с лязгом забивая очередной снаряд в ствол.Из переднего люка развернутого бортом и уже подбитого танка вылезал механик-водитель. Поднялся командирский люк, растопыренная рука хватала воздух. Что было дальше, я не видел. Снаряд ударил в мою командирскую башенку с такой силой, что машина на долю секунды замерла на месте. Меня и Леню Кибалку сбросило с сидений. Вася Лаборант, не иначе как с перепугу, длинной очередью выпустил целый диск Рафик, мало что соображавший после такого удара, гнал танк на полной скорости.Я кое-как снова взобрался на свое место. До орудия, укрытого за кирпичной кладкой полуразрушенного дома, оставалось всего ничего. Крутанул колесо вертикальной наводки до упора вниз, но снаряд прошел над орудийным щитом и взорвался где-то в глубине развалин. Пулемет отстучал короткую очередь и замолк. Я надавил ногой на левое плечо механика:— Круто влево. Быстрее!Двадцать восемь тонн металла, да еще на гусеницах, не способны быстро и круто развернуться. Танк, яростно загребая гусеницей землю, крутанулся, слегка замедлив скорость. Пушка калибра 75 миллиметров способна посылать снаряды каждые четыре-пять секунд. Я с отчаянием понимал, что этих секунд у нас в запасе нет. Оставалась единственная надежда, что фугасный снаряд, хоть и взорвавшийся где-то в глубине дома, оглушил или немного застопорил слаженную работу немецкого расчета.Я ничего не мог видеть через разбитый перископ, да еще когда машина резко изменила курс. Теперь мы подставили под снаряд свою бортовую часть. По броне что-то лязгнуло, но не слишком сильно. Подкалиберный или кумулятивный снаряд не оставили бы времени на переживание. Господи, пронеси! Кто это шептал? Я или Леня Кибалка? А может, весь экипаж что-то бормотал и просил судьбу не гробить нас, таких молодых и веселых. Расчет немецкой пушки действительно немного застопорился. Снаряд, выпущенный в корму, разнес в щепки комель бревна, сбросил его с крыла. Два бревна мы обычно возили по обоим бортам для преодоления преград. Кажется, одно из них спасло нам жизнь.Мы обогнули дом и вылетели прямиком на орудийный окоп. Пушка была повреждена, расчет исчез, но мы все равно протаранили гадюку с тонким длинным стволом. Другое орудие, метрах в пятидесяти от нас, укрывалось в кирпичной коробке без крыши. Возможно, артиллеристы считали, что толстые кирпичные стены — хорошая защита.Может, и так. Но когда танки прорвались и оказались за спиной, расчет оказался в ловушке. В коробку одновременно выстрелили танк Хлынова, со знакомым номером 06, и наше орудие. Стена обвалилась, подняв облако красной пыли. Двое немцев успели выскочить и исчезли в густой взвеси дыма и оседающего кирпичного крошева.Бронированный тягач уходил на скорости, мелькая заляпанным грязью задним бортом. В кузове сидели человек шесть. Еще один немец бежал, подпрыгивая и вытянув вперед руки. Его подхватили и втащили внутрь. Я выстрелил фугасным снарядом. Танк сильно трясло, и я промахнулся. Кибалка отработанным движением вышвырнул из люка воняющую тухлым яйцом гильзу и забросил в казенник очередной снаряд.Мы догоняли тягач. В этот момент какое-то незнакомое чувство шевельнулось в душе. Какая к черту душа, когда бой идет насмерть! Но ведь бывает. Шевельнулось нечто вроде сочувствия к тем обреченным (людям?), которые под огнем чуть замедлили ход и, рискуя, спасали своего товарища, а через несколько секунд сами разлетятся на куски. Я знал, что на этот раз не промахнусь, а тонкая кормовая броня не спасет убегающих.Стоп! Я прерву эти секунды на короткий период, пока боек разбивает капсюль, а пороховой заряд выталкивает шестикилограммовый фугас. Было ли тогда место для сочувствия или тем более жалости? Вряд ли.В своих мемуарах германские военачальники часто употребляли слово «солдат». Конечно, применяя его к своим подчиненным. Немецкий солдат! Хорошо обученный, храбрый, дисциплинированный и так далее. Вспоминая ту войну, скажу, что мы никогда не называли их солдатами. Немец, фриц, фашист. Просто сука. Какие к черту солдаты! Они вломились на нашу землю, чтобы отобрать ее, насиловать наших женщин, убивать нас. Они вдоволь продемонстрировали жестокость и презрение к нам, недочеловекам, по их арийским понятиям. Это не фразы, произнесенные замполитом, а слова и мысли обычного бойца.Разве я забуду речку Ворсклу под Харьковом? Там они штыками заталкивали живьем в прорубь наших военнопленных. Речка была мелкая, и мертвые красноармейцы лежали подо льдом, с которого сдуло снег, как под стеклом. И там же, угоняя из села парней, перестреляли два десятка, потому что сломался грузовик, а гнать пешком русских не захотели. Когда контузило моего радиста Степу Пичугина и он лежал в канаве, пробегавший фриц вскинул винтовку, весело подмигнул, словно приглашая выпить, а затем нажал на спуск винтовки, целясь в голову, чтобы точным выстрелом вышибить мозги. Степку спасла лишь случайность.Вражда с годами забывается. У Ельцина появился друг Коль, фрау Меркель говорит умные слова о демократии и наших ошибках. Будут встречаться ветераны Красной Армии и ветераны вермахта. Но те, против кого я воевал, никогда не будут для меня солдатами. Фрицами, Гансами, фашистами! Возможно, я не прав. Но меня уже не переделать.Снаряд пробил задний борт тягача, взорвался внутри коробки, развалил борта, кабину, разбросал куски тел и обломки. Остатки гусеничной машины вспыхнули. Качественный бензин из румынской нефти всегда горел хорошо.Я пытался выбить заклинивший командирский люк, чтобы оглядеться. Помог Леня Кибалка, открыл свой. Взгромоздив сапоги на сиденье и спину помощника, оценил ситуацию. Немцы покидали разрушенный поселок. Звучали орудийные выстрелы, за кем-то гнались наши «тридцатьчетверки», наступала пехота.— Зенитка! Глянь, зенитка, — дергал меня за ногу Леня. — Пойдем, захватим. Трофей.Я слез со спины сержанта, и мы подъехали к спаренному 20-миллиметровому автомату, обложенному мешками с песком. Штука легкая и эффективная для защиты танков от пикирующих «Юнкерсов», нашего главного врага в воздухе. Но дисциплинированные арийцы, убегая, вытащили замки и оптику. Кибалка и Легостаев разбежались в поисках трофеев. Рядом остановились еще два танка. Обменялись мнениями насчет боя:— Четыре штуки накрылись, — сообщил младший лейтенант, командир взвода.— Три. Четвертого так, погладили, — возразил другой младший лейтенант. — А ты чего бревно за собой таскаешь?Я соскочил вниз и убедился, что мы волокли на тросе пятиметровое бревно с расщепленным концом, защитившее нас от снаряда. Оно могло еще пригодиться. Вместе с механиком Гусейновым и десантником уложили бревно на место и обмотали тросом.Стрела подкалиберного снаряда зацепила лист брони, прикрывающий трансмиссию, и сорвала угол с болтов. Это можно было считать ерундой. Зато командирской башенке досталось сильнее. Ее смяло ударом, разбило перископ, кроме того, не открывался люк. Подъехали остальные машины, в том числе танк Хлынова. Часть ребят разбежались за трофеями.Хлынов был настроен благодушно. Со своей новой, пусть и временной должностью командира батальона он справился. Оборона была прорвана, поселок взят, пехота спешно закреплялась на новых позициях, эвакуировали раненых.Кто-то из лейтенантов, желая сделать Хлынову приятное, обращался к нему «товарищ комбат». Хлынову нравилось. Улыбаясь, курил «Беломор», угощал остальных. Похвалил лейтенанта, раздавившего пушку и пулемет, назвал молодцами остальных. Кисло оглядел мою машину, вмятины, торчавший угол броневой плиты. Мы с Гусейновым вышибли наконец заклинивший люк и примеривались, как закрепить угол броневой плиты на трансмиссии.Вдвоем докумекали, что правильнее всего будет подложить лом, и принялись лупить кувалдой, сгибая вниз угол. Вернулся заряжающий Кибалка с двумя парами немецких сапог, трофейным ранцем, автоматом, да еще обвешанный фляжками. Бодро козырнул Хлынову и пояснил:— Разбили вдрызг тяжелый тягач. Пять фрицев наповал. Ходил проверять с разрешения командира взвода. Вот, новую обувь принес. Снег на носу.Кибалка был в комбинезоне. Орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги». Лихой парень, хотя худой и длинный. Смотрел преданно на ротного, боясь подвести меня. Так, наверное, смотрел на свое начальство бравый солдат Швейк. Впрочем, Леня Ярослава Гашека не читал. Он вообще не любил читать, зато заряжающим был отличным, да и наводчиком стал неплохим. Хлынов оглядел навьюченного трофеями сержанта, усмехнулся:— Тебе командир машины говорил, что мародерство — это преступление. И вообще, отлучаться от танка…Ну, вот, я уже не взводный, а командир машины. А насчет мародерства запел, когда комбатом себя почувствовал. Я примерился и двумя ударами кувалды разогнул угол плиты до нужной кондиции.— Хватит греметь, Волков. Куда твой экипаж разбежался?— Куда и все, — я отложил кувалду в сторону. — За трофеями. Сапоги прохудились, жрать нечего.— Без теплых сапог в зиму никак нельзя, — поддержал меня Кибалка.— А без фляг с трофейным пойлом тоже нельзя? — продолжал воспитывать меня и мой экипаж Степан Хлынов, то ли ротный, то ли уже комбат.— В меру можно, — объяснял заряжающий, — а тягач здоровенный, бронированный. Ну, мы его раскатали, как бог черепаху. Там среди убитых и офицер ихний валяется.Появился Вася Легостаев. Кроме трофейного автомата и обязательных фляжек, он тащил шубу или тулуп, обвалянный в грязи. Хлынов обрадовался его появлению, как новой звездочке на погонах.— Вы гляньте! Не экипаж, а компания барахольщиков. И спирт, и сапоги тащат. Даже тулуп с убитого стащили.— Почему с убитого? — обиделся грамотный Вася Лаборант. — На тулупе зенитчики лежали. Грелись, значит. Они удрали, не пропадать же добру.Конечно, насчет трофеев ротный просто нес чепуху. Снабжение, когда наступали, было отвратительным. Харчи подвозили с запозданием, про теплые вещи и говорить нечего. Ночевать в холодном, как гроб, танке или в мокром окопе было ох как тяжко! Хлынов понимал все это, просто занесло его не туда.Ребята нужные вещи принесли. На весь экипаж положен один ППШ. Если танк подбивают, снимать пулеметы некогда. Трофейные автоматы всегда пригодятся. У Легостаева и Кибалки кирзачи развалились, тулуп подстелить на троих хватит. Ну а с ромом или шнапсом? На войне без спиртного не обойдешься. Только им напряжение и снимали. Не знаю, чего бы еще наговорил Хлынов, но его позвал радист.— Товарищ старший лейтенант, вас Ноль четвертый вызывает.Хлынов принял трубку из открытого люка и, облокотившись, повел разговор с Плотником. Уверенно докладывал, чтобы и остальные слышали. Поселок? Конечно, взят! Немцы выбиты, закрепляемся.Потом, выслушав одобрение, поблагодарил начальство.— Спасибо, товарищ Четвертый. Стволов пять раздавили, тягачи, грузовики. Ну и живую силу. Роту раскатали или чуток побольше. Какие пленные? Тут такая заваруха была, дай бог! Потери? Три коробочки. Да, да… Ну, и мелкие повреждения. Устраняем на месте. Служу трудовому народу! Считаю, что орденов достойны и другие товарищи. Спасибо.Ясно. Активность Хлынова одобрили, представили к ордену, а он по телефону щедро поделил успех на остальных. Наверное, орден Отечественной войны первой степени пообещали. Я понял и другое. Опьяненный успехом, Степа Хлынов допустил большую ошибку, докладывая о потерях. Число убитых немцев в донесении можно было и вдвое увеличить. Проглотили бы в штабе, не жуя, и выше доклад бы полетел. А вот с материальной частью батальона — дело сложнее.Он доложил, что мы потеряли три машины. Я Хлынова понимал. Не хотел портить впечатление от молодецки выполненного приказа. Взяли очередной укрепленный пункт на подступах к Киеву, набили кучу немцев, и обошлась победа всего в три сгоревших танка. Но положение было гораздо сложнее. Мы ничего не знали о судьбе трех машин, оставленных возле железнодорожной насыпи. Еще две «тридцатьчетверки» получили повреждения. Их срочно ремонтировали, но вернутся ли они в строй, неизвестно.Судя по докладу, в штабе бригады считали, что одиннадцать машин стоят наготове. Требуется подвезти горючее, боеприпасы, и можно наступать дальше. Однако исправных танков осталось всего шесть. Шесть и одиннадцать — большая разница. Такую явную ложь могут и не простить. Хлынов докладывал, рассчитывая, что целы те три машины, застрявшие возле железной дороги. Но я в этом сомневался. Связи с ними почему-то не было.— Волков, — словно поймав мои мысли, дал команду ротный (а может, уже комбат), — двигай и пригони три отставшие коробочки. Глава 5. ТАНКИ В ЛОВУШКЕ Неправда! Те три танка не отстали. Их бросили, торопясь выполнить приказ. Не берусь судить, насколько правильным было решение Хлынова, но бросать на произвол судьбы три машины — означало махнуть рукой на подчиненных. Я козырнул и доложил, что моя «тридцатьчетверка» неисправна. После двух попаданий подтекает масло, плохо проворачивается башня. Экипаж проводит ремонт. Хлынов оглядел меня с нескрываемой злостью. Ему некого было посылать. Командиры остальных танков, не слишком опытные младшие лейтенанты, Февралев — в резерве штаба бригады, ждет новую машину. Ротный сам себя загнал в тупик необдуманной ложью.— Сколько времени надо на ремонт?— А сколько времени требуется, чтобы потерять восемь машин? Зато орден катит. Так, что ли, товарищ старший лейтенант? Насчет ремонта… через полчаса будем готовы.Подобные ситуации открывают глаза на многое. Я знал Хлынова уже месяц, мы вместе прошли Букринский плацдарм. Старший лейтенант был решительным и смелым бойцом. Но боец и командир — разные вещи. Если с ротой он еще справлялся, то, получив под начало батальон, начал рулить не туда. Взяли мы этот укрепрайон, а дальше что? Ведь это не конечный пункт. Впереди Киев, а от батальона осталось всего шесть машин. Разве можно было в такой обстановке бросать на произвол судьбы три танка, легкомысленно надеясь, что они выберутся сами. Хлынов поджал губы и обратился к одному из «шестимесячных» лейтенантов:— Дорогу помнишь?— Не очень…— Гляди сюда. Вот исходный рубеж. Мы…— Не надо, — перебил я ротного, — заблудится, потеряем еще один танк.Хлынов буркнул, что на мне свет клином не сошелся. Найдутся и другие командиры. Но я уже его не слушал.— Рафаил, заводи!Мы двигались в обратную сторону, обгоняя повозки с тяжелоранеными, бредущих в тыл пешком перевязанных, контуженых солдат. Навстречу двигались ротные колонны наступающих войск. Впрочем, колонны — громко сказано. Грязь и разбитые вдрызг дороги не позволяли идти быстро. Роты растягивались на сотни метров, позади брели навьюченные стволами и станками расчеты «максимов», минометчики. Изредка их обгоняли «Студебеккеры» со штурмовыми подразделениями. Что-то они припоздали к нашей атаке.Потом мы свернули в сторону и пошли вдоль железнодорожного полотна. Уже издалека увидели огромный чадящий костер. Я достаточно нагляделся на горевшие танки, чтобы понять, что это «тридцатьчетверка», застрявшая на вершине насыпи. Леня Кибалка выругался:— Так и думал! Оставили, мать их ети, молодняк на съедение. Вот и горят. Бей, не хочу.Он добавил еще пару непечатных фраз, а Вася Лаборант, собравшись с духом, порадовал новостью:— Пулемет заклинило. Затвор со стволом сцепился.— Чего раньше не сказал?Стрелок-радист глядел на меня снизу вверх и молчал. Вмешался сержант Кибалка:— Ты два магазина одной очередью выпустил. Наверное, ствол сжег.— Два магазина одной очередью не выпустишь, — серьезно ответил Легостаев.Мне было уже не до курсового пулемета, от которого толку мало. Я не видел машины с барахлившим двигателем, которую оставили по эту сторону насыпи. Остановились, не доезжая до горевшей «тридцатьчетверки». Разворотило ее крепко. Не только сбросило башню, но и сорвало всю правую сторону вместе с гусеницей и половиной колес. Машина лежала на брюхе. Вместе с танком горели густым мазутным огнем шпалы, залитые соляркой. Вокруг были разбросаны мятые закопченные гильзы от снарядов, лежало обугленное человеческое тело без ног.— Ленька, остаешься за старшего. Сидеть наготове у орудия, мотор не глушить.— Есть, — отозвался Кибалка. — А ты куда?— Гляну, что на той стороне творится.Я вскарабкался наверх. Обе «тридцатьчетверки» стояли впритык друг к другу, в узкой промоине, рядом с полуметровой водоотводной трубой, проходящей сквозь основание насыпи. Промоина образовалась от талой воды, бурлившей весной вокруг забитого мусором отверстия. Теперь яма спасала оба танка.Еще две «тридцатьчетверки» и бронетранспортер догорали на дороге, по которой мы прошли два часа назад. Машины были не из нашей бригады. Значит, засаду немцы выставили позже. Я перебрался через рельсы и скатился вниз. От танков, спрятавшихся в промоине, кричали и махали шлемами:— Не поднимайся. Ползи!Что я и сделал. Когда на брюхе добрался до промоины и скатился вниз, меня кинулись обнимать. Как выяснилось, ребята сумели перегнать через насыпь и второй танк. Начали заводить тросы, чтобы стащить третий, застрявший на рельсах. По ним открыли орудийный огонь самоходки. Машину на насыпи подожгли со второго выстрела, успел спастись только один человек из экипажа.Немецкие самоходки стреляли издалека, ввязываться с ними в бой было бесполезно. Оба танка нырнули в промоину. Один получил снаряд в правый борт прямо над крылом, погибли стрелок-радист и механик.Люди приняли на себя удар болванки, танк не загорелся и даже остался на ходу. Все это рассказал мне лейтенант, командир взвода.— Вам повезло — успели проскочить. А мы пока возились, не заметили, когда фрицы появились. Стреляли километров с полутора. Ну, чего мы сделаем со своими трехдюймовками? Пришлось прятаться. Хорошо, хоть промоина попалась. Спрятали задницы, а вскоре чья-то разведка появилась. Три танка и бронетранспортер. Прут на скорости, ничего не видят. Мы орали, в воздух стреляли, а они скорость увеличивают. По ним раза четыре немцы шарахнули: две «тридцатьчетверки» горят, бронетранспортер вообще развалился. С третьей машины раненых собрали и назад.Лейтенант свернул самокрутку и внимательно глянул на меня:— Может, ты, Волков, меня трусом считаешь? Если бы мы бой приняли, те ребята в живых бы остались. Но не рискнул я. Понял, что бесполезно. Полтора километра слишком большое расстояние для наших пушек.— Ладно. Чего теперь вслед кулаками махать. Где сейчас эти самоходки или танки, и сколько их?— Вон в той рощице. Кажись, две штуки. Расстояние тысяча триста метров. Место открытое, не подсунешься. С ними еще броневик. В общем, дорогу перекрыли.— Чего Хлынову не отвечаешь? Он вас уже целый час вызывает.— На этой машине рацию разбили, а у меня слабенькая, не достает до поселка. Опомнился, вызывает! Я б ему рассказал, как ребят по кускам из машины вытаскивали.— Ладно, успокойся. Механика-водителя нашел?— Нашел. Он как раз и уцелел с той «тридцатьчетверки».Мы оба снова глянули на догоравшую машину. Закурили. На погонах взводного, пришитых к замасленному бушлату, виднелись дырочки от первых звездочек — совсем недавно он был еще младшим лейтенантом, командиром танка. Вместе со взводом получил «лейтенанта». Крепышок, с насупленным лицом и курносым носом. Мой изучающий взгляд ему явно не нравился, но что делать в этой ситуации, он не знал. Не знал бы и я, случись это года полтора назад. Сейчас опыт появился, и я перебирал варианты.— Чего уставился? Думаешь, сильно нам поможешь одним танком? Фрицев артиллерией надо выковыривать. И не нашими пушками, а гаубицами. Они там зарылись, их черта с два возьмешь.Я дал лейтенанту выговориться. Настроение его было понятно. Одна машина сгорела, вторая продырявлена. Пять человек погибли, рация на ладан дышит, обе «тридцатьчетверки» в ловушке.— Успокоился? — спросил я. — Тебя как зовут?— Лейтенант Ярославцев. Командир взвода.— Длинная фамилия. Не докличешься. По имени можно?— Иван.— Ну а я — Алексей.— Знаю. Кликуха — Штрафник.— Хоть горшком назови.— Штрафником, значит, был?— Был — не был. Какая разница?— Разница есть, — хитро улыбнулся Иван Ярославцев. — Воюешь давно, а держат во взводных. А когда я в заднице оказался, послали тебя, а не другого.— Никто не знает, что с тобой. В заднице ты или в другом месте.— А что, трудно понять? Взвод бросили, два часа связи нет. Значит, не все в порядке. Была бы возможность, мы бы давно прикатили.Ярославцев хоть из молодых, но действует правильно. На рожон не полез и сумел вывести из-под огня дальнобойных немецких орудий две машины. Молодец, что не полез в драку по открытому полю на дурняка. Судя по дырке в броне, стреляли из орудия калибра 88 миллиметров. А вот кто занял позицию в леске, надо еще выяснить. Если «Тигры», то дело паршивое. Пара машин с круговым обстрелом и броней в десять сантиметров — дело серьезное. Чтобы ее пробить, надо приблизиться метров на пятьсот. На такое расстояние они не подпустят. Впрочем, «Тигров» в танковых частях не так и много. Скорее всего, дорогу перекрыли самоходки. Постоят до ночи, а потом исчезнут. Только нам до ночи ждать не дадут— Мы пробовали кое-что предпринять, — словно оправдываясь, сказал Ярославцев. — Только шевельнешься — снаряд летит. Вон края обвалились. Болванки в метре над башнями идут.Через полчаса наблюдения я окончательно убедился, что среди вязов, еще не сбросивших листву, находятся, как минимум, два штурмовых орудия «Артштурм». Правда, это были уже не те пауки, с торчащими, как обрубок, короткоствольными пушками калибра 75 миллиметров, воевавшие на всех фронтах еще с сорок первого года. Низкие, всего два метра высотой, они были теперь вооружены длинноствольными орудиями «восемь-восемь». Нашу лобовую броню спокойно просадят за полтора километра. У этих самоходок, кроме мощных орудий, хорошей оптики и дальномеров, имелось еще одно важное достоинство — компактность. Зато броня была так себе. Какие бы дополнительные плиты ни навешивали, борта оставались уязвимыми.Пока мы наблюдали, нас заметили. Снаряды тратить не стали, зато хорошо приложились из крупнокалиберного пулемета. Из холма, поросшего бурьяном, выбивало куски дерна величиной с кулак. Бурьян скосило начисто, а удары тяжелых пуль отдавались через двухметровую толщину почвы. Сообразили, если не уберемся, можем поймать и снаряд. Два метра земли не спасут, поэтому уползли опять в низину. Взялись было обсуждать, что будем делать дальше, но меня позвал Леня Кибалка:— Хлын на связи. Два раза уже тебя вызывал, ругается.Пришлось снова бежать через насыпь, уворачиваясь от пуль. Доложил обстановку.— Что собираешься делать? — спросил старший лейтенант.— А ты посоветуй.Я оказался в незавидном положении. «Артштурмы» меня не подпустят. Две машины в ловушке, даже выползти не могут. Мой танк находится по другую сторону насыпи. Допустим, я найду объезд, что толку?— Слушай, Волков! Сидеть я тебе не дам. Там ребята…Не дослушав его, переключил рацию на «передачу».— Что ребята? Ты их сам в ловушку загнал. Рвался вперед за орденом. Ладно, если есть возможность, подгони еще одну машину. Только с южной стороны насыпи.— Машин нет, ты сам знаешь.— Черт! Ну, найди любую пушчонку. Может, трофейную. Если не получится, тогда миномет с полсотней мин. И перебрось срочно ко мне. Чего молчишь?— Не дергай. Через десяток минут сообщу. Постараюсь что-нибудь организовать.— Ну-ну. Телись, только быстрее.С другой стороны насыпи меня позвал Ярославцев. Я сообщил, что обещано подкрепление. Будем ждать.Мой экипаж давил вшей и рассуждал, могут ли налететь в такую пасмурную погоду «Юнкерсы». Спросили мое мнение. Я ответил, что вряд ли. Гусейнов курил и наблюдал, как на рельсах догорает «тридцатьчетверка». Кибалка, цокая языком, жалел погибший экипаж. Стрелок-радист Легостаев, самый рослый, больше других страдал от голода. Предложил:— Может, добьем НЗ?Кибалка сказал, что солдат должен идти в бой голодным и злым.— Ну, и продолжай злиться, — сказал Легостаев. — Давайте перекусим, товарищ старший лейтенант?— Ладно, доставай, пока время есть.С харчами оказалось не густо. У немцев в захваченном поселке консервами разжиться не удалось. От завтрака оставался лишь котелок синей ячневой каши и половинка сплющенной хлебной буханки. Правда, имелся трофейный ром, но пить я запретил, сказав, что вскоре предстоит бой.Вася Легостаев подогрел на крошечном костерке кашу и поставил на крыло танка. Котелок выскребли до дна, хлебное крошево запили водой. В небе кружились одинокие снежинки. Взъерошенная ворона села на ветку, наблюдая за нашим обедом и одновременно кося взглядом на обугленное тело танкиста без ног, лежавшее рядом с догорающей машиной. Перехватив мой взгляд, Кибалка сказал, что тело не вытащишь, от огня сильный жар.— Ладно, дуй на насыпь и понаблюдай. Только осторожнее, у фрицев крупнокалиберный пулемет. А ты, Василий, неси свой ДТ. Попробуем отремонтировать.Легостаев заявил, что пулемет надо менять, но все же вытащил из гнезда и положил передо мной «Дегтярев» танкового образца. Пулемет неплохой, со складным прикладом и емким диском на шестьдесят три патрона. Как и любое оружие, оно не любит дураков, а Вася Легостаев, несмотря на десять классов, курсы стрелков-радистов и высокую довоенную должность лаборанта, проявил двойную глупость. Сначала строчил из него непрерывными очередями, а когда заклинило затвор, пытался устранить неполадку тяжелым молотком. Рукоятка перезарядки не выдержала грубого обращения и сломалась. Остался обломок сантиметра два.— Василий, ты башкой думал? — спросил я, пытаясь определить, насколько крепко заклинило механизм.— С оружием надо, как с девушкой, — выдал расхожую фразу Рафаил. — Нежно, ласково. Тогда что-то получишь. Ты, Вася, девушек, наверное, никогда не обнимал?— Ты много обнимал! — огрызнулся Легостаев. — В вашем ауле все девки в штанах да паранджах ходят, ни ног, ни рожи не видно.Я цыкнул на обоих. Из пулемета, особенно в сорок первом и сорок втором, я настрелялся достаточно. Такие штуки с затвором иногда случались. Приказав Легостаеву крепко держать ствол, я выбрал в ящике молоток поменьше, пассатижи и принялся постукивать по обломанной рукоятке. Минут через пять затвор сдвинулся с места, показалась лопнувшая гильза, которую выбили шомполом.— Ты хоть диски пустые набил? — спросил я, вытирая пот со лба.— Так точно.— Не знаю, как ты теперь перезаряжать будешь.— У меня руки крепкие, смогу.— Пробуй.Когда Легостаев все же взвел затвор раз и другой, подкатил мотоцикл с двумя бойцами. Из коляски торчала минометная труба. Командир расчета доложил, что прибыл в мое распоряжение, а к миномету имеется двадцать девять мин.— Тридцатую пожалели? — сварливо поинтересовался Кибалка, покинувший пост на верхушке насыпи.Ответа он не получил и стал докладывать то, что я уже видел. Добавил, что километрах в трех отсюда находится переезд, движения там не заметно. Можно пересечь железную дорогу и приступить к выполнению задания.Выбор действий у меня был небогатый, рассчитанный на приобретенный за два года опыт. Лучше бы, конечно, Хлынов прислал еще один танк. Но ротный заврался и крепко держался за пять уцелевших машин. Спасибо и за миномет! Расчет должен был выполнять отвлекающую роль, насколько мог позволить жидкий запас мин. Еще я докричался до Ярославцева и попросил направить в мое распоряжение стрелка с пулеметом и десятком дисков. Лейтенант лишних вопросов не задавал. Вскоре к нам присоединился кучерявый ефрейтор с хорошо смазанным пулеметом, исправным затвором и вещмешком, набитым запасными дисками.Доехали до переезда. На обочине торчала разбитая пушка, лежал мертвый немец в шинели, каске, даже с винтовкой, но без сапог. Братья-славяне сняли самое нужное для наступающей зимы. Возле перевернутого артиллерийского передка стояла лошадь и терпеливо ждала хозяев. Неподалеку лежала вторая лошадка — мертвая. Леня Кибалка, любивший лошадей, выругался.— Фрицы — суки, а из-за них животные страдают.Ему не ответили. За переездом застыли тела наших погибших пехотинцев. Не меньше взвода попали под пулеметный огонь и остались возле придорожных тополей. Здесь же, возле подбитой «тридцатьчетверки» копошился экипаж. На минуту остановились, и я перекинулся несколькими фразами с командиром танка. Младший лейтенант сообщил, что они поймали снаряд, когда атаковали переезд.— Это ваш танк на насыпи горит? — спросил он.— Наш.— И чего вы туда поперлись? Можно было через переезд.— Зато вы попробовали. Целый взвод угробили.— Угробили, — невесело согласился командир танка. — У нас всего два танка имелось. Пехоту прикрывали. А у фрицев здесь одних пулеметов штук шесть было и две пушки. Вы своим батальоном в момент бы их смахнули. Нет, полезли через насыпь.Младший лейтенант был прав. Слишком спешили и не заметили переезд. Впрочем, сейчас рассуждать поздно. Навстречу тянулась колонна пехоты, орудия на конной тяге. Нам бы хоть одну пушку. Но просить было глупо — у каждого подразделения своя задача. Будем обходиться чем есть. Несмотря на низкие облака, с ревом прошла тройка штурмовиков «Ил-2». Мы проводили их глазами. И вы нам не поможете!За полтора километра перед рощицей я оставил в овражке минометчиков. Бинокля у них не было, и мы определили цель через мой трофейный «Цейс», снятый с убитого немецкого офицера еще летом, под Орлом. Сверили время, благо трофейными часами к ноябрю сорок третьего обзавелись почти все.— Через двадцать минут начинаете вести огонь, — напутствовал я сержанта, командира расчета. — Одна мина в минуту, строго по времени. Ясно?— Так точно.Метрах в трехстах оставили кучерявого ефрейтора-пулеметчика с мешком дисков. Никакого толка от стрельбы за полтора километра не будет. Но трассирующие очереди тоже хоть немного отвлекут внимание фрицев. Остальное дело за нами. Мы продолжали описывать круг, когда меня вызвал по рации майор Плотник.Одно вранье тянет за собой другое. Плотник интересовался, чем я занимаюсь в тылу. О попавших в ловушку танках он ничего не знал. Пришлось сочинять историю, что я помогаю ремонтировать и охраняю два поврежденных танка. Стало обидно за Хлынова. Смелый парень, батальон доверили, а он в брехне запутался. Плотник не стал вдаваться в детали и поторопил меня. Подводить ротного я не хотел. Если все закончится благополучно, тогда и разговоров не будет. А если не повезет, обсуждать события будут уже без меня.Закончив круг, я высматривал в бинокль путь к чертовой рощице, где засели две самоходки. Два — один. Расклад не в нашу пользу. Кибалка почесывал горбатый нос и что-то прикидывал.— Вот жизнь блядская, — наконец разродился он. — Опять под снаряды лезть.— А ты чего хотел?— Я бы лучше на бабу слазил.Рафаил Гусейнов и Вася Лаборант невесело хехекнули. Под снарядами за последние дни мы побывали вдоволь. Но тогда мы воевали в составе роты, батальона, а сейчас лезем в одиночку неизвестно куда. Поэтому экипаж заметно нервничал. Два раза в наш танк попадали вскользь. Везло. Но, как известно, Бог троицу любит. Какой она окажется, эта троица?…Давно воевавший Леня Кибалка острее других ребят чувствовал опасность. Мы думали об одном и том же. Только я молчал, а заряжающий, не выдержав, шепнул, наклонившись ко мне:— Алексей Дмитрич, мож не надо на рожон лезть? Стрельнем десяток раз, они сами смоются. Ведь фрицы, считай, в окружении сидят.— Ладно, посмотрим. Рафаил, когда пойдем, скорость не снижай. Команды выполнять мгновенно. Леня, заряжай бронебойный.Удар с тыла не получился. Минометчики добросовестно выпустили все двадцать девять мин, кучерявый стрелок-радист стрелял из своего пулемета, а мы неслись по намеченному маршруту. Через березняк, поляну, потом низиной мимо хилых осин. Я даже успел два раза выстрелить, но навстречу летели тяжелые снаряды развернувшихся самоходок.Нервов у механика-водителя хватило еще метров на сто бешеной гонки. Очередная бронебойная болванка пролетела совсем рядом, другая врезалась в землю и, кувыркаясь, ударила машину под брюхо. Встряхнуло так, будто броню проломило насквозь. Гусейнов резко повернул. Я ткнул механика сапогом в спину.— Куда, сучонок! Выравнивай, борт пробьют.Нас спасла осина, которая приняла на себя удар болванки, летящей со скоростью тысяча метров в секунду. Дерево не просто переломилось, а взорвалось. Верхушку подбросило вверх, а середина разлетелась веером белых щепок. Гусейнов гнал машину, ничего не видя перед собой, и я снова ногами показал направление.— Вон туда, в овражек.Самоходки потеряли нас из виду, но, угадывая цель, довольно точно уложили штук семь фугасов. Осколки колотили по броне, как огромное зубило. Вскрикнул Вася Легостаев. Я остановил танк метров через двести. Пахло горелой резиной, стрелок-радист, держась за лицо, мотал головой. Шлем был изодран кусочками брони, глубокая царапина пересекала скулу. В общем, пустяки.Машине досталось тоже. Болванка оставила глубокую вмятину, скользнула по круто скошенной броне (спасибо конструктору!) и ушла рикошетом между гусениц Пройди она по верхней части лобовой брони, удар получился бы практически прямым. А это значит…— Амбец всем бы получился, — ковырнув пальцем вмятину, объявил Кибалка. — А тебе, Рафаил, в первую очередь.Гусейнов, бледный и молчаливый, тоже потрогал вмятину. Я влез под танк. Опасался, что прошедший под брюхом машины снаряд мог разбить колеса или гусеницы. И то и другое оказалось невредимым. Зато сорвало с креплений аварийный люк на днище. Несколько осколков от фугасных снарядов оставили зазубрины, а особенно крупный вмял корпус с правой стороны и ранил отколотым кусочком брони Васю Легостаева.Пострадавшего быстро перевязали, подтянули полуоторванный люк и примотали его проволокой. Гусейнов предложил завести двигатель и опробовать, все ли в порядке.— Не надо. Немного подождем, — ответил я.Экипаж закурил. Я еще не решил, что делать дальше, и тоже смолил самокрутку. Небо немного прояснилось. На северо-восток с большой скоростью прошла шестерка немецких истребителей «Фокке-Вульф-190». Под брюхом они тащили бомбы. На одинокий танк внимания не обратили. Ярославцева в его яме-ловушке тоже не заметили. Но вслед за ними могли появиться «Юнкерсы-87», наш главный враг. Эти летят с меньшей скоростью и мимо танков не пройдут. Я связался с Ярославцевым по рации. Хоть ящик и трещал помехами, но друг друга мы кое-как слышали.— Иван, открывай по фрицевским коробочкам навесной огонь фугасными снарядами.Ярославцев с минуту раздумывал, потом отозвался:— Так они же нас прикончат. Если начнем пальбу, разнесут нашу яму.— Долго в ней не просидите. Небо проясняется, вас с воздуха первая же тройка «Юнкерсов» раздолбает. Все, выполняй.— Есть.— И снаряды не жалей. На том свете они не понадобятся.— Понял. Вломим из обоих стволов.Другого варианта я не видел. Промедлим еще — получим от начальства команду идти напролом. Хватит, мол, отсиживаться. А это — верная смерть. Не начальство, так фрицы угробят: с воздуха или какая-то отступающая часть. Конечно, ни фугасные, ни бронебойные снаряды за тысячу метров самоходки с усиленной броней не возьмут. Но если Ярославцев пристреляется, то разворошит гнездо. Фугас очень просто может порвать гусеницу или перебить осколком ствол.Лейтенант и ребята из его взвода, обозленные гибелью товарищей, потерей машины и безнадежной отсидкой в норе, наконец получили задание по душе. Снаряды летели один за другим. Взрывы крушили деревья, поднимали фонтаны мокрой земли. Одна из самоходок открыла ответный огонь. Теперь снаряды падали с ориентиром на вспышки. Боезапас обоих танков составлял почти две сотни снарядов. Выстрелов на сто — сто двадцать я мог рассчитывать. Под шумок, на малом газу, мы сменили позицию. Прошли по низине еще метров двести пятьдесят. Если самоходки примут решение уходить, то, скорее всего, двинут в сторону от железнодорожного полотна, которое уже оседлали наши.Сначала появился четырехосный бронеавтомобиль «Бюссинг», угловатый, с тупой скошенной мордой и пулеметом. Промчался метрах в семистах, но стрелять я не пытался. Вслед за ним должны были появиться самоходки. Я перегнал машину поближе к тому месту, откуда вывернулся «Бюссинг». Зарядили орудие подкалиберным снарядом. Для хороших друзей не жалко, хотя подкалиберные снаряды берегли до последнего.— Ленька, смотри вовсю. Лучше из люка высунься.Перископ командирской башенки нам разбили еще утром, а в прицел виден лишь небольшой участок. Ленька, с его не испорченным учебой зрением, различал цели не хуже бинокля.— Едут, едут, — зашептал он, наклоняясь ко мне.Приземистая, хорошо знакомая машина шла со скоростью километров сорок. Борт закрывал броневой экран из нескольких листов. Массивный длинный ствол, торчавший прямо из корпуса, покачивался на ходу. Эта двадцатипятитонная штуковина, высотой всего два метра, именовалась штурмовым орудием и хорошо маскировалась в любой низине. Выстрел! Лист брони прошило подкалиберной раскаленной стрелой. Еще! После нового попадания «Артштурм» задергался и остановился.Вторая машина, развернувшись, стреляла по нам из кустарника. Короткая трехминутная дуэль со второй самоходкой закончилась ничейным результатом. И мы, и «Артштурм» находились в движении, никак не могли поймать друг друга в прицел. Самоходка дала задний ход и исчезла.Первая машина горела. Что стало с экипажем, неизвестно. Или остались внутри, оглушенные, или убежали, пока мы обменивались снарядами со вторым «Артштурмом». Огонь добрался до снарядов, и самоходка взорвалась. Вынесло переднюю часть рубки, орудие уткнулось стволом в землю.Встав на башню, я разглядел уходящую машину. Мы могли бы помериться с ней скоростью, но преследовать опасного противника желания не было. Слава богу, что выскочили живьем из этой передряги.Подъехали к осиновой рощице, где прятались «Артштурмы». Капониры для самоходок и бронемашины, разбитый крупнокалиберный пулемет. Из заваленного окопа торчала подошва сапога. Вокруг воронки, поваленные взрывами деревья, срезанные осколками ветви. Ваня Ярославцев снарядов не пожалел. Может, поэтому самоходки поспешили убраться и подставились под мой выстрел.Вскоре появились танки Ярославцева. На трансмиссии лежали три тела. Погиб башнер, корректировавший огонь. Нательная рубаха, которой укутали пробитую осколком голову, сплошь пропиталась кровью. Покурили, подобрали минометчиков, стрелка-радиста с пулеметом и вернулись в расположение батальона.На войне все меняется быстро. Когда вернулись в батальон, там снова командовал майор Плотник. Чему я был очень рад. Командир полка Третьяков в лазарете не залежался и снова взял командование в свои руки.Петра Назарыча Плотника давно планировали поставить на полк, но не хватало образования. Я знал, что у него за плечами пять-шесть классов, сверхсрочная служба и ускоренные командирские курсы. Поэтому выше батальона не ставят.Плохо быть зловредным. Но то, что Степа Хлынов опять вернулся на роту, я посчитал справедливым. Откомандовался батальоном! Три машины на произвол судьбы бросил. Майор Плотник так бы не поступил. Не знаю, что ему объяснял Хлынов, но комбат был в нормальном настроении. Сняв танкошлем, с минуту постоял возле останков погибших ребят, замотанных в шинели, и коротко приказал взводному Ярославцеву:— Ваня, организуй помощь. Могилу уже роют, помоги пехотинцам. Всех вместе хоронить будем. Ты, Алексей, говорят, с самоходками воевал?— Так точно.— Там не «Фердинанды» были?Комбат не случайно спросил про «Фердинанды», которые, как и тяжелые танки «Тигр», включались в боевые сводки отдельной строкой. Эти немецкие машины в боях наносили нашим войскам особенно сильный урон. За их уничтожение зачастую награждали весь экипаж.Поэтому сожженные «Фердинанды» и «Тигры» часто мелькали в донесениях. Только где их столько взять? «Тигров», согласно техническим справочникам, Германия выпустила менее двух тысяч, «Фердинандов» всего 120 штук. Это составляло считанные проценты от общего количества немецкой бронетанковой техники. Поэтому я не стал увеличивать и без того фантастическое число.— Совместно со взводом Ярославцева вели бой с двумя самоходками «Артштурм», — доложил я. — Машины нового образца с 88-миллиметровыми пушками. Одну штуку уничтожили. За железной дорогой догорает.— А может, это «Фердинанды» были? — хитро сощурился комбат.— Нет. У «Фердинанда» высота три метра, а наши «Артштурмы», как клопы, приземистые. Но орудия, дай бог! У нас один танк сожгли и еще две «тридцатьчетверки» из другой бригады.— Жаль. За «Фердинанда» можно смело двоих-троих наградить.— Не заслужил, товарищ майор, — снова козырнул я.— Волков во время атаки еще одну пушку раздавил, — подал голос Хлынов. — И гусеничный тягач с десятком фрицев раздолбал.Конечно, майор Плотник что-то уже знал про отставшие машины, но лишь в общих чертах. Если бы ему доложили, что Хлынов бросил на произвол судьбы взвод, старлею бы крепко не поздоровилось. Но никто не выдал. Стукачество на фронте презиралось не меньше трусости.Но сейчас над командиром роты нависла реальная угроза. Пользуясь паузой и дожидаясь подвоза боеприпасов, Петр Назарович Плотник восстанавливал картину боя.— Значит, Ярославцева со взводом оставили вышибать немецкие самоходки, так?— Ну, вроде того, — замялся Хлынов. — Существовала угроза, что они ударят с фланга.— А зачем Волкова в подмогу им послал?— Ну, как опытного танкиста.— А Ярославцев не опытный?— И Ярославцев опытный.— Чего ты юлишь? — разозлился комбат. — То Волков никудышный командир, взвод под Букрином угробил. А сейчас ты его посылаешь в помощь Ярославцеву. Самоходку кто уделал?— Волков, — отозвался Ваня Ярославцев. — Я ему лишь помогал.— В общем, понял я. У тебя, Степан, личные счеты с Волковым. А это самое никудышное дело. Может, ты замполита Гаценко наслушался и за чистоту рядов борешься? Тогда я его в другую роту переведу.— Все нормально, — сказал Хлынов. — Волков воюет смело и меня устраивает.— Он тебя устраивает! — передразнил комбат. — А ты его устраиваешь? Волков на фронте с сорок первого года. С такими подчиненными тоже надо уметь найти общий язык. Усек, Хлынов?— Так точно!— За сегодняшний бой благодарность вам обоим и личному составу.Мы оба козырнули.— Служим трудовому народу!Комбат повернулся и зашагал к себе. Я пошел к своему танку. Экипаж загружал боеприпасы. Я присоединился. Молча вставлял в гнезда внутри башни тяжелые остроносые снаряды. Кибалка что-то спросил, я невпопад ответил. «Шли бы все в задницу со своими благодарностями!» — думал я. Экипаж уловил мое настроение. Работали тоже молча. Ведрами переливали солярку в бездонные баки, на корму загрузили дополнительные ящики со снарядами. Десантники, которым предстояло сидеть на броне, с опаской глядели на боеприпасы.— Пуля попадет, взлетим к чертовой бабушке.— От пули они не сдетонируют, — успокоил я бойцов. — И от осколка тоже. А если фрицевский снаряд прилетит, то конец один. Вместе на тот свет попадем.— Мы не торопимся, — засмеялся сержант из десантников.Ужинали в затишке, в разбитой комнате без потолка, зато с тремя стенками. Пролом и выбитую дверь завесили от ветра плащ-палатками. Круглая крышка полированного хозяйского стола стояла на кирпичных столбиках, вместо табуретов рифленые жестяные ящики из-под мин, накрытые тряпьем, чтобы не застудить задницы.Легостаев вместе с Кибалкой принесли с кухни четыре котелка пшенной каши, две буханки хлеба и водку. Оба пожаловались, что в наступлении харчи доставляют, как всегда, с запозданием. Впрочем, каша была наваристая, мясная. Водки и трофейного рома тоже имелось в достатке. В качестве закуски они раздобыли огромную луковицу, нарезав ее вкривь и вкось. Выпили, закусили хлебом с луком, после второй порции принялись за кашу. Хотелось горячего чая. В прежней бригаде покойный механик-водитель Иван Федотович всегда заваривал горячий чай.— Леня, — попросил я. — Поищи кусты иван-чая. Холодина, кишки бы погреть.— Давай на смородиновых листьях заварю, — предложил сержант. — В саду еще не все листья облетели.— Ну, пошли вместе, глянем.— Может, еще по сто граммов? — предложил Вася Лаборант.Я был бы не против добавить и сто, и двести граммов. Но комбат наверняка соберет после ужина командиров рот и взводов. Передышка долго не продлится. Или вперед пойдем, или здесь окапываться будем. Не хотелось светиться перед Плотником крепко выпивши.— Пей, если хочешь, — разрешил я Васе Лаборанту. — А тебе, Рафаил, хватит. Пока не стемнело, проверь соединения и тяги. Нас сегодня крепко покидало.— Не только покидало, — подал голос стрелок-радист. — Снарядом чуть брюхо не пропороло.В небольшом саду за домом, среди посеченных осколками деревьев, нашли кусты черной смородины. Часть листьев еще не облетела, осталось даже немного ягод. Собирали в каску, подобранную здесь же.— Настроение паршивое, Леха? — спросил Кибалка.— Не знаю. Глянь, вишня тоже листья не сбросила. Примета есть, если до ноябрьских листья не опадут — зима теплая будет.— На Украине, говорят, все зимы теплые. А ты точно не в себе, Алексей. Я понимаю, переживаешь, что ни за что с роты на взвод скинули. Ну, и хрен в глотку этому Гаценко и Хлынову. Переживем. Помнишь, что под Орлом творилось? А когда к Днепру шли? Сейчас полегче, вон сколько сил собрали.— Писем два месяца нет, — сказал я.— Все они умники, — гнул свое заряжающий. — Чтобы в анкете — ни сучка, ни задоринки. Сами бы попробовали с самоходами связаться?! Обосрались бы. Когда нас болванкой в лобовину шарахнуло, я себя сразу похоронил. До сих пор пальцы трясутся. А те два экипажа накрылись бы, точняк. Терпелка кончилась, и полезли бы под снаряды.— Ленька, хватит ерунду молоть. И так тошно.Кибалка недовольно засопел, а я набрел на терновый куст. Крупные черные ягоды, тронутые морозцем, были сладкие на вкус. Насобирали треть каски и вернулись к своим. Чай или компот заварили в котелках. Пришел Ярославцев. Хорошо выпивший, обнял и сказал, что меня приглашает к себе ротный.— Мы уже поужинали. Чай пить собираемся.— Эх, молодцы у тебя ребята. Выручили! Ну, пошли, Хлынов ждет.— Иди, Алексей Дмитрич, — поддержал лейтенанта весь мой экипаж. — Кому лучше будет, если с ротным не сойдешься? Будет совать в каждую дырку, как затычку, пока не угробимся. А водки мы тебе оставим, если там не нальют.— Как не нальют! — вскинулся Ярославцев. — Уже налито.Ребята были правы. На Букрине именно наш взвод сунули под переправу. Там мы потеряли шесть человек и две машины. И сегодня выручать взвод Ярославцева пришлось нам, когда остальные после боя отдыхали. Я согласился и пошел вместе с Иваном. По дороге сказал:— Долго вы меня приглашать собирались.Ярославцев, пошатываясь, шепнул на ухо:— Хлын тебя не звал, потому что опасался, вдруг откажешься. Авторитет все пытается держать. А ребята настояли.В подвале, освещенном двумя коптилками, сидели за столом оба командира рот, старшина и двое взводных. Мне налили полкружки разведенного спирта. Выпили за победу, потом за Сталина, помянули погибших. Мужики уже усидели несколько фляжек. Как всегда после боя и хорошей выпивки, стоял гул возбужденных голосов. Хвалили Хлынова, который провел смелую атаку и с ходу вышиб немцев из поселка.— Действовал уверенно, как комбат, — поддакнул старшина.Познакомился с лейтенантом Артемом Майковым, командиром второй роты. «Лейтенанта» и должность ротного получил на Букринском плацдарме, где разбил две немецкие пушки и удачно отразил несколько атак. На мой вопрос, давно ли на фронте, с гордостью ответил, что с февраля сорок третьего.— Горел, в госпитале лежал, — возбужденно рассказывал он мне свою биографию. — На Букрине рота фрицам дала жару. Когда командир погиб, комбат Плотник роту доверил. Значит, мне тебя благодарить, что два моих танка помог вывести?— Брось. Какая там благодарность!— Н-нет, я добра не забываю.Потом поговорили о том, как воевали с самоходками. Ярославцев сообщил, что выпустил девяносто штук снарядов.— Выкурили блядей из засады. Леха одну самоходку в клочья разнес. Ну а мы зенитный пулемет вместе с расчетом уделали.После трудного дня и выпитого спирта тянуло на сон. Хлынов немного меня проводил, пожал руку. Кажется, отношения с ротным стали налаживаться. Глава 6. ОТ КИЕВА ДО ФАСТОВА С БОЯМИ Это была уже вторая попытка овладеть Киевом. Первое наступление, в середине октября, пока мы сидели под Букрином, закончилась неудачей. Слишком много техники и войск противостояли нашим частям, прореженным после спешной и плохо продуманной переправы через Днепр и боев на плацдармах. Второй удар, нанесенный третьего ноября, получился удачным. Немецкая оборона была прорвана.Пятого ноября перерезали шоссе Житомир-Киев, бои шли на окраинах города. По слухам, 1-я Чехословацкая бригада, наши союзники, к вечеру уже заняла вокзал. Так или иначе, но на окраине города мы в очередной раз натолкнулись на упорное сопротивление немцев.С нашей стороны действовал жесткий приказ — к седьмому ноября освободить Киев. Командование вермахта не менее категорично запрещало до определенного времени отступление своим частям. Нас поддерживали новые тяжелые самоходные установки СУ-152, вооруженные 152-миллиметровыми гаубицами. Машины имели хорошее бронирование, по эффективности значительно превосходили СУ-122, которые сопровождали нас до Днепра.В конце сорок третьего года тяжелых, эффективных в бою самоходных установок СУ-152 было в армии очень немного. Их выделяли в наступающие части из резерва Главного командования едва не поштучно. Это говорило о том, какое важное значение имело взятие Киева. К сожалению, когда к стратегии примешивали политику, давали задание взять к очередной «дате» любой ценой тот или иной город, эта «любая цена» оборачивалась огромными потерями.Киев был уже окружен. В ночь с 5 на 6 ноября немцы активно выводили свои войска, чтобы избежать «котла». Части, обеспечивающие отход, дрались упорно. Я видел улицу, сплошь заваленную телами наших бойцов. Уткнувшись друг в друга, горели три танка, валялись перевернутые «сорокапятки».Под гусеницами хрустели и расползались тела погибших (так было!), другой дороги найти не могли. Мы непрерывно вели огонь по амбразурам и подозрительным местам. Вскоре батальоны наткнулись на бетонные укрепления, откуда били противотанковые пушки. Наш комбат, Петр Назарович Плотник, не поддался на понукания и приказы двигаться дальше. Батальон в том месте сожгли бы полностью.Договорился с начальством. На помощь прислали три СУ-152. Снаряды, весом полста килограммов, проламывали бетон (хотя и не с первого попадания), все окуталось облаком дыма, начались пожары. Наша рота двинулась вперед. Мой танк вылетел на окоп «семидесятипятки». Она стояла особняком на фланге своей батареи. Фрицы не успели развернуть орудие. Я раза два выстрелил с ходу, но не попал. Останавливаться не было времени, ствол уже поворачивался в нашу сторону. Мы ухнули на скорости в окоп метровой глубины, смяли орудие и уткнулись в стенку.Требовалось срочно развернуться (крутнуться!), выскочить из окопа по въездной дорожке, но двигатель, бешено взревев, вдруг замолк. Стартер отчаянно звенел, но двигатель не заводился. Высота «тридцатьчетверки» — два с половиной метра, да еще под нами лежала смятая пушка. Башня торчала из окопа, как гриб в чистом поле.Три «семидесятимиллиметровки» стояли в сотне метров. Одна была разбита, зато две других вели беглый огонь по наступающим танкам. Угол горизонтального обстрела этих пушек составлял шестьдесят градусов. Немцы могли, даже не разворачивая корпус орудия, достать нас поворотом ствола. А уж со ста метров они не промахнутся.Самым паршивым в этой ситуации было то, что Рафаил окончательно растерялся. Он сумел запустить двигатель, крутнулся и снова уперся в другую сторону окопа. Пологую аппарель (выезд из капонира) завалило землей, но по ней можно было выбраться, давая сильный, ровный газ. Возможно, Гусейнов, сидевший в корпусе танка, чувствовал себя защищенным стенками окопа и не торопился подставляться под огонь.— Рафик, сволочь, ослеп!— Возьми правее!Так кричали мы с заряжающим, одновременно наводя прицел на немецкое орудие. Ох, лучше бы их не трогать, пока застряли! «Тридцатьчетверка» из нашей роты остановилась и задымила, не доезжая до немецкой батареи. Стрелять было несподручно, ствол пришлось опустить до упора вниз. И все равно первый наш снаряд прошел выше. Второй смял угол щита и взорвался в воздухе, за окопом. В дымившейся «тридцатьчетверке» рванул боезапас. Мы выпускали один за другим осколочные снаряды, достали одну «семидесятипятку», зато вторая так закатила нам в боковину башни, что мы оглохли от мощного удара.Гусейнов, не иначе как с перепугу, все же выбрался из окопа и полетел куда глаза глядят. Примчал он нас прямо в переулок, по которому отступали немцы. Мы успели выстрелить им вслед из пушки, разнести плетень, кто-то упал, остальные убежали. Я осмотрел след от снаряда. Болванка пропахала боковую часть башни, оставив борозду сантиметр глубиной. Словно кто-то ложкой провел по маслу и оставил закругленный след. Это какой же силы был удар, если размягчило броню! Меня прошиб пот. Опять повезло, но до бесконечности везти не может.— Рафаил, ты доиграешься, — предупредил я. — Отсидеться хотел? Если бы в башню хорошо уделали, все бы накрылись. Понял?— Понял?! — грозно кричал Вася Легостаев, поддерживая мое возмущение.Рация и пулемет у Лаборанта действовали исправно, поэтому Вася чувствовал себя уверенно. Зато никак не мог прийти в себя механик Гусейнов. Возможно, он даже не понимал, что ему говорят.В бой в тот день мы больше не вступали. Стреляли иногда по дальним целям, заправлялись горючим, получали боеприпасы. Ребята разбрелись за трофеями. Принесли всякой ерунды вроде губных гармошек, зажигалки, игральные цветные карты с голыми женщинами. Из продуктов нашли несколько банок консервов, которые тут же съели.Не знаю, как в других местах Киева, но там, где находился наш батальон, жителей не было. Видимо, немцы выгнали их, чтобы не путались под ногами. Пробегали мимо две женщины с ребенком. Мы их окликнули, но они так припустили, что мгновенно исчезли за углом.Взяли в плен двух немецких связистов, в длинных шинелях, касках, но без оружия. Оба вышли, держа в протянутых руках часы и сигареты. И то и другое ребята забрали, потом принесли из дома оставленные винтовки и подсумки. Как всегда наши спрашивали: «Ну что, Гитлер капут?» Один из связистов подтвердил, что «капут», а другой уныло пробормотал негромкую фразу, смысл которой я разобрал. Мол, Гитлеру еще не капут, а им точно скоро конец придет.— К чему такие мысли? — спросил я по-немецки. — Для вас война кончилась. Расстреливать вас никто не собирается. Плен — не худший вариант.Я кивнул на трупы немецких солдат. Связист тоже глянул на них.— Считаете, господин офицер, что мы переживем русскую зиму? В Сталинграде выжил один пленный из десяти.Я тогда не знал, что действительно по разным причинам смертность среди пленных, захваченных в Сталинграде, была высокой. Конечно, не девяносто процентов. Но половина обмороженных, пораженных дистрофией и различными болезнями солдат Паулюса до тепла не дожили. Нам об этом не сообщали, но немецкая пропаганда постаралась.— Курорта не ждите, — ответил я. — Пахать будете как положено. Зато вернетесь к семьям. Вы хоть сейчас-то поняли, что войну Гитлер проиграл?Один из пленных согласно закивал, а тот, с кем я вел беседу, ответил:— Видимо, так. Быстрее бы все кончалось.Это был не первый разговор с немецкими пленными, который я вел за время войны. Оба связиста явно опасались, что их немедленно расстреляют. Но, даже немного успокоившись после беседы со мной, я видел, что старший из них смотрит на свое будущее обреченно. Лагерь, Сибирь, морозы и неизбежная смерть на страшном Русском Севере. Многие рассуждали именно так. Поэтому и в плен сдавались, когда не было другого выхода. Я приказал кому-то из десантников отвести связистов в штаб бригады. Не удержавшись, сказал младшему, который больше молчал:— Не трясись ты! У вас обоих возможности выжить куда больше, чем у меня. Ладно, двигайте…Киев мы прошли окраиной, а седьмого ноября, сделав стремительный бросок, взяли город Фастов, крупный железнодорожный узел в шестидесяти километрах от столицы Украины. Основную роль сыграла 3-я гвардейская танковая армия, но участвовали и многие другие подразделения, в том числе наша бригада.На этом направлении немцы явно не ожидали мощного удара. Возможно, они рассчитывали на паузу после взятия Киева или что войска будут переброшены на другие участки. Например, на ликвидацию 20-й моторизованной дивизии, продолжавшей сопротивление неподалеку от Киева.Конечно, эти шестьдесят километров не стали прогулкой. Между Киевом и Фастовом находилось довольно много немецких частей, стояли противотанковые батареи, доты. Строились дополнительные укрепления. Однако немцы опоздали. Танковые батальоны и полки в сопровождении десанта, артиллерии сметали немецкие заслоны. Мы несли потери, но остановить удар фрицы не могли.В городе Фастов и на станции не ожидали такого быстрого появления советских войск. На одной из улиц мы увидели группу гражданских с винтовками и ручными пулеметами. Почему-то подумали, что это партизаны. Высунулись из люков, стали махать шлемами, но «партизаны» вдруг бросились наутек. Только тогда мы разглядели белые повязки на пальто и черных шинелях. Мы открыли огонь с запозданием, но нескольких полицаев успели накрыть пулеметными очередями.В другом месте разворачивалась легкая противотанковая батарея. Мы раздавили две пушки и перестреляли часть расчетов. Два орудия и табели снарядных ящиков взяли как трофеи и оставили возле них охрану.Немцы стягивали сюда самую разнообразную технику, своих танков и орудий им уже не хватало. В одном месте мы столкнулись с громоздкими тяжелыми танками непонятной конструкции. Мы их подбили. Один загорелся и взорвался. Второй, с развороченной ходовой частью, внимательно осмотрели. Это был французский тяжелый танк «Рено» с двумя пушками и тяжелой броней.Обе пушки были короткоствольными, танки высотой под три метра представляли хорошую мишень, имели малую скорость и поединка с «тридцатьчетверками» не выдержали. Возможно, их собирались использовать как долговременные огневые точки, но не успели.Жители города отсиживались в погребах и вылезли позже. На домах появились красные флаги, некоторые люди приветливо махали нам, но слишком большого восторга я не заметил. Возможно, это было связано с тем, что им не дали поживиться добром из многочисленных складов и железнодорожных пакгаузов. Везде уже стояли комендантские патрули, и растаскивать трофеи никому не позволяли.— Не надо было спать! — смеялся Вася Легостаев, наблюдая, как толпа осаждает склад и уговаривает часовых раздать часть продуктов.Мы успели набрать консервов, сала-шпика, печенья, вина, сигарет и целый тюк белья. Вши, с приходом холодов, донимали нас немилосердно. Поэтому мы переоделись, едва отъехав в сторону. Старое завшивленное белье бросали. Его тут же подбирали старушки. С ними мы поделились печеньем в ярких хрустящих обертках.Седьмого ноября — праздник. Остатки батальона, вышедшие из боя, рассчитывали на отдых. Киев взят, от Фастова до Днепра тоже километров шестьдесят — солидный плацдарм. В нашей роте осталось всего пять танков. Мы настроились расслабиться, кое-кто принимал «наркомовские». Вместо отдыха машины принялись срочно загружать боеприпасами, заливали ведрами горючее. Здесь же сверкала электросварка, шел ремонт поврежденных танков.Чему я больше всего обрадовался — ко мне вернулся Слава Февралев. Старший сержант прикатил на латаной-перелатаной «тридцатьчетверке». Обнялись, выпили. Оглядев мой танк, вмятины, незакрывающийся люк командирской башенки, присвистнул:— Досталось вам.— Механика-водителя бы сменить, — поделился с ним своей мыслью.С Хлыновым на эту тему я не разговаривал. Отношения хоть и наладились, но до дружеских откровений было далеко.— Что, совсем негодный? Трус?Он употребил более крепкое слово.— В общем, да. Парень пороху не нюхал, а его сначала на один плацдарм сунули, затем на другой. Насмотрелся, как люди в головешки превращаются… ну и прочее. В общем, сломался.— Меняй при первой возможности, — категорически заявил Февралев. — Только где ты сейчас механика возьмешь?На следующий день с утра немцы начали сильный обстрел наших позиций. Летели «чемоданы» из дальнобойных орудий, разнося обломки домов, вырывая с корнем деревья, оставляя глубокие воронки. Немцам отвечали гаубицы и тяжелые минометы. Танкам вести огонь запретили.Мой взвод в количестве двух машин отсиживался за стеной полуразваленного дома. Строили дом много лет назад, кирпичная стена была метр толщиной. И связка крепкая. Когда немцев отсюда выбивали, то стены держались крепко. Даже авиабомба, сорвав крышу и отколов угол, не взяла старую кирпичную кладку. Но семидюймовые немецкие снаряды грохали с такой силой, что стена уже не казалась надежным укреплением.Фугас рванул метрах в двадцати от нас. Земля, камни, обломки взлетели сплошной массой и обрушились сверху. Дым от сгоревшей взрывчатки забил легкие. Мы кашляли так, что казалось, от напряжения лопнут жилы на висках. Капониры не рыли, но с вечера я распорядился выдолбить узкие щели под машинами. Сейчас мы вылезли из них, так как ядовитая гарь сползала вниз. Воронка метров шесть заполнялась мутной водой.Мимо пронеслись несколько танков и грузовиков с пехотой. Мы пока никаких команд не получали. Тяжелые орудия приумолкли, зато послышался характерный воющий звук реактивных мин, выпущенных из шестиствольных минометов. Не зря их прозвали «ишаками». Оставляя черный дым, двухпудовые мины рвались по площади «кому повезет». Когда бьют сразу несколько батарей, ждать подарок сверху тяжко. Опять полезли под танк, наблюдая, как, настегивая лошадей, куда-то перевозят трехдюймовые ЗИС-3. Эти сильные пушки обычно применяли на танкоопасных направлениях.Пушкарям повезло, зато попали под раздачу полуторки с пехотой. Они сбились слишком тесно. Мина взорвалась по ходу машины. Вырвало передний мост, разнесло деревянную кабину и часть кузова. Полуторка села на мотор и загорелась, как спичечный коробок. Пехотинцы бежали в разные стороны, двое-трое плюхнулись возле нас. Еще одна полуторка остановилась, поврежденная осколками. Пехота выскакивала из кузова довольно резво, большинство успели укрыться, прежде чем рванула очередная мина.В отличие от снарядов, паскудные мины «ишаков» взрывались, касаясь земли, далеко разбрасывая веер осколков. Боец, бежавший к нашим танкам, свалился как подкошенный. Снова поднялся и, шатаясь, сделал несколько шагов. Кибалка вместе с Легостаевым схватили его за руки и потащили. Это было бесполезно. Осколок пробил пониже ключицы сквозную дыру. Парень умер спустя минуту. Лицо, руки мгновенно сделались серыми от потери крови, вокруг тела расползалась огромная лужа. На корточках полз еще один тяжелораненый, волоча перебитую ногу, которая вывернулась пяткой вниз.Раненых перевязали, куда-то отправили. Полуторка догорала, распространяя запах резины и паленого мяса. Лейтенант в полушубке лежал, свесившись с подножки. Тело выгибало жаром горевшего бензина, затем головешкой свалилось возле остатков машины.Дали команду заводить моторы, и мы выдвинулись километра на три южнее Фастова. Здесь, недалеко от дороги, копали в сосняке капониры. Впереди цепочкой растянулся противотанковый дивизион ЗИС-3 и пехотный полк. Немецкие танки пошли в атаку, но, угодив под сильный огонь, отступили. Хорошо знакомый Т-4 с длинной пушкой и броневыми экранами горел метрах в пятистах. Время от времени в него всаживали снаряд, пока он не превратился в груду железа. Мы поняли, что это была разведка.В капонирах простояли всего одну ночь, затем батальон перекинули на левый фланг. Здесь пришлось драться всерьез. Снова атаковали танки. В основном Т-3 и Т-4 при поддержке гаубиц. Против них действовали «сорокапятки». Они подпускали танки метров на четыреста, делали несколько выстрелов, и расчеты отбегали, так как пушки были уже на виду. Вскоре «сорокапятки» смешали с землей, но и на поле застыли несколько немецких машин. Танки и тягачи под прикрытием дымовой завесы тащили в тыл поврежденные панцеры.В этот момент нам приказали нанести удар. Бой шел в дымовой завесе. Мы подожгли тягач, а подбитый танк с исправным орудием всадил снаряд в машину моего крестника Вани Ярославцева. Лейтенант кое-как вывел подбитую машину. Фрицы не хотели отдавать нам свои поврежденные танки и вели плотный огонь. Нас было больше, батальон наступал полукольцом. Здесь я впервые столкнулся с самоходной гаубицей «Веспе». В нас полетели издалека трассирующие снаряды. Калибр их был 105 миллиметров, и одним из первых выстрелов была сразу подожжена «тридцатьчетверка».Атака продолжалась, несмотря на потери. Нашему экипажу везло на тягачи. Мы разбили прямым попаданием гусеничный тягач, потом вступили в поединок с Т-4. Обменялись несколькими выстрелами, кажется, попали, однако, обвешанный броневыми экранами и звеньями гусениц, танк сумел уползти. Немцы отступали, по рациям звучало молодецкое: «Вперед! Бей фашистов!» Мы поднажали и у опушки леса нарвались на плотный огонь противотанковых пушек и самоходных гаубиц «Веспе». Не знаю, чем бы все кончилось, но нас поддержал батальон Успенского и несколько самоходок СУ-152.Слава Февралев разбил удачным выстрелом колеса «Веспе». Гаубичный ствол смотрел прямо на нас. Легостаев бестолково строчил из курсового пулемета, Гусейнов рывками сдавал машину назад, мешая мне целиться. Все же я просадил массивную рубку «Веспе», а ответный снаряд самоходки прошел мимо. Гаубица еще шевелилась, но перезарядка массивного орудия требовала времени. Кибалка кидал в казенник бронебойные снаряды, как жонглер, а я выпускал их один за другим.Взрыв вынес крышу и боковину рубки «Веспе», отбросив в сторону два мертвых тела. После боя мы рассмотрели новую немецкую штуковину. Броня оказалась так себе, зато калибр ствола представлял серьезную опасность. Бронебойными снарядами «Веспе» были уничтожены две «тридцатьчетверки», экипажи погибли почти целиком.До середины ноября мы вели бои, переходя от наступлений к обороне. Большинство частей 38-й армии 1-го Украинского фронта понесли сильные потери. Передний край к тому времени проходил на нашем участке километрах в пятнадцати южнее Фастова. Тринадцатого ноября правым крылом нашей 38-й армии был взят Житомир, но дальнейшее продвижение прекратилось. Житомир находился практически на линии фронта, а мы не дошли всего 20 километров до города Белая Церковь. Глава 7. ПЕРЕДЫШКА: ПИСЬМА, БОМБЕЖКИ, ДЕВУШКИ Бригаду отвели на переформировку. В сосновом лесу выкопали землянки, капониры для техники, щели для укрытия людей. Мою машину сразу отправили на ремонт… Кроме разбитой командирской башенки и перископа, у нас вышла из строя от сильных толчков рация, подтекали соединения. Если Кибалка и Легостаев отдыхали, точили лясы и выжаривали вшей, то механику-водителю приходилось каждое утро вставать затемно и шагать за три километра в ремонтную бригаду.Офицеров в покое не оставляли. Сначала я подробным донесением доложил об обстоятельствах потери на Букринском плацдарме двух своих «тридцатьчетверок» и гибели шести человек из экипажей. Сомневаюсь, что кто-то всерьез был озабочен потерями, штабам требовалась бумажная пища. Кроме того, раза два в день нас собирали на различные совещания.Всех наконец помыли в баньке, сменили белье, обработали в вошебойке одежду. Я получил новенькую шинель из английского сукна, красивую, дымчато-голубого цвета, но тонкую. В танке я бы ее извозил до неузнаваемости за несколько часов. Да и вообще, не носили мы шинелей, хотя всегда хранили штук пять-шесть, чтобы накрываться ночью.Кормежка на формировании сразу изменилась, полагалась тыловая норма, соответственно, отменили «наркомовские» сто граммов. С выпивкой и харчами ребята проблему решили. Накопились трофеи: одежда, лишние наручные часы и всякая мелочовка. Кибалка и стрелок-радист из экипажа Февралева вернулись после самовольного похода в деревню удрученные. Правда, оба хорошо выпили, но обмен состоялся скудный. Из харчей принесли ведра полтора картошки, тощий кусок застарелого сала, свеклы и осклизлой квашеной, почти без соли, капусты. Немного разжились самогоном.— Ребята, — рассказывал Кибалка. — Фрицев гусеницами через задницу давить надо. Деревни пожгли, все пограбили. Людям на сборы час давали. Они из тайников харчи на телеги перенесут, а фрицы их тут же обшаривали. Что получше и теплую одежду подчистую отбирали. Так что народ обозленный, волками смотрит.— Мы их от фашистов освободили, — возмутился Вася Легостаев, — а они куски для нас жалеют.— Освободитель! — усмехнулся Кибалка. — Ты бы глянул, как люди ютятся. По три семьи в одной хате, да и то за счастье. Землянки без окон, как крысиные ямы. Спасибо, хоть картохой поделились.Половину добычи смахнули с голодухи за один раз, остальное я приказал оставить, понемногу добавляя к жидкой тыловой каше. Пришло пополнение. Я отправился к Хлынову просить механика-водителя. Невольно вспоминались два опытных механика, с кем я вместе воевал: Прокофий Шпень, убитый при выходе из окружения растерявшимся красноармейцем, Иван Федотович Иванов, погибший два месяца назад под хутором Мариновский на Днепре. Оба хорошо знали свое дело и не раз спасали экипаж, выводя машины из-под огня.Хлынов меня понял. Покивал, когда я объяснил, что Гусейнова надо отправить в запасной полк и учить. Парень не прошел нормальной подготовки, в бою теряется, не может преодолеть страх. Ротный пообещал сходить к комбату, так как пополнение получал непосредственно он. Но черт дернул меня за язык обронить фразу, которую Степа Хлынов воспринял не так. Я сказал, что только хорошая подготовка и опыт дают водителю чутье. Так же как и командиру. Я совсем не имел в виду старшего лейтенанта Хлынова, однако тот сразу покрылся пятнами.— Ну, не воевал я с сорок первого, что теперь? Ты свой опыт постоянно выпячиваешь, где надо и не надо.— Ладно, Степан. Дуришь ты, и сказать больше нечего.Я повернулся и ушел, уже не рассчитывая на помощь Хлынова. Зима, увидев, что я расстроен, заставил меня рассказать о случившемся.— Из-за ерунды цапаемся. Нервы выход дают, — проговорил Февралев. — Хлын до ротного быстро доскакал, а опыта действительно маловато. Вот и чует подвохи со всех сторон. Мужик он нормальный, все уладится.Слава Февралев погасил в зародыше снова начавшуюся ссору. Притащил от ремонтников бутылку мутного технического спирта, и мы в тот вечер усидели ее втроем, вместе со Степаном Хлыновым. Засиделись в землянке ротного до ночи, поговорили откровенно обо всем.Степан Хлынов, родом из села Богдановка Куйбышевской области, после шести классов работал в мастерской, затем трактористом. Закончил танковое училище, перегонял машины из Нижнего Тагила и Челябинска, а в июле сорок третьего принял первый бой под городом Сумы. Армия наступала, младший лейтенант Хлынов получил медаль, орден Красной Звезды, а в сентябре сорок третьего стал командовать танковой ротой.Сыграли свою роль не только боевые качества молодого танкиста, но и покровительство комбата Плотника, куйбышевского земляка. Ничего в этом плохого нет. Выдвинули Хлынова за смелость, инициативность. Ну а земляков и знакомых в первую очередь стараются двигать. Взводом в боях он командовал всего два месяца. Для мирного времени совсем не срок, но в боях, бывало, за месяц офицерский состав в ротах полностью выбивало.Посплетничали насчет начальства. Комбат Плотник, мужик понимающий, в армии с тридцатых годов, командир полка Третьяков, хоть и жесткий дядька, но тоже справедливый и дело свое знает. Насчет замполита бригады Гаценко мнения разделились. Хлынов его хвалил, а Февралев считал перестраховщиком и болтуном. В общем, выяснили отношения и перемололи кости, как кумушки на посиделках.Вскоре я получил нового механика-водителя. Старший сержант Иванов Виктор Захарович — так доложился мне рыжий круглолицый мужичок лет двадцати восьми, с медалью «За боевые заслуги» и нашивкой за ранение. На фронте с января сорок третьего года, закончил курсы при Рыбинском автотехническом училище. До войны работал шофером, трактористом, имеет семью и двоих детей. Сразу поинтересовался, где танк. Я ответил, что в ремонте, куда и отправил его, напоив чаем с сухарями.Расставание с Рафаилом Гусейновым оказалось не таким тягостным, как можно было ожидать. Он хорошо понял, чего стоит жизнь танкиста в бою. Официально я отправлял его в резерв бригады, как слабо подготовленного специалиста для дополнительной учебы. Формулировка невнятная, учитывая, что младший сержант Гусейнов отвоевал на двух плацдармах, освобождал Киев. Но не напишешь же в рапорте, что Рафаил Гусейнов просто трус. К чему позорить экипаж и роту?Справедливости ради скажу, что Гусейнов пытался сломить свою трусость, но страх и желание выжить перетягивали остальное. Чего удивительного. Мало ли таких, кто не приживался в танковых частях? Под разными предлогами уходили после контузий и легких ранений, когда видели, как горят в подбитых машинах их товарищи, с которыми полчаса назад вместе курили.— Поучиться тебе надо, — солидно напутствовал младшего сержанта Вася Легостаев, тоже, по существу, еще зеленый танкист.Леня Кибалка в выражениях не стеснялся:— Переводят? Нормально. Ты под Фастовом нас всех чуть не угробил. И раньше такие случаи были. Воняешь от страха в бою и пересилить себя не можешь. Рычагов не видишь. А в резерве земляки, глядишь, пристроят тебя в теплое место.Гусейнов растерянно улыбался. Я читал в его глазах едва прикрытую радость. Он наконец покидает громыхающую, закопченную машину, весьма уязвимую для немецких снарядов, жизнь в которой совсем не похожа на победные киношные ролики, где «танки мчатся, ветер рассекая». Болванка шарахнула под брюхо, две других отрикошетили от брони. Рано или поздно найдется четвертая-пятая, которая проломит броню и разорвет всех нас.— Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?— Иди, Рафаил. Счастливо.— Я трофейный «парабеллум» себе оставлю? — попросил он.— Оставляй. В бою добыл.Рафаил Гусейнов из города Астара, самой южной точки Азербайджана, шел по свежему хрустящему снежку в штаб бригады. Наверное, он рассчитывал, что продолжит учебу, а может, повезет, и останется в тылу. Бригада — подразделение большое. Есть ремонтная рота, тягачи, бронетранспортеры, трактора. Но механика-водителя, списанного по рапорту не за вредительство или оставление врагу боевой техники, наверняка снова включат в экипаж какого-то танка. Возможно, Гусейнов вернется с пополнением в соседний батальон, а может, и в наш. Кто там в штабе будет вспоминать про рапорт ротного командира!Батальоны пополнялись машинами. Вместе с новенькими «тридцатьчетверками» приходили танки, побывавшие в боях. Несмотря на свежую краску, из некоторых еще не выветрился запах тлена. Так бывает, когда трупы пролежат внутри не одну неделю или куда-то под настил завалился кусок оторванной конечности. На это мы смотрели просто. Война, чему тут удивляться.Мой взвод наконец полностью укомплектован. Виктор Иванов оказался опытным механиком. Портили его две вещи — излишнее самомнение и тяга везде командовать. Если со мной он вел себя тихо, то с Леней Кибалкой у них возникли трения. Механик, второе лицо в экипаже, сразу вознамерился поставить себя на место лидера. Бесцеремонно привлекал Кибалку и Легостаева к ремонтным работам. Танк уже пригнали из ремонта, но требовалось устранять мелкие недоделки. Кроме того, стукнули морозы, и приходилось постоянно топить под днищем машины небольшую печку, чтобы держать температуру масла в трансмиссии на уровне двадцати градусов.Все три экипажа ночевали в одной землянке, однако ночью по очереди приходилось вставать и дежурить в окопчиках под танками возле печки. Я старался излишне не лезть в житейские дела экипажа.Но, когда Иванов повадился посылать Легостаева за дровами, одернул механика. Тот отреагировал странно и заявил:— Мы же с вами за машину отвечаем. Как же без запаса дров?Я резко его оборвал. Что, уже поделил экипаж на две части? Руководящую — меня и себя, и исполнителей — Леню Кибалку и Васю Легостаева. Играло свою роль и то, что Иванов был до ранения механиком на танке командира роты. А тут вроде понижение. Любил он и похвалиться: «С капитаном, бывало…» Однажды рассказал почти невероятную историю, как в одном бою подбили два «Тигра». Я посоветовал ему меньше трепать языком. Если и подбили два «Тигра», то постарался не один экипаж, а стреляли несколько танков. «Тигров» легко только языками да в газетах уничтожают.Понемногу все наладилось. Иванов и Кибалка, скорешившись как ветераны, покровительственно поглядывали на Легостаева. Со Славой Февралевым мы подружились еще больше. Пятого декабря, в День Конституции, вручали награды за бои на Днепровских плацдармах и взятие Киева. Я знал, Хлынов представил меня к ордену Красной Звезды, а Леню Кибалку — к «Отваге». Леня получил медаль, а мне неожиданно вручили орден Отечественной войны, награду более высокую по статусу, чем Красная Звезда. Их получали немногие.Вручавший награды замполит Гаценко пожал мне руку, даже по-свойски похлопал по плечу. Еще больше меня удивил разговор с ним, когда Гаценко, получивший подполковника и орден Красного Знамени, пригласил меня на беседу:— Растешь. Слышал от комбата, что воюешь нормально. Что называется, искупаешь вину по совести.— Спасибо, товарищ подполковник. Разрешите идти?— Не спеши. Чайку попьем.С Гаценко ни чай, ни водку пить не хотелось. Кроме того, после контузии у меня тряслась в неподходящие моменты правая рука. Пролью еще командирский чай — за алкоголика примет. Но пришлось остаться. Я никак не мог понять, чего привязался ко мне замполит. Таких «ванек-взводных» в бригаде насчитывалось полсотни человек. Ну, и пил бы свой чай с командирами рангом повыше. Принесли горячий чай в мельхиоровых подстаканниках, тарелку с сухариками. На этот раз предательски затряслась и левая рука. Это не укрылось от взгляда подполковника.— Расслабляешься после боев? Ну, что же, не осуждаю. Однако меру знать надо.— Это не от водки. Контузия.— Пусть так.Пошел разговор о боях на плацдарме, под Киевом и Фастовом. Гаценко важно сказал:— Я первое представление на орден завернул. Посчитал, что ты еще не заслужил. Но когда присмотрелся, решил, что награду повыше, чем Красная Звезда, заслуживаешь. Для меня бумажки не имеют значения. Пусть ты штрафником был, из окружения два раза выходил. Но темные пятна своей биографии активно смываешь.Такой грамотной речи в отношении себя я отродясь не слышал. А может, Гаценко по-другому и не умел говорить?Рука дернулась совсем некстати, и на зеленом сукне появилось темное пятно. Чай был крепкий, не иначе, индийский. Гаценко отмахнулся от извинения (пустяк!) и развел бодягу еще минут на пятнадцать. Доверительно сообщил, что работа с людьми чертовски трудная. Умело подобранные кадры — залог успеха.— Вот недавно лейтенант из госпиталя пришел. Орденоносец, Харьков брал, шестьдесят уничтоженных фашистов на счету имеет. Приняли, что называется, с душой. Получай взвод, новую машину, честно сражайся. А он что сотворил!При этих словах Гаценко сделал паузу, поднял вверх указательный палец с аккуратно подстриженным ногтем:— Вывел из строя в разгар наступления боевую машину!Я знал суть дела. Дурацкая случайность. В первом батальоне взводный, преодолевая ров, зацепил стволом землю. В горячке боя не заметили, выстрелили по фрицам, ствол развернуло лепестком. Лейтенанту повезло: комбат понимающий мужик, особист не придрался. Лейтенант мог попасть под трибунал, но ограничились тем, что сняли с должности и поставили командиром машины.— Прямо скажу, — поучал Гаценко. — Я крови никогда не жажду, но в данном случае налицо полнейшее разгильдяйство. Такого надо было разжаловать до рядового, пусть искупает вину в полной мере.— В танковых экипажах рядовых должностей штатами не предусмотрено. Все — сержанты.— Я в переносном смысле говорю, — отмахнулся Гаценко. — А ты что, оправдываешь разгильдяя?— Нет.Однако моя реплика не слишком понравилась замполиту.— В тебе, Волков, еще много интеллигентной трухи осталось. Ненужная, вредная штука. Впрочем, не ты один такой. Учись у достойных командиров.— Учусь. У майора Успенского. Мы с ним вместе в одной бригаде воевали.— Ладно, свободен, — закруглил воспитание подполковник.Насчет Успенского замполиту моя фраза тоже не понравилась. При наступлении на Фастов Николай Фатеевич, по своей давнишней привычке не лезть на рожон, проявил медлительность. Оставил без поддержки наши два батальона и получил выговор от командира бригады.Позже Хлынов объяснил, почему замполит бригады снизошел до взводного.— Борется за чистоту рядов. А получается не очень. Работа у танкистов опасная, по струнке ходить не желают. То напьются, то морду кому набьют.— Я тут при чем?— Не совсем надежный элемент, — засмеялся ротный. — Не ты один такой. Кто-то в плену побывал, другой доверия не оправдал — пушку в бою разорвало. Дурак всегда работу найдет. Терпеть не могу штабных.— Ты же хвалил замполита! Наверное, за то, что он без вопросов твое выдвижение утвердил.— Ладно, Леха, хватит. Опять поссориться хочешь?— Мне экипаж с тобой ссориться запретил. Опять сунешь под самоходки или в другую заваруху.Хлынов помолчал, потом выдавил:— Ну, виноват я, когда взвод на железке оставил. Может, хватит?Ротный протянул мне руку.— Хватит, — согласился я.Получил сразу несколько писем. От мамы, сестры, бывшего десантника Никона Бочарова, с которым осенью сорок второго рейдовали в немецком тылу. Письма шли долго и, как часто бывает, нашли адресата на переформировке.Мама перечисляла семейные и поселковые новости. Отец работает в депо, слава богу, что не посылают в рейсы. Среди паровозных бригад, возвращающихся из поездок, бывают и раненые и погибшие, а вагоны сильно издырявлены. Сталинград от Ельшанки до Тракторного завода сплошь разрушен. Красноармейску досталось меньше. Мама назвала несколько фамилий моих школьных приятелей, соседей. Кто погиб, кто пропал без вести. Когда все это кончится?Сестра Таня ждала ребенка, от мужа давно не было с фронта вестей. Он связист, скажи, Леша, опасно это или нет? Младший братишка Саня с лета работает на судостроительном заводе. В феврале исполнится семнадцать, вымахал длинный, как жердь, уже курит. Передает тебе привет, а сам написать никак не соберется.Впервые я почувствовал, что, несмотря на победы на фронте, люди в тылу настолько напряжены и устали, что уже не скрывают этого. Обычно мама присылала более веселые письма, а сейчас внутри нее будто что-то сломалось.Письмо Никона было более умиротворенным. Он, как всегда, передавал поклоны от своей родни, сообщал, что по-прежнему находится в обозе. С начальством ладит, так как умеет обращаться с лошадьми и не пьет вино (он имел в виду водку), недавно назначен командиром отделения и получил младшего сержанта. Я немедленно сел писать ответы всем.На нашем участке установилось временное затишье. Фронт застыл на линии Фастов, Новгород-Волынский, Коростень. Повсеместно, несмотря на морозы, шло строительство глубоко эшелонированных укреплений. Такие укрепления хорошо проявили себя во время Курской битвы, немцы завязли в них. Хотя вся пропаганда в конце сорок третьего года была направлена только на наступление, наше командование предвидело возможность немецких контрударов.Киев находился в полусотне километров от линии фронта. Для нас не было секретом, что немцы продолжали разрабатывать планы ударов по столице Украины. Взятие его могло значительно укрепить пошатнувшийся авторитет вермахта. Несколько раз группы тяжелых бомбардировщиков под охраной истребителей следовали на большой высоте в сторону Киева. Пикировщики «Юнкерсы-87» дважды бомбили наши позиции. Если первый раз «Юнкерсы» лишь пугнули, сбросив бомбы в стороне, то второй налет закончился для нас серьезными потерями.Тридцать пикировщиков «Ю-87» в сопровождении истребителей обрушили удар на танковую бригаду и другие подразделения 38-й армии. Кроме тяжелых стокилограммовок сыпалось множество мелких бомб. Впрочем, «мелкие» — понятие относительное. Десятикилограммовая бомба, падающая с высоты полкилометра, просадит танк насквозь, а взрывчатки в ней хватит, чтобы уничтожить весь экипаж. Кроме того, немцы сбрасывали контейнеры с осколочными двухкилограммовками. Стоял сплошной треск. Если танкисты, более подготовленные, не метались и находились в укрытиях, то многие бойцы из вспомогательных подразделений погибли или получили ранения.Зенитная оборона у нас была слабоватая. Сколько помню, зениток для прикрытия всегда не хватало. Правда, незадолго перед налетом привезли американские 40-миллиметровые автоматы «Бофорс», вели огонь также счетверенные «максимы», установленные на полуторках. Если «Бофорсы» с их скорострельностью сто двадцать снарядов в минуту как-то могли противостоять немецким самолетам, то пулеметные установки на полуторках больше играли на испуг. Пули не пробивали броню «Юнкерсов».В батальонах погибли несколько танкистов, две «тридцатьчетверки» разбило прямыми попаданиями, еще пять-шесть машин получили повреждения. Потери во вспомогательных подразделениях, а особенно среди новобранцев моторизованного стрелкового батальона, были значительно больше. Не выдерживая грохота тяжелых бомб и пронзительного воя авиационных сирен, молодые ребята выскакивали из окопов и попадали под осколки.У меня во взводе сильно контузило заряжающего. Сильным ударом отбило внутренности. Его понесли в санроту. На поляне, где обычно проводились построения, лежали вповалку человек тридцать убитых новобранцев. Видно, бежали, совсем потеряв голову. Большинство были еще в гражданской одежде: старые кожухи, домотканые украинские свитки, потертые шапки.Тела сплошь изрешетило осколками, но несколько человек еще шевелились. Я помогал грузить раненых на телегу. Сомневаюсь, что они выжили. Сволочные фашистские бомбы рассчитаны на густой разброс осколков. Молодые ребята 18-20 лет были нашпигованы железом.Подожженный склад ГСМ горел, выплескивая столбы пламени на огромную высоту. Бочки с бензином и соляркой разбрасывало в разные стороны, как ракеты. Привлеченные дымом, «Юнкерсы» и «Фокке-Вульфы» через час повторили налет. На этот раз не повезло фрицам. Остроносые «Яки» свалились сверху, и началась драка. В течение считанных минут на снег свалились два «Юнкерса». Некоторые самолеты, в основном истребители, разваливались от попаданий прямо в воздухе, вниз летели горящие обломки.Один из «Яковлевых», сильно поврежденный, пытался выбрать ровное место для посадки. Не удалось. Истребитель коснулся земли, подскочил и врезался носом в мерзлую землю. Огненный шар, сноп обломков и горящий бензин. Мы добежали до места падения, видели тело летчика, но вытащить его не смогли. Сильный жар не дал возможности подойти близко. На соснах таял снег и стекал вниз тонкими ручейками. Мы сняли шлемы. Гибель летчика была похожа на смерть танкистов. Многие сгорают в машинах, и опознать останки порой невозможно.В начале зимы немецкие войска предприняли ряд контрударов. Шестого декабря немцами был взят Житомир. Бригаду подняли по тревоге. Расстояние до Житомира составляло километров девяносто. Двое суток простояли в напряжении. Информации, что там происходит, почти не поступало. Затем немцев остановили, и снова возобновились занятия.Обстановка с кадрами в танковых батальонах, основной ударной силе бригады, складывалась не слишком благополучная. Дело в том, что, начиная с июля и до ноября сорок третьего, с очень небольшими перерывами, танковые части практически не выходили из боев. Освобождение Белгорода, Орла, Харькова, бросок на Днепр, освобождение Киева. Звучит вроде сплошного победного марша, а ведь продвигались постоянно с боями. Восемьдесят километров от Курской дуги до Орла моя прежняя танковая бригада преодолела за 24 дня.И к Днепру мы вышли в сентябре, а Киев был взят шестого ноября. Личный состав экипажей, взводов, рот за эти месяцы несколько раз менялся. Так же, как и техника. Гибли молодые, неопытные и достаточно повоевавшие танкисты. Из моей прежней роты остались в строю при выходе к Днепру всего два танка, а из экипажей уцелели десяток танкистов, в том числе Леня Кибалка и я.Может быть, нас и кинули бы под Житомир, но командование трезво оценило, что бригада еще не восстановилась. Занятия по тактике и боевой подготовке шли напряженно, но проверки из штаба корпуса показали неподготовленность и несработанность большинства экипажей. Результаты боевых стрельб едва дотягивали до «тройки». Более половины личного состава лишь недавно пришли из училищ или окончили ускоренные курсы.Почти все командиры рот еще вчера командовали взводами. Исключение составлял первый батальон, командир которого жестко подходил к отбору кадров. В нашем, втором батальоне, Хлынов уже начал набираться опыта после боев на плацдармах и при освобождении Киева. Артем Майков, хороший душевный парень, терялся, командуя ротой. Я также знал, что в батальоне Успенского ротные назначались из молодых, глядящих комбату в рот лейтенантов. Николай Фатеевич Успенский был очень самолюбив и не терпел возражений.Даже четыре года, проведенные в сопках на границах с Маньчжурией, он приравнивал к подвигу. Любил повторять, что высокая боеготовность дальневосточных войск, «без сна и отдыха», а особенно танкового корпуса, в котором он служил, отпугивала японцев от нападения на Советский Союз. Когда эта фраза повторялась слишком часто, особенно в период жестоких боев за Днепр, — она вызывала раздражение.Командир нашего танкового полка, Третьяков, добился разрешения у комбрига и командования корпуса организовать ускоренные офицерские курсы для обучения прошедших бои и проявивших себя сержантов. Их ставили на должность командиров машин и взводов, порой «обходя» выпускников училищ, которые не нюхали пороха. Это заметно повысило боеспособность подразделений.Получил «младшего лейтенанта» Слава Февралев. Леню Кибалку я не отправил на курсы, хотя он просился. Леня был хорошим заряжающим и наводчиком. Но со своим шебутным характером и мальчишеской смелостью вряд ли бы долго продержался в боях. Погубил бы себя и экипаж. Соврал Леньке, что его не берут на курсы из-за малого образования — шесть классов.Я до последних дней буду гордиться, что воевал в танковых войсках. Мелкие неувязки и обиды быстро стирались из памяти. Главное то, что мы были одной сплоченной семьей, или командой (называйте, как хотите), где не оставалось места двуличию, жадности, трусости. Люди — не ангелы. В каждом, если поскрести, всегда найдешь что-то не слишком тебе приятное. Но мелочовка уходила на задний план, люди быстро избавлялись от плохих черт характера. Иначе в экипаже не удержишься. Выгонят или сам уйдешь.Механик-водитель Рафаил Гусейнов не смог преодолеть страх и оценил свою жизнь гораздо выше, чем наши. Мы избавились от него без сожаления. Боря Гаврин, один из моих прежних стрелков-радистов, тоже боялся танка. Для него это была железная коробка, откуда не выбраться живым. Он преодолевал страх каждый день и погиб в бою под Харьковом, стреляя из своего пулемета в немецкий бронетранспортер. Пули не так часто попадают в смотровые отверстия, но Боре досталась именно эта пуля, выбившая глаза.И еще я не могу не вспомнить младших лейтенантов. «Шестимесячных», как мы их называли, так как учеба в танковых училищах длилась обычно полгода вместо положенных в мирное время двух лет. У многих из них за плечами было не более десятка боевых выстрелов по мишеням и несколько часов вождения. Они переживали, краснели за каждую мелочь, и большинство погибали или получали тяжелые ранения в первых же боях.Жизнь на переформировании текла своим чередом. Однажды Леня Кибалка предложил мне и Славе Февралеву сходить в село на танцы. Мысль нам понравилась. В голове зашевелились обычные в таких случаях мыслишки. Знакомимся с заскучавшими девицами, идем к ним домой, стол, водка, ну, и дальше все остальное.Меня нарядили в английскую шинель, достали погоны с настоящими медными звездочками, одолжили приличную шапку. Февралев надел новенький бушлат, перетянутый портупеей с трофейной кобурой, начистил до блеска сапоги. Леня Кибалка сильно не выделывался, зато сумел достать фляжку спирта и полукилограммовую пачку сахара.Деревенька находилась за четыре километра. Ротный Хлынов отпустил нас до утра под свою ответственность и пожелал удачи. За командира взвода оставили Гришу Захарова, младшего лейтенанта из пополнения, которого обязали в случае тревоги срочно отправить за нами посыльного.Вышли в темноте, когда закончились занятия. Ради такого случая пожертвовали даже ужином. Снега было немного, но морозец поджимал. Кругом ни огонька, словно все вымерло. Попробовали прибавить шагу, но стали спотыкаться на колдобинах. Через час я усомнился, существует ли вообще деревня.— Она хоть как называется? — спросил я у Лени.— Не знаю. Тебе не все равно? — огрызнулся подчиненный.— Если заблудимся, спирта хрена с два получишь, — пригрозил младший лейтенант Зима.Кибалка что-то буркнул в ответ, шлепали в молчании еще с полчаса.— Вот она, — вдруг крикнул Леня. — Я же говорил!«Она» оказалась деревянным крестом. Небольшое сельское кладбище, а за ним темнели закопченные печи — все, что осталось от домов. Впрочем, кое-где виднелись строения и темнели буграми землянки. Подошли к клубу, возле которого топтались двое подвыпивших лейтенантов. Как я понял, один собирался уходить, а другой тянул его обратно, что-то обещая. Мы прошли мимо и, войдя в клуб, громко поздоровались.Не знаю, что раньше размещалось в этом каменном пустотелом помещении, с высоченными стенами, но в декабрьской морозной полутьме выглядело оно весьма неуютно. При свете двух-трех керосиновых ламп разглядели просевший, кое-как залатанный потолок. На кирпичах проступал иней, а температура была такая же, как на улице. Ни черта себе заведение! И надо было в этот амбар за четыре километра тащиться?Окутанные пеленой пара от дыхания, топтались темные силуэты. Может, танцевали, а может, грелись. Баянист наигрывал что-то веселое, но сильно фальшивил. Еще я разглядел небольшую печурку и лавку, на которой сидели несколько девушек в плюшевых шубейках, пальто и бушлатах. Кроме музыки, слышался непрерывный треск разгрызаемых семечек и женский смех.Кибалка еще по дороге разъяснил ситуацию. В деревне живут местные и эвакуированные. Местные девчата дерут носы. «Москалей» не слишком жалуют, а эвакуированные, те — попроще. В общем, надо искать эвакуированных.В нашей компании специалистов по знакомствам не было. Кибалка, бойкий и уверенный среди ребят, терялся в общениях с женщинами. Он переписывался с подружкой из Челябинска, с которой познакомился в августе во время командировок за новыми танками. Это была единственная женщина в его жизни, и вот Леню от тоски потянуло на подвиги. Мой опыт общения с женским полом ограничивался немногими случайными встречами на войне. Слава Зима смотрел на холодный, клубящийся паром амбар с недоумением.Мы немного потоптались у входа, потом поговорили с ребятами из нашей танковой бригады. Они вели себя излишне развязно, мне не понравился их громкий смех и преувеличенное оживление при виде нас. Кроме того, они были выпивши, хотя и не так сильно, как два лейтенанта у входа.— Ладно, пойдем посидим. — Я взял в руки инициативу, и мы пристроились на качающейся скамейке в уголке.Посидели минут десяток, начали замерзать. Девушек было много, но и кавалеров хватало. В полутьме трудно было различить лица, и я боялся попасть в неловкое положение, нарвавшись на «старушку» лет за тридцать.— Пошли выпьем, — не выдержал Слава Февралев.Вышли из клуба и сделали по несколько глотков ледяного спирта. Закусили кусочками сахара. Сержант Кибалка набрал пригоршню снега, понюхал, выругался:— Обоссали все!Пошел искать снег почище, долго оттирал ладони. Потом вернулись в клуб. Я пригласил на танец девушку, но через пару минут убедился, что ей лет шестнадцать. Пробовал шутить, девчонка улыбалась, кивала, но, когда гармонист захлопнул меха своей потрепанной гармошки, я с облегчением вернулся на свое место. Кибалке тоже со знакомством не повезло. Девица оказалась слишком бойкой, разглядела сержантские нашивки и сообщила, что вообще-то она дружит со старшим лейтенантом, командиром роты.— Чего ж ты со мной пошла танцевать? — спросил Кибалка.— Мой что-то задерживается.— Письмо, наверное, жене пишет, — не растерялся Леня.— Он неженатый. Думаешь, если всякие небылицы сочинишь, я на тебя кинусь?— Ладно, иди, жди своего капитан-майора. Его фамилия не Жопников, случайно?И направился к нашей скамейке, которую мы уже успели нагреть. А несостоявшаяся подруга Кибалки крикнула вслед:— Лебедев его фамилия. У него таких солдат, как ты, сто человек в подчинении.В зале-амбаре заржали. Гармонист, хромой парнишка нашего возраста, попросил закурить. У нас имелась пачка «Беломора», которую экономить для дам уже не имело смысла. А когда хромой рассказал, что он воевал под Орлом и списан по инвалидности, мы немедленно предложили ему выпить. На этот раз выходить на улицу не стали. Гармонист объявил перерыв, и мы устроились в закутке на сцене. К нам присоединилась его подруга, и мы выпили фляжку впятером. Заметив наши кислые лица, она показала на девушек в бушлатах:— Приглашайте их! Они на ремонте дороги работают. Девки хорошие, простые. Правда, в землянке живут. Ну, там придумаете что-нибудь.Девушек было четверо. Мы с ними познакомились. К нашему удивлению, все четверо оказались из-под Астрахани. Как же вас в такую даль занесло?— Весной в сорок втором в дорожную службу мобилизовали, — рассказывали они. — В Сталинграде работали. Когда бомбежки начались, в Саратов перебросили, а затем сюда.— Так я же родом из Сталинграда, — обрадовался я. — Считай, земляки. Ну, что, продолжим знакомство где-нибудь все вместе?— У нас землянка сырая, даже не разуешься, — ответила одна из девушек. — И теснотища.— Ну, там хоть тепло? — уже обнимая ее за плечи, спросил Слава Февралев.— Топим, печурка есть.По дороге купили пару бутылок самогона и отправились к новым знакомым. Если клуб-амбар поразил меня дырявой крышей и клубами пара в морозном воздухе, то низкая землянка с втоптанными в растаявшую грязь сосновыми ветками оставила еще более гнетущее впечатление. Печку топила женщина лет сорока, ковыляющая на опухших ногах.То, чего мы хотели, у нас не получилось. Слишком тесно было в землянке. Оставшаяся без кавалера девушка не давала нам уединиться (хоть в сторонке пообниматься!), истопница с больными ногами кашляла, а под сапогами хлюпала грязь. Девушкам было неловко за свое жилье. Объяснили, что раньше грязи не было, а теперь, когда протопили землянку — со стен течет и хвойная подстилка тонет.В общем, хихикали и обжимались до утра, пели песни, а затем все вместе попили морковного чая с остатками сахара. Девчата отправились на работу, а мы в бригаду. Приглашали нас снова к себе, обещали навести порядок, тем более скоро Новый год. Несмотря на то что ночь не спали, ходили веселые, возбужденные. Делились друг с другом впечатлениями.Через денек добыли досок, фанеры от ящиков, брезента, гвоздей. Договорились с саперами, они выделили плотника, подводу, и тот вместе с Кибалкой соорудил нары, двери, новый стол. С дальним прицелом сделали перегородку. Привезли бидон солярки, которая в селах использовалась как керосин. Чего-то в нее добавляли, чтобы меньше дымило, и заправляли лампы.Встретить Новый год нам не удалось. Объявили, как и в любой праздник, повышенную готовность, и мы просидели ночь в машинах, время от времени прогревая двигатель. Через денек все же вырвались к подругам, потом наведывались еще несколько раз. Бабку-истопницу куда-то отсылали, а четвертая девушка под давлением подруг нам не мешала. Мы вместе встретили Рождество. Приходили и по одному, когда появлялась возможность вырваться.На подарки девчатам, которые жили бедно, ушли все трофеи, нательные рубахи, фланель для портянок. Из фланели они шили белье, мастерили кофты с разноцветной тесьмой, а ушитые гимнастерки туго подпоясывали нарядными ремешками. Хотели нам понравиться.А вообще, в освобожденных районах на людей тяжко было смотреть. Немцы жгли хаты со всем добром. Мужики и молодые парни ходили в штанах из мешковины. Возле брошенных позиций подбирали шинели, шапки, телогрейки, разодранные осколками, прожженные, все в крови. Стирали, обрезали, латали. А кровь трудно отмыть. Так и ходили с бурыми разводами и заштопанными дырками от пуль-осколков.Женщины, конечно, за собой больше следили. Но тыл на них, как на лошадях, выезжал. Бревна, доски неподъемные таскали. Мы однажды в гости пришли. Да не в гости, а прямо скажу, «на блядки», веселые, выпившие. А одна из подруг лежит, одеялом накрытая. Рядом полотенце или тряпка, вся в крови. Надорвалась, кровь пошла. Разрешило ей начальство день отлежаться, а завтра снова на работу.Врача бы! А где его найдешь? Посидели, пошептались, вместе хлебнули принесенного с собой спирта, остальное оставили для лечения. Какое уж там веселье! Предложили, может, что у санинструктора попросить. Девчонки отказывались, стеснялись, а потом одна сказала: «Ваты или бинтов попросите». Мы знали, для чего это нужно, и в тот же день Кибалка им штук пять индивидуальных пакетов принес. Бегом. Туда и обратно.Мы тех подружек долго потом вспоминали. Мы их жалели, а они — нас. Вот такая любовь на войне была.Выделили горючее и снаряды для занятий по боевой подготовке. Я учил ребят стрелять с ходу, делая остановки на три-четыре секунды. Это максимальное время, которое дадут нам немцы, а затем мы окажемся под прицелом. Поэтому надо срочно менять позицию. А вообще, боевые стрельбы из танковых орудий проводились редко. Их часто заменяли теоретическими приемами наводки или, того проще, стрельбой из пулеметов и личного оружия. Меньше хлопот, и не надо выпрашивать снаряды, которые больше нужны на фронте.Я оставался всего лишь командиром взвода. Военная судьба не слишком двигала меня вверх по служебной лестнице. Возможно, взвод был моим потолком, но стрелять начиная с сентября сорок первого года мне довелось более чем достаточно. У меня был отличный заряжающий, я был уверен в Славе Февралеве, чему-то сумел научить и остальных танкистов.На зачетных стрельбах мы взяли второе место в бригаде. Комбат Плотник и ротный Хлынов получили благодарности, взвод — четыре пачки папирос «Казбек». Успенский, проходя мимо, не преминул съязвить:— Ну, стрелять ты не хуже любого сержанта научился. Непонятно, зачем три звездочки носишь?Я молча отвернулся. Злая подковырка. Но в чем-то верная. Глава 8. МЫ АТАКУЕМ К середине января в результате наступления наших войск на Украине были освобождены города Бердичев, Новгород-Волынский, Белая Церковь, Кировоград. После трехнедельных наступательных операций Красной Армии немцы сумели в ряде мест остановить наши войска, обескровленные непрерывными боями.Как отмечается в исторических источниках, вермахт хотя и утерял стратегическую наступательную инициативу, но тактика и хорошо налаженное взаимодействие различных родов войск по-прежнему оставались сильной стороной немецкой армии. Нравится кому или нет, но в вопросах взаимодействия немцы тогда превосходили нас. В результате сильных контратак наши войска в некоторых местах отошли на 30-40 километров, затем продвижение немецких войск было остановлено.Сильные бои завязались в районе города Корсунь-Шевченковский. Войска 1-го и 2-го Украинских фронтов, нанося удары, обошли его. После короткого перерыва Красная Армия снова возобновила наступление. Наша бригада была введена в состав наступающих войск 31 января 1944 года. Шла так называемая Ровно-Луцкая операция. Менее известная, чем другие, но достаточно кровопролитная.Весна в тот год наступила на Украине рано. Шел дождь, огромные комья снега, перемешанные с землей, летели из-под гусениц. Эта каша, уплотненная до твердости льда, забивала ходовую часть. Двигатели ревели на полных оборотах, перегревались, а гусеницы едва проворачивались.Мы спрыгивали вниз вместе с десантниками и ломами, кирками выбивали спрессованные пласты. Обычные лопаты и малые саперные лопатки помогали плохо. Для молодых командиров, которые, несмотря на напоминания, не запаслись шанцевым инструментом, это был урок. Жестяные лезвия лопат гнулись, а черенки ломались через несколько минут работы. Местность была под стать погоде: лес, болота, непроезжие дороги. Противник здесь не ожидал крупного наступления, и сплошной линии обороны не было.Зато вдоль немногих проезжих мест стояли заслоны. Шедший впереди первый батальон откатился под сильным артиллерийским огнем.Движение застопорилось. Я осмотрелся в бинокль. На дороге и возле нее горели мотоциклы разведки и две «тридцатьчетверки». Вдалеке виднелись строения станции Шепетовка, над которыми поднимался дым. Здесь родился известный писатель Аркадий Гайдар, которого я любил, а его книги перечитывал не один раз. Он погиб в начале войны.Мимо нас на рысях двигалась конница. Эскадроны шли прямиком через лес. Майор Плотник остановил капитана в кубанке и попросил послать к нам разведчика, чтобы он сообщил, проходима ли дорога через лес. Капитан объяснил:— Как же я тебе бойца пошлю? Он нас потом не догонит. Мы на месте не стоим. Идите по нашему следу. Лошадь — умная животина, в болото не полезет.Обеспечить разведку было приказано Хлынову. Ротный послал вперед две машины моего взвода, оставив Февралева при себе. Хлынов не хотел рисковать всем взводом, а особенно старым приятелем Февралевым.Мы двинулись по протоптанному лошадьми следу. Стрельба доносилась со всех сторон, поэтому шли настороженно, готовые сразу открыть огонь. Вскоре встретили вереницу лошадей, на которых везли раненых кавалеристов. Те, кто получил легкие ранения, шли, держась за поводья. Поразили меня пять-шесть раненых лошадей, которые шли следом самостоятельно, такой же ровной цепочкой. Остановились. Сержант, перевязанный от пояса до шеи, в полушубке на голое тело, рассказал, что нарвались на пулеметную засаду.— Пулеметчиков в капусту порубали, наших много побили. Там еще пушки стояли, но мы их обошли. У полка задача — фланги охватывать.Я посмотрел на раненых лошадей. Крупный жеребец с запекшейся кровью на ноге вылизывал холку раненой лошади. Она вздрагивала, по атласной шкуре волнами пробегала боль, но лошадь терпеливо стояла на месте.— Лечат друг друга. Умные твари, а страдают за нас, дураков.Мы доехали до места боя, где кавалеристы спешно рыли могилу для погибших. На изрубленных пулеметчиков лучше было не смотреть. Полосовали их шашками от души. Вышли на опушку. Конный полк едва виднелся далеко в степи. Они обходили станцию и город, а по нам открыли огонь две пушки. Мы вернулись и доложили, что лес можно преодолеть — конники проложили дорогу.Хлынов, узнав, что впереди открытое поле, вначале обругал меня за то, что мы высунулись и обнаружили себя. Затем упрекнул, почему как следует не разведали обстановку, какие силы нам противостоят. Атака по открытой местности — гиблое дело. Видно было, что он нервничал.— Какие к черту подсчеты! — огрызнулся я. — Станцию не одна и не две батареи прикрывают.Комбат Плотник пытался убедить начальство, что наступать в лоб бесполезно, но ему напомнили о приказе. Мы пытались атаковать на скорости. Распутица сковывала движение. Дальнобойные орудия подбили два танка, а затем подожгли их, когда мы пытались вытащить машины на буксире. Пехота сидела, подмяв камыш, ожидая, пока танки пробьют дорогу. Появился умный подполковник из пехоты, дал команду начать наступление при поддержке легких полковых пушек. Мы на его команду не отреагировали, а пехота неохотно двинулась вперед.Немецкие орудия на время замолчали, а минометный огонь эффекта не давал. Вражеские мины взрывались среди грязи и снега, выбрасывая осколки вверх. Пулеметные очереди с расстояния двух километров рассеивались, не принося особого вреда. Пехота двинулась шустрее. «Полковушки» и «сорокапятки», которые тащили на руках, звонко вколачивали в снежную муть легкие снаряды.— Вот так, — обернулся к Плотнику пехотный подполковник. — Пока вы тут сидите…— Я послал разведчиков и жду результаты, — объяснил комбат. — Напролом лезть нельзя. Две машины уже догорают, а мы наступать еще толком не начали.— Без потерь воевать не получится, — начал было подполковник свою проповедь, но в небе хлопнуло облачко разрыва.Потом еще и еще. Пристрелявшись, немцы лупили из гаубиц бризантными снарядами. Они взрывались на высоте сорока-шестидесяти метров, некоторые над самой землей. По полю прокатился крик. Даже не крик, а какой-то вой. Град осколков сверху скашивал людей. Те, кто залег, оказались не в лучшем положении. Цепи, повернув, бежали назад. Это был единственный шанс спастись, укрыться в лесу. Вслед отступающим открыли огонь осколочными снарядами легкие орудия. Их вспышки мы хорошо различали и без команды начали стрельбу.Небольшую часть пехоты мы, возможно, спасли, но бризантные разрывы сопровождали отступающие кучки красноармейцев до самого леса. Да и голые осины, вперемешку с тополями, служили слабой защитой. Те, кто не догадался залечь возле деревьев, а продолжали бежать глубже в лес, падали, получая осколки в головы, плечи, спины. Подполковник отдавал громкие команды:— Санитары, вперед! Командирам рот доложить о потерях. Батареям — вести огонь!Набор этих выкриков, бессмысленных, ненужных, не мог отвлечь взгляды людей от поля, которое было завалено убитыми и ранеными, покрыто бурыми пятнами крови.— Вы еще ответите! — грозил нам подполковник, пытаясь докричаться своему начальству по телефону.Потом он связался с начальством и стал докладывать, что полк вел ожесточенный бой, несмотря на сильный артиллерийский огонь, а танки бездействовали. Не мог же он признать, что двинул роты напролом, не выяснив обстановку. Теперь надо было объясняться за неудачную атаку. Очередной снаряд взорвался неподалеку. Связист свалился, перебило провода, а подполковника с окровавленной кистью руки потащили в тыл. На подводы и легкие собачьи волокуши грузили тяжелораненых. Молоденькая медсестра, пробегая мимо, остановилась:— Что же вы! Так и будете сидеть?Февралев глянул на ее аккуратную, шитую по мерке шинель, яловые сапожки и сплюнул:— Как с парада, курица. Еще один командир, бля! Чего уставилась, беги. Мы свое успеем получить.Батальон обошел поле стороной. Еще две машины подбили кумулятивными снарядами. Я видел, как из одной выскочили три горящих танкиста и закувыркались на снегу, пытаясь сбить огонь. Помочь им возможности не было. Останавливаться под градом снарядов — означало верную смерть.Перемахнув через рощу и безжалостно ломая мелкий подлесок, влетели двумя ротами под огонь противотанковых 75-миллиметровок. Десант, как всегда, посыпался с брони после первых же выстрелов, а нам оставалось только нестись на скорости вперед.Помогло то, что на подходе к городу не было вспаханной земли, целину не успели размесить колеса и гусеницы. Комбат вывел роты на заранее присмотренную дорогу, посыпанную щебенкой. Фрицы ее, конечно, держали под прицелом, но мы мчались по ней со скоростью шестьдесят километров, выжимая из отремонтированных и новых двигателей все, что можно. Это была сумасшедшая гонка, с резкими поворотами, непрерывным огнем из пушек и пулеметов. Хорошо, помог первый батальон, выскочивший во фланг и уничтоживший несколько орудий.Мы прорвали оборону. Рыжий Витя Иванов оказался лихим механиком. Когда машина завалилась кормой в траншею и стала сползать на дно, он хорошо газанул, одновременно выворачивая танк в нужную сторону. Мы выскочили наверх, как пробка из бутылки. Догнали «тридцатьчетверку» из третьего взвода и неслись бок о бок прямо на орудийный окоп.Противотанковая «гадюка» с длиной ствола три с половиной метра была почти целиком прикрыта бруствером. Ствол полз по горизонтали, выбирая цель. Смертельная лотерея. Кого выберут артиллеристы? Два раза они выстрелить не успеют, но на расстоянии восьмидесяти метров не промахнутся. Да еще в казеннике наверняка кумулятивный, смертельный для нас снаряд.— У-ей, — простонал Кибалка.Он шкурой ощущал, как вспыхнет именно наша коробочка, и мы будем гореть живьем, пока не рванет боезапас. У Легостаева опять заклинило пулемет, а я не мог поймать в прицел «гадюку», потому что танк подкидывало на буграх. Немецкий наводчик выстрелил в танк третьего батальона и, конечно, не промахнулся. Мы пролетали последние метры, услышав взрыв за спиной, крича от возбуждения, боли от огня, который должен был спалить нас, но сжигал волей судьбы наших товарищей.Мы протаранили колесо пушки, под гусеницами хрустнули станины и чье-то тело. Расчет выскакивал в разные стороны. Мы упустили его, пока перемалывали гусеницами пушку и выбирались из окопа. Тягач, в который прыгали артиллеристы, оказался в полусотне метров. Я успел лишь полоснуть в его сторону пулеметной очередью и разворачивал башню в сторону соседней пушки. Выстрел! Мы поражали на учениях цели такого размера на пятьсот метров, но бой — это совсем другое. Танк клюнул носом в отсечный ход сообщения, толчок сбил прицел.Через такие ходы, вырытые землеройными машинами, немцы за считаные минуты покидали позиции или занимали свои места после артобстрела. Ход был довольно широкий, покрытый маскировочной сеткой и пучками травы, мы не заметили его вовремя. Опять нас выручил опыт механика-водителя. Он резко сдал назад, разогнался и перескочил через ров.Кормовая часть машины на секунды зависла в воздухе, обваливая край траншеи. Из-под вращающихся гусениц летели комья земли, обрывки маскировочной сети, а мой второй снаряд снова прошел мимо цели. Иванов рывком преодолел ров и гнал машину прямо на орудие. Нам помогала скорость и то, что «семидесятипятка» была нацелена для стрельбы в другую сторону.Артиллеристам, чтобы попасть в нас, не хватало разворота ствола, а поворачивать пушку — целое дело. Для этого требовалось время, пусть небольшое, но мы не собирались фрицам его давать. Пока Кибалка загонял в казенник очередной снаряд, я выпустил остаток пулеметного диска. Механик, без команды, в нужную секунду тормознул машину. Снаряд разворотил кусок бруствера, разбросав взрывной волной расчет.Снова выстрел. Снесло половину щита и согнуло ствол пушки. Рация трещала и шипела, но слова командира роты я разобрал. Не снижая темпа, двигаться вперед.— Вас понял! — И, бросив наушник Легостаеву, приказал: — Свяжись с Захаровым. Где наш третий танк?Вмешался Слава Февралев и сказал, что Гришка ушел правее. С отсечного хода сильным взрывом сорвало маскировочную сетку. Мелькали каски убегающих фрицев.— Щас я вас! — пообещал Кибалка, распаленный удачным уничтожением двух «гадюк».На этот раз досталось нам. Снаряд ударил в правую часть корпуса, вскрикнул Легостаев, а Кибалка свалился на дно машины. Меня оглушило. Не помню, кричал или пытался кричать Иванову, чтобы он гнал вперед, сколько сможет. Неподвижный танк — мертвый танк. Я выталкивал эту фразу кусочками слов, приходя в себя. Рация молчала. Вылезать наружу, в простреливаемое насквозь пространство между траншеями, было слишком опасно.Но «тридцатьчетверка» продолжала двигаться. Я окликнул экипаж. Выяснилось, что все живы, а нас рикошетом шмякнула болванка, и снова ранило кусочками брони неудачливого пулеметчика Васю Лаборанта. Вторую линию траншей взяли тоже с ходу. Когда батальон собрался вместе, оказалось, что из двадцати одного танка осталось всего девять или десять. Грише Захарову разбило снарядом колесо и порвало гусеницу, у Степана Хлынова погиб заряжающий.Нашей машине повезло. Снаряд вмял угол броневого листа и сорвал скобу. Васе досталось два мелких квадратных кусочка брони. Они застряли под кожей. Санинструктор заставил Лаборанта раздеться до пояса и быстро выковырнул их. Смазал раны зеленкой, перевязал и посоветовал отправить раненого в санбат. Легостаев, натерпевшийся страху, просительно смотрел на меня.— Рацию налаживай, — сказал я. — А ты, Ленька, пулемет глянь.— Чего глядеть? — завелся сержант. — Опять заклинил, сколько раз говорили…Я подошел к «тридцатьчетверке» из второй роты, пробитой болванкой насквозь. Из нее извлекли мертвое тело взводного лейтенанта с оторванной рукой. Башнера крепко приложило головой о броню. Забрызганный кровью, ошалевший от удара, он бормотал что-то бессвязное. Из люка несло горелым порохом и кислым запахом крови. Комбат вместе с обоими ротными советовались, кем заменить убывших танкистов. Кого-то нашли, а остальным приказали искать места для укрытий. Возможна контратака противника.Контратаки не последовало, зато по нам отбомбились «Юнкерсы» в сопровождении истребителей. Один танк перевернуло набок, раскидало колеса и куски гусениц. Двое ребят из экипажа погибли. Еще два танка крепко тряхнуло взрывной волной и контузило экипажи. Приехали ремонтники, большинство машин батальона имели повреждения.Адъютант комбата ходил между танками и собирал сведения о потерях, которые мы нанесли врагу. Я сообщил, что взвод уничтожил три пушки «семидесятипятки», грузовик и человек двадцать фрицев. В подсчет вмешались Кибалка и Февралев. Перебивая друг друга, увеличили число уничтоженных пушек до пяти, приплюсовали три раздавленных пулеметных гнезда, а немцев, оказывается, мы перебили не меньше полусотни.— Не завирайтесь, — посоветовал адъютант. — На нашем участке всего шестьдесят убитых фрицев обнаружили.Долговязого сержанта Кибалку, с красным от мороза и спирта носом, трудно было переспорить. Загибая пальцы, он посоветовал адъютанту пошарить в разбитых блиндажах, где завалено не меньше взвода фашистов. Февралев, обычно серьезный в этих вопросах, поддержал моего башнера и сообщил, что ребята хорошо прострочили из пулеметов грузовик, набитый удирающими фрицами.— Ну, и где этот грузовик?— Выбрался кое-как и трупы увез.Адъютант хмыкнул и ушел. Я заметил, что Февралев хорошо сдружился с Кибалкой. Оба опытные танкисты, с наградами. У них есть чему поучиться остальным. Не нравилось только, что оба после боя крепко выпивали, а глядя на них, прикладывалась и молодежь.Не буду лицемерить, после жестоких танковых атак люди вылезали из машин, как шальные, отравленные пороховыми газами, контуженные близкими взрывами и ударами по броне. Некоторые заговаривались, с трудом приходя в себя. От сильных сотрясений шла кровь из носа и ушей, но в санбат с такими пустяками ходили редко. И не по причине отчаянного героизма. Просто врачи, следуя своим инструкциям, не слишком обращали внимание на многочисленные сотрясения, поврежденные ушные перепонки и прочие мелочи. Если ран нет и ходить можешь — нечего притворяться.Лезть с нравоучениями я не пытался. Строго следил, чтобы не хлебали перед боем (верная смерть!), придерживал молодежь после боя, стараясь не оставлять их без присмотра. Восемнадцатилетние мальчишки пьянели быстро, хвалились оружием, лезли в споры, бывали и несчастные случаи. Да и сами ротные, хоть и держались на ногах, но закладывали крепко. Водка помогала не свихнуться, проспать часов шесть подряд и прийти в себя.Родной город Аркадия Петровича Гайдара, Шепетовку, освободили без нас. Бригада, понесшая большие потери, стояла в обороне. Иногда проводили контратаки, но распутица и бездорожье сковывали действия и наших и немецких войск. Одновременно шло пополнение частей. Мы получали личный состав, танки. Большинство машин пришли из капитального ремонта. В конце февраля бригаду усилили самоходками СУ-85, вооруженными сильными противотанковыми пушками калибра 85 миллиметров. Ходили слухи, что выпускаются новые танки Т-34 с такой же пушкой, но мы получали машины прежнего образца.Нашей 38-й армией командовал генерал-полковник Москаленко К. С. Конечно, я его и в глаза не видел, как ни разу не видел и командира корпуса. Комбриг, и тот был для нас недосягаемой величиной. Из бригадного начальства опускался вниз (только не в период боев!) получивший подполковника замполит Гаценко. Была у него такая привычка, «поговорить по душам» с офицерами, похлопать по плечу отличившегося бойца. Только в откровения с ним мы не лезли, знали, что сказанная сгоряча фраза может обернуться против тебя.Двадцать девятого февраля Первый Украинский фронт облетела весть, что тяжело ранен командующий фронтом генерал армии Ватутин Н. Ф., прославившийся в Сталинградской битве. Мы не знали обстоятельств дела, а тем более, что командующего ранили украинские националисты. Мы недавно вступили на Западную Украину, в обстановке толком не разбирались. По-прежнему провозглашались лозунги «Русские и украинцы — братья!», на плакатах изображался усатый украинский крестьянин, обнимавший русского солдата-освободителя. Какие удары в спину ждут нас от «братьев», мы еще не представляли. Несмотря на старания врачей, генерал армии Николай Федорович Ватутин умрет от раны 15 апреля 1944 года.Он был самым молодым из командиров фронтов. Ватутин прожил всего 43 года, а звание Героя Советского Союза, в отличие от сотен других генералов, получит лишь в 1965 году. Под его командованием была успешно проведена Киевская наступательная операция, разгромили немецкую группировку под Корсунь-Шевченковским. Перечислять другие заслуги не буду, они подробно указаны в справочниках. Скажу, что генерала Ватутина уважали, и его смерть стала болезненным ударом.В начале марта началась Проскуровско-Черновицкая операция. Мы двигались на юг. Одна из целей этой операции была отрезать от основных сил 1-ю немецкую танковую армию и другие части, окруженные под Каменец-Подольским. Наступление вначале шло нормально, был освобожден ряд городов. Но сил для разгрома блокированных войск не хватило, мешала распутица. В результате чего окруженная группировка в составе семи танковых и трех пехотных дивизий нанесла сильный контрудар и прорвалась к своим войскам западнее города Чертков.Мне довелось участвовать в тех событиях, но сначала я хочу упомянуть, как они подавались в шеститомнике Великой Отечественной войны, изданном в начале шестидесятых годов. Там указывается: «Враги потеряли при этом большое количество людей, почти все тяжелое вооружение и боевую технику». Ну, это стандартные фразы. А вот фраза, которая меня очень удивила: «Командующий 1-м Украинским фронтом не принял своевременных решительных мер для усиления группировки наших войск…» (том 4, стр. 272). Поэтому часть фрицев и вырвалась из котла.Но вплоть до девяностых годов не было принято критиковать командующих фронтами, армиями, да и вообще, весь наш славный генералитет. Могли слегка пройтись по командирам дивизий, да и то в редких случаях. А тут командующему фронтом лепят открыто: «Не принял решительных мер!» Что же это был за командующий? Оказывается, маршал Георгий Константинович Жуков, который 1 марта 1944 года временно сменил раненого Ватутина на посту командующего фронтом.Ну, что же, на отправленного в отставку Жукова Г. К. можно было валить тогда все подряд. Много позже уже более откровенно говорилось, что в результате различных просчетов (конечно, не только Жукова Г. К.) из-под Каменец-Подольского прорвалось около 200 тысяч окруженных немецких войск, или 70-80% от их общего числа. Однако не все на войне оценивается процентами.Группировка нашла прореху в кольце, но мы преследовали и били фрицев крепко. Путь прорыва был отмечен вереницами сгоревших и взорванных немецких танков, орудий, грузовиков, трупами завоевателей, вдоволь наглотавшихся нашей земли. Не буду повторять предположения некоторых специалистов, что если бы эту массу блокировали, то ход войны мог измениться.Мало ли просчетов допускалось и немецким и нашим командованием? Но, чтобы закончить тему высокой стратегии, от которой я был бесконечно далек, приведу еще несколько фраз из того же шеститомника, касающихся Никиты Сергеевича Хрущева, с чьей подачи отправили в отставку маршала Жукова. Вот как описывалось появление Хрущева в освобожденном Киеве в ноябре сорок третьего: «Когда к микрофону подошел Н. С. Хрущев, по площади прокатился гром долго не смолкающих аплодисментов. Киевляне тепло приветствовали боевого руководителя большевиков Украины». Ну, и цитируется бойкая речь Никиты Сергеевича, пестрящая словами: «Вперед, стремительный удар, слава, вечная слава, очищение нашей Родины от немецкой нечисти» и прочее.Для подобных пустых фраз, не имеющих отношения к реальной истории войны, всегда находилось место. Зато проскальзывали как несуществующие трагические страницы ржевской мясорубки, жестокие бои под Харьковом и Житомиром, которые дважды оставляли врагу и дважды освобождали. А как форсировали с маху Днепр? С такими потерями, что их даже сейчас подсчитывать не берутся. Умалчивалось до самого последнего времени и о прорыве двухсоттысячной немецкой группировки под Каменец-Подольским.История, уже не бумажная, а настоящая, расставляет все по своим местам. Ну а я вернусь к первым апрельским дням 1944 года. Глава 9. ЧЕРТКОВ — ЧЕРТОВО МЕСТО! Чертков! Славное имечко. В одних документах название города указывается как «Чортков», в других — буква «о» менялась на «е». Только суть от этого не меняется. Чертово место, где мы столкнулись с прорывающейся из окружения под Каменец-Подольским немецкой группировкой.События на нашем участке развивались следующим образом. Бригада двигалась на юг. Не скажу, что встречные бои были сильные, хотя без столкновений не обходилось. Затем получили приказ остановиться и занять оборону фронтом на восток. Рыли капониры, окопы, вперед ушла разведка. Толком мы пока ничего не знали, но догадывались, что дело связано с окруженной под Каменец-Подольским 1-й немецкой танковой армией.Рядом с нами окапывался дивизион 76-миллиметровок ЗИС-3, наших лучших противотанковых пушек на тот период. Спешно рыли окопы пехотные части, устанавливали батареи «сорокапяток». Все это происходило в условиях бездорожья. Низины были залиты талой водой. Гусеницы «тридцатьчетверок» тонули в грязи. Подвезли боеприпасы, но грузовики близко подъехать к позициям не смогли. Снаряды и цинки с патронами таскали метров за сто пятьдесят.Главная сложность поставленной задачи «не пропустить и уничтожить немцев» заключалась в том, что никто не знал, где они будут прорываться. До линии фронта от наших позиций было километров тридцать. Поддерживая прорывающуюся группировку, часто налетала немецкая авиация, наносились контрудары.Помню, что очень сильная бомбежка шла севернее Черткова. Там ухало, взрывалось не меньше двух часов. Небо застилала сплошная полоса дыма. Горячие головы предлагали повернуть на север, мол, несомненно прорыв шел там. Затем сильная орудийная пальба началась сразу в трех-четырех местах.Мы сидели в напряжении не меньше двух суток, затем поступила команда выводить машины. С отступающими немцами бригада столкнулась южнее Черткова. На запад двигалась целая колонна вражеской техники: штук тридцать танков, бронетранспортеры, грузовики, зенитные установки.Сначала ударила наша артиллерия, но колонна, не снижая скорости, прорвала оборону, уничтожила часть артиллерийских батарей, перепахала траншеи с пехотой. Несколько немецких танков дымили, но остальная часть упорно двигалась вперед.Конечно, это была не основная масса окруженной группировки. Планов немцев мы знать не могли, хотя разведка примерно определила участок прорыва. Но даже на тех двадцати-тридцати километрах моторизованные части имели возможность маневрировать, посылать вперед сильные штурмовые группы. А затем, по ходу боя, в очередной раз менять маршрут.Думаю, мы столкнулись с одной из таких групп. Фрицам оставалось до линии фронта совсем ничего, навстречу им прорвалась подмога. За два с половиной года я неплохо изучил тактику немцев и был уверен, что остановить моторизованную группу не удастся.Там, где имелась малейшая возможность, фрицы отчаянно прорывались ценой любых потерь. Слово «плен» для большинства по-прежнему оставалось синонимом смерти. Они предпочитали драться до конца.Мы ударили с фланга довольно удачно. Не меньше пяти-шести танков остановились, некоторые загорелись. В нашу сторону сразу развернулись самоходки с более мощными орудиями и открыли огонь. Знаменитых «Тигров» в колонне не оказалось. В основном там были средние танки Т-3 и Т-4. Не скажу, что эти машины являлись слишком грозным противником для «тридцатьчетверок». Главную опасность представляли их кумулятивные снаряды, высокая точность наводки, ну и, конечно, самоходки «Артштурм» с 88-миллиметровыми пушками.У нас вспыхнули сразу два танка. Мы сближались с немецкими машинами, посылая снаряды и с ходу и с коротких остановок. Т-4, с длинноствольной пушкой, обвешанный звеньями гусениц, с броневыми щитами по бортам, выстрелил в мой танк с расстояния четырехсот метров. Повезло, что кумулятивных снарядов у немцев оставалось мало — они вели бои уже несколько дней. Болванка отрикошетила от лобовой брони, снесла шаровую установку курсового пулемета и с воем унеслась прочь. Васю Легостаева сбросило с сиденья.— Васька, жив?Стрелок-радист ворочался внизу, а Кибалка загонял в ствол очередной снаряд. Мы выстрелили в Т-4 одновременно с Февралевым. Кто-то из нас попал в цель, но снаряд вмял звено гусениц и не пробил лобовую броню. Экипаж Т-4 крепко встряхнуло, впрочем, как и нас. Ленька бестолково толкал в казенник снаряд, я пытался помочь ему, но Февралев успел выстрелить еще раз, и Т-4 остановился.Мы скатились в овражек. Витя Иванов, задрав голову, зажимал нос, из которого сочилась кровь. Леня Кибалка наконец зарядил орудие и показал мне на дыру диаметром сантиметров двадцать на месте шаровой установки.— Убьют нас, — пожаловался он и, кажется, всхлипнул. Потом добавил: — Со сквознячком пойдем.— Ленька, у тебя башка в порядке? — спросил я.— В порядке, а че?— У меня гудит, — прошамкал Витя Иванов. — Кажется, зуб выбили. Во, сволочи!Он выплюнул на ладонь кровь и, рассмотрев обломок зуба, стряхнул его с ладони. К нам скатилась с бугра «тридцатьчетверка» Гриши Захарова. Клацнув гусеницами, замерла в нескольких шагах. Я подумал, что свихиваюсь. Внезапно возникший танк с перекосившейся башней, закрытыми люками и неработающим мотором. Никто из «тридцатьчетверки» не появляется, минута-вторая тишины…— Эй, вы там! — позвал я.От этой тишины и неподвижной машины веяло жутью. Потом шевельнулся командирский люк. Из него выплыло облачко дыма, а затем дым пошел густо: из пробоины в передней части, из щели между башней и корпусом, из трансмиссии. Я опомнился первым:— Витька, заводи!Заревел мотор, Иванов свое дело знал. Из танка младшего лейтенанта Захарова вместе с дымом уже выбивались языки пламени. «Тридцатьчетверка» взорвалась, когда мы отскочили метров на пятнадцать. Рвануло крепко. Нас качнуло, а спустя секунды на броню посыпались звякающие обломки, шлепнулось что-то тяжелое.Я выглянул из люка. На трансмиссии лежало человеческое туловище без головы и обеих рук. Машину Гриши Захарова разорвало едва не пополам, отбросив в сторону башню. Огонь поднимал в воздух грибовидное облако дыма, огненные завитки и сизые хлопья брезента.Я хотел вылезти и столкнуть человеческие останки, но машину трясло, а когда вынырнули из овражка, нос к носу столкнулись с комбатом Плотником и Успенским. Неподалеку стояла подбитая «тридцатьчетверка», подальше горел Т-4. Сдетонировал боезапас, хранившийся в кормовой части башни. Башню Т-4 разворотило, листы брони торчали в разные стороны, крышу сорвало и отбросило в сторону.Пока мы возились, приводя в порядок машины, бой переместился западнее. На скорости подлетела «тридцатьчетверка» командира полка Третьякова. Полковник поздоровался со всеми за руку, глянул на мой танк с дырой на месте шаровой пулеметной установки.— Подковали?— Есть немного, товарищ полковник.— Воевать сможете?— Сможем. Только люди контужены.Вмешался комбат, стал говорить о потерях, о том, что большинство машин повреждено.— Надо гадов добивать, Петр Назарович. Собирай все, что можешь, — перебил его командир полка.— Было бы что собирать.Мы сняли с трансмиссии тело погибшего танкиста. Кто он — определить невозможно. Отнесли в братскую могилу. Там возились похоронщики.— Вы с него сапоги не снимайте, — попросил я.— Ладно. Закопаем как есть.Иванов завел двигатель. Оставшиеся танки двигались в квадрат, указанный командиром полка. Следом за мной шла «тридцатьчетверка» комбата Успенского. Подумал со злостью: «Повоюй, хватит командовать!»Злость не самое лучшее человеческое чувство. В ответ на мое пожелание от немцев прилетела тяжелая болванка. Врезалась во влажную кочку, вывернула куст краснотала и, кувыркаясь, пролетела перед нами. Миновали еще одну подбитую «тридцатьчетверку». Ребята возились с гусеницей. По рации поймал голос Хлынова. Сначала ротный выругался, потом обрадовался, что мы живы, и тоже поторопил нас. Немецкие танки, замедлив ход, вели беглый огонь, давая возможность вырваться своим бронетранспортерам и грузовикам с людьми.Наших «тридцатьчетверок» оставалось совсем мало. Непрерывно стреляли две батареи дивизионных пушек ЗИС-3. Но стояли они на открытом месте, не успев окопаться. Высотой метра полтора с массивными щитами, орудия представляли хорошо различимую мишень.Их выбивали одну за другой укрывшиеся среди деревьев самоходки и минометы. Остатки батальонов, сблизившись с немецкими танками, били друг друга почти в упор. Т-3 получил от меня снаряд в борт. Сорвало с клепок броневую плиту, попало в основание башни. Немец продолжал катиться, из боковых дверок выпрыгивали танкисты в черных куртках и, пригибаясь, бежали прочь.Командир второй роты Артем Зайков удачно врезал длинноствольному Т-4, разбил ходовую часть, затем ударил в лоб. Лейтенант совершил ошибку, не меняя позицию, выстрелил в третий раз с одного и того же места.Его поймала в прицел самоходка. Удар 88-миллиметрового кумулятивного снаряда прожег броню, как фанеру. Мгновенно сдетонировали боеприпасы, башня, подпрыгнув, плюхнулась в грязь. Второй взрыв (наверное, шарахнули снаряды в напольных чемоданах) вздернул опорную плиту и развернул ее поперек корпуса. Пламя мгновенно охватило машину.Позиции обеих батарей ЗИС-3 были перепаханы вдоль и поперек. Но две или три уцелевших пушки продолжали вести беглый огонь. Споткнулся еще один Т-4. Остальные, не разворачиваясь, увеличили ход. Артиллеристы, в распоясанных гимнастерках, стреляли непрерывно. Нашему батальону приказали перехватить бронетранспортеры и грузовики.Какой там батальон! Всего штук шесть машин во главе с майором Плотником. Позади, ковыляя, догонял нас еще один танк с поврежденным двигателем. Его добила самоходка, и он загорелся. Промчались мимо дымившегося Т-4. Кто-то не поленился, влепил снаряд в башню, кувыркаясь, отлетела половинка бокового люка.Большинство бронетранспортеров и грузовых машин уже исчезли. Спаренная зенитная установка на гусеничном ходу выпустила в нашу сторону десятка два снарядов и с неожиданной прытью исчезла среди деревьев. Вдали мелькали брезентовые тенты грузовиков, выкрашенные в песочный цвет бронетранспортеры. Они бы все ушли — слишком велико было расстояние. Но часть машин попала в низину, где почву, как кисель, размолотили гусеницы и колеса.Витя Иванов гнал на такой скорости, что запах жженой резины забивал нос.— Сгорим!— Ни хрена! Догоним. Стреляйте, чего ждете?Февралев шел рядом. Огонь открыли одновременно. Выстрелы второпях цели не достигли. Метров через сто остановились над обрывом. Стреляли хоть и торопливо, но целясь. Разбили два грузовика, в разные стороны разбегались фигуры в шинелях и касках. Бронетранспортер с продырявленной насквозь кабиной загребал гусеницами жидкую грязь и упорно полз под защиту деревьев. Снаряд снес кусок заднего борта, наверное, перебил тех, кто находился в десантном отделении, но восьмитонный «Ганомаг» скрылся среди деревьев.Под раздачу попали еще два грузовика и легкий броневик. Сделав крюк, догнали недобитый «Ганомаг» и расстреляли его в упор вместе с выскочившим экипажем. В наш танк летели трассы спаренной 30-миллиметровой установки «Кугель». Калибр небольшой, зато снаряды неслись сплошным пучком.Прежде чем мы достали ее фугасом, поймали не меньше десятка мелких, но злых, как осы, снарядов. Разорвало гусеницу, повредило что-то еще. Машина застыла на месте, двигатель продолжал работать.— Командир, сползти пониже? — задрав голову, кричал рыжий механик. — Нас здесь не подобьют? Там еще танки остались.— Уже некому. Они далеко. Стой на месте.Переползать — означало скрутить и смять гусеничную ленту. Потом полдня по кускам собирать. Из люков подбитой зенитной установки выпрыгивал экипаж. Наш фугасный снаряд вмял броню, вырвал один из стволов. Мы добили долбаный «Кугель» (полное название — «Кугельблитц») бронебойным снарядом, и установка вспыхнула. Выскочив наружу, разглядывали гусеницу, лобовую броню, по которой тоже прошлась очередь. Витя Иванов заковыристо матерился. Пнул колесо.— Гля, Дмитрич. И сюда попал, вон трещина.— Менять, что ли, надо?— Надо.Танки и подоспевшая пехота добивали убегавших немцев, выгребали трофеи. Огромный трехосный грузовик «Бюссинг» оказался неповрежденным. Кто-то из умельцев сел за руль, завел двигатель и выгнал машину на сухое место. Под иссеченным осколками брезентом лежали два трупа, ящики с патронами. Консервов и спирта среди трофеев не оказалось. Немцы все прибрали сами, пока находились в окружении. Возле некоторых тел мы находили наши автоматы и винтовки-трехлинейки. Видимо, с боеприпасами стало туго — подбирали советское оружие.Я не помню, сколько мы подбили и сожгли немецких танков, бронетранспортеров, грузовиков. Обугленные корпуса торчали вдоль дороги, в поле, в перелесках. Очень много лежало трупов. В шинелях, куртках, некоторые в одних френчах, чтобы легче было бежать. Мы не дали 1-й танковой армии так просто выскользнуть из ловушки.Но и нам досталось крепко. Бой, что называется, шел насмерть. Немцы, несмотря на потери, прорывались отчаянно. Но мы сделали все, чтобы уничтожить немецкие части. Врезались в память наши сгоревшие «тридцатьчетверки». Танк командира второй роты Артема Зайкова, еще дымивший, с торчавшей поперек плитой и аккуратным круглым погоном, к которому крепилась башня. Сквозь выбитый передний люк виднелось то, что осталось от механика-водителя. Обугленная головешка, в которой с трудом угадывалось человеческое тело и сгоревшие до костей руки.Экипаж Гриши Захарова из моего взвода тоже погиб полностью. Многие танкисты получили тяжелые ранения. Особенно — ожоги. Господи, как они мучились! Я пойму это только спустя полгода, когда сам попаду в подобное пекло.Морфина не было, помогал только спирт, который разбавляли водой, чтобы не обжигать и без того воспаленную гортань. Сожженная кожа на лице стягивала рты, мы вливали спирт через трубочки. Распухшие железы сдавливали горло, люди задыхались от удушья. Мы воспринимали как облегчение, когда смерть забирала кого-то из обреченных, сходивших с ума от боли друзей.Командир полка отдал для наиболее обгоревших ребят свой «Виллис», их срочно отвозили в санбат. Загрузили тяжелоранеными трофейный «Бюссинг» и тоже отправили вслед. Те, кто мог идти, потянулись в санбат пешком.Артиллеристы из дивизиона ЗИС-3 спасли жизни многим из нас. Из восьми пушек, стоявших на прямой наводке, уцелели лишь две. Да и то с продырявленными щитами, порванными колесами, разбитой оптикой. Горько было смотреть на позиции пехоты, которые расстреляли и пропахали гусеницами фашистские танки. У людей во время боя не выдерживали нервы, некоторые выскакивали из окопов и погибали от пулеметных очередей в спину.Меня вызвал командир танкового полка Третьяков. Возле него стояли комбаты Плотник и Успенский, уцелевшие командиры рот, кто-то из ремонтников. Первый батальон продолжал преследование отступающих немцев. Мне было официально объявлено, что я назначаюсь командиром роты.— Есть! Спасибо за доверие.— Что есть? — усмехнулся полковник. — От полка ничего не осталось. Начальников больше, чем машин.В обоих батальонах из сорока с лишним танков стояли в готовности не больше десятка машин. Их спешно загружали снарядами, заливали горючее.— В общем, так, — продолжал Третьяков. — Через час мы двигаем вперед. Ты остаешься вместе с зампотехом и ремонтниками. Соберешь машины, которые можно отремонтировать на месте, и дней через пять нас догонишь. Это будет твоя новая рота. Заодно комбату Успенскому поможешь. Выполняй!Мы разошлись по батальонам. Комбат Плотник забирал с собой Хлынова и еще две оставшиеся «тридцатьчетверки». Хотел взять и Февралева, но, передумав, оставил его со мной. Моей несуществующей роте ставилась задача — прикрывать вместе с пехотой участок севернее Черткова в случае прорыва остатков немецких войск. Танк Февралева был единственной машиной, которая могла двигаться и вести бой.Вскоре батальоны ушли, а мы остались под накрапывающим дождем. Объехали местность, подсчитали количество танков и автомашин, которые можно восстановить. В том числе мою «тридцатьчетверку» с выбитой шаровой установкой, расколотым колесом и порванной гусеницей. Почесали затылки — с чего начинать?… Зампотех предложил просто и ясно — сначала отдохнуть. Люди ходят шальные после боя, вялые. Надо прийти в себя. На том и порешили.Большое начальство любит, когда в сводках мелькает название «танковая бригада». Звучит неплохо. Мощь, броня, натиск и так далее. Не то что какой-то пехотный полк, плетущийся в грязи. Забывают только о том, что танковая бригада — это не сплошная лавина бронированных машин, а механизированное подразделение.Основной ударной силой бригады являются три танковых батальона, объединенных в танковый полк. Кроме того, в штате бригады имеется разведка, пехота, артиллерия, сотня-две автомашин, тыловые подразделения. Количество личного состава впечатляет, оно может составлять и три, и пять тысяч человек. Но как быстро тают в боях танковые батальоны и пехотные подразделения!Так получилось и с нашей бригадой, понесшей после боев под Чертковом значительные потери. Но бригада, хоть и с незначительным количеством машин, продолжала числиться во всех списках. А если числится, то обязана двигаться вперед и выполнять приказы. Жаловаться и просить дополнительные машины в условиях наступления — бесполезно.Кроме новой должности, я получил задачу, важность которой хорошо понимал, собрать поврежденную технику и сколотить хотя бы одну танковую роту, а это значило многое. Трудность заключалась не только в том, что подбитые танки, автомашины с заклинившими двигателями и прочая техника завязли в добротном черноземе на участке окружностью километров десять.Мы вступили на землю, которая именовалась Западной Украиной. Здесь нас не слишком ждали, и националистические боевые организации уже с первых дней готовились наносить удары в спину. Ладно, черт с ней, с политикой! Но можно было не сомневаться, что оставленную без присмотра технику быстро растащат по хуторам даже простые крестьяне. В хозяйстве все пригодится!— Здесь минимум восемь-десять танков, которые можно восстановить своими силами, — тряс меня за ворот засаленной телогрейки майор Плотник, когда мы расставались. — Целая рота! Стаскивай все на сухое место, обеспечь охрану, а ремонтники свое дело знают.Одобрение выразил тогда даже замполит Гаценко. Призвал проявлять бдительность, вести разъяснительную работу среди местного населения и ни разу не напомнил мне о штрафном прошлом. Петр Назарович Плотник обнял на прощание, пообещал, что скоро встретимся и без награды я не останусь.— Станешь Героем Соцтруда, заодно и отдохнешь, — по-своему подбодрил меня комбат-3 Успенский.В ответ я бесцеремонно подтолкнул его к моему танку, с дырой на месте курсового пулемета и несколькими вмятинами на броне.— Твоя машина, видать, тылы защищала. Таких отметин наверняка не получила.— Не забывайся, Волков! С комбатом разговариваешь.— Ага! И еще с маньчжурским сидельцем. Ладно, кати вперед, Фатеич.У меня были основания поддеть берегущего свою жизнь бывшего однополчанина. Он смело пустил на самоходки подчиненных. После попаданий снарядов «восемь-восемь» мало кто из экипажей остается в живых. Выбивая «Артштурмы» и дальнобойные «Веспе», погибли две трети его батальона.Зампотех батальона, старший лейтенант Никита Манохин — из бывших инженеров. Парень энергичный и распорядительный. Вместе с ним наши батальонные технари, десятка полтора специалистов из ремонтной роты. У нас имеются два тягача, автокран, генератор, электросварка. В моем распоряжении также экипажи подбитых танков, несколько артиллеристов, шоферов и ездовые с небольшим табунком обессиленных и раненых лошадей.Кто я теперь? Завхоз, комендант увязшей в грязи кучи разбитой техники, и даже бригадир лошадей. Мне повезло на помощников. Никита Манохин, Слава Февралев, Леня Кибалка, опытный механик «тридцатьчетверки» Витя Иванов. Но главная задача ложится на зампотеха Манохина. Нам необходимо обеспечить безопасность и спокойную работу его специалистов.Короткое совещание. Прежде всего по периметру надо расставить посты и выбрать место, куда будем стаскивать технику. Место определили быстро. Тополевая гряда длиной с километр возвышается словно островок над озерами грязи, мутной талой воды и утонувшими проселочными дорогами. Здесь будет наша ремонтная база и одновременно линия обороны, если придется отбиваться. Деревья, низины, вырытые окопы помогают частично укрыть технику и людей.Завхоз из меня неважный. Хватаюсь за одно, другое, раздаю приказы, которые позже приходится отменять. Тратим часа два, чтобы вытащить «тридцатьчетверку», утонувшую в грязи. Тросы рвутся один за другим. Обрывок бьет подвернувшегося некстати парнишку. Результат: два перебитых ребра и кровоточащая рана через весь бок. За танк взялись потому, что он находится ближе всех к «острову», исправно оружие, цел и лишь слегка контужен экипаж. Задумка была — быстро вытащить, и вот она, первая огневая точка. Не получилось.Зато вытянули легкий танк Т-80 и две полуторки. Ездовые докладывают, что большинство лошадей выживут, нужно только организовать овес, а одного жеребца пришлось прирезать. Рана тяжелая, не вылечить. Кроме того, это запас мяса на четыре десятка человек. Насчет продовольствия, как часто случается, начальство забыло. Спешка. А может, решили, что в тылу проживем на подножном корму.Но Чертков и его окрестности еще не тыл. Среди ночи, километрах в трех от нас, вспыхивает ожесточенная стрельба. Бьют из пушек, вдалеке ревут моторы, проносятся трассирующие очереди. Наверняка прорывается из Каменец-Подольского еще одна группа немцев. Остаток ночи не спим, ждем возможного появления фрицев на нашем участке. На рассвете засыпаем, а вскоре происходит первое неприятное происшествие.Водитель покинул ЗИС-5 и перебрался к своему приятелю, в другую застрявшую машину. Хорошо выпили, благополучно проспали обстрел, а наутро оказалось, что машину обчистили. Неизвестные забрали из кузова два ящика ботинок, рулон портяночного материала, инструмент и прокололи все шесть шин. Бандеровцы? Они бы сожгли грузовик, да и обстреляли соседний, где дрыхли приятели. В общем, нам дали понять, что теплой встречи ждать не приходится.Водителя-ефрейтора отчитываю и приказываю привести в порядок колеса. Задание почти невыполнимое, он просто не в состоянии установить в грязи домкрат. Просит помощников, но для других ребят дел хватает, и я приказываю работать в одиночку.— Заснешь, пеняй на себя, — предупреждаю похмельного ефрейтора. — Выкручивайся как хочешь, но чтобы к вечеру машина была на ходу.Ездовые с утра напоминают насчет овса для лошадей. Я рассматриваю измученных отощавших коняг, с потертыми холками и ранами от осколков. Раны уже обработаны какой-то вонючей мазью.Ездовые, трое пожилых мужиков (лет под сорок каждому) и паренек, признанный негодным к строевой службе, вопросительно смотрят на меня.— Ладно, что-нибудь решим!Решаю вопрос довольно просто, хотя, может, и не совсем законно. На «тридцатьчетверке» Февралева подъезжаем к хутору побогаче. Хозяин по-русски не говорит или не хочет говорить. Слово «овес» не понимает. Кто-то из ребят берется перевести с украинской мовы на русский, но я обрываю его:— Обойдемся без переводчиков. Хутор взять под прицел и обыскать на предмет оружия и похищенного воинского имущества.Хозяин мгновенно понимает смысл сказанного, обещает овса, самогона, еды для ребят. Но я уже взведен до полного оборота. По пути мы завернули к одному из сгоревших танков и оставили двоих человек похоронить останки. А из останков — одни головешки и обгорелые подошвы сапог.Оружия при обыске не нашли, зато обнаружили пять пар солдатских ботинок, несколько шинелей, шапок и ворох обмоток. Из мешка вытряхнули солдатские фляги, кружки, котелки. Я глянул на окровавленную шинель и потянул из кобуры «парабеллум».— Ты же мародер. А ну, к стенке!Бойцы отталкивали бросившуюся под ноги хозяйку. Не надо! Плакали дети, жалобно причитала старуха. Слава Февралев с трудом оттащил меня в сторону, затолкал пистолет в кобуру.— Давай покурим, Леха. Не надо горячиться.Закурили. Зима терпеливо объяснил, что не следует восстанавливать против себя местных мужиков. Иначе не сможем наладить ремонт, да и жрать нечего. Все это я знал и сам, просто не выдержали нервы, когда увидел окровавленную шинель. Хозяин грабил мертвых, и наших и немцев. Чтобы не сорваться, я отошел от дома. За мной по пятам следовала хозяйка, упрашивала не трогать мужа. Я с трудом понимал ее быструю украинскую речь. Выбросил недокуренную самокрутку:— Иди, подальше… к чертовой матери!Хозяин выделил нам овса, сена, кое-что из продуктов, и мы двинулись к себе. За неделю сумели восстановить пять танков и самоходку СУ-85. Грузовики в основном были неповрежденные, но пока вытаскивали из грязи, случалось, отрывали колеса. У ЗИС-5 вылетел передний мост.Как бы то ни было, но, получив команду двигаться в расположение бригады, я с гордостью вел небольшую колонну. Несколько машин тянули на буксире. Грязь уже начала подсыхать, катили весело, пока не натолкнулись на отступающих немцев.Стычка произошла, когда мы пересекали лесистую возвышенность, обходя стороной залитую водой низину. Случись это на открытой местности, обошлось бы без потерь. Тяжелого вооружения выходящие из окружения фрицы не имели. Но выстрелами из «фаустпатронов» в упор подожгли мой танк и грузовик.Внезапно возникший бой был суматошным и коротким. Заряд «фаустпатрона» попал в моторное отделение танка, двигатель вспыхнул сразу. Мы успели выскочить все четверо и сразу оказались на пути бежавших немцев. Покидая горящую машину, я успел схватить автомат. Нос к носу столкнулся со светловолосым парнем в кубанке с таким же автоматом ППШ в руках.В первую секунду я подумал, что это кто-то из моего отряда, но среди нашивок увидел изображение немецкого орла. Не раздумывая, нажал на спуск. Длинная очередь свалила парня на землю. Бегущий следом стрелял на ходу. Вася Легостаев с пистолетом в руке выскочил ему навстречу и тут же упал. Я продолжал стрелять, пока не опустел диск. Потом вдвоем с Леней подхватили Легостаева и потащили прочь от горящего танка. Наш Вася Лаборант умер спустя несколько минут. Ему досталось с полдесятка пуль. Две «тридцатьчетверки» преследовали убегающих окруженцев, большинство из которых успели скрыться в чаще.Я смотрел на вытянувшееся тело с белым, бескровным лицом…Это был пятый по счету танк, который я потерял за годы войны. Мне опять повезло, но предчувствие, что везение скоро кончится, не оставляло меня.Мы похоронили погибших. Я приказал собрать оружие и документы убитых немцев, еще раз подошел к парню в кубанке. Это был русский, судя по кубанке, казак. Мне впервые пришлось столкнуться в бою «со своим», хотя какой, к черту, он был свой! Наша красноармейская форма, но с чужими нашивками, латинскими буквами, кайзеровским орлом. Среди трех десятков уничтоженных окруженцев мы насчитали пять-шесть власовцев. Пленных в том бою не было. Глава 10. ПОЛТАВА Судьба человека на войне меняется быстро. Бригада стояла на отдыхе, получая пополнение и технику. В один из майских дней меня и еще нескольких офицеров вызвали в штаб корпуса для вручения наград. Помню, что, кроме комбатов, ехали Степан Хлынов, Слава Февралев, зампотех Манохин.Николай Фатеевич Успенский снова признал меня за равного. Дело в том, что комбат Плотник тепло встретил меня после выхода из Черткова и от души поблагодарил за отремонтированные танки. Хотя в основном заслуга принадлежала зампотеху Манохину и его специалистам. Ну а я получил благодарность как старший в подразделении.Кроме того, по слухам, командира полка Третьякова переводили с повышением, а на его место прочили майора Плотника. Успенский, послуживший достаточно долго, особенно в тылу, носом чувствовал обстановку. Знал, что Петр Назарович Плотник относился ко мне хорошо. Не исключено, что двинет выше. Поэтому Успенский торопился снова наладить со мной дружеские отношения.Правильно говорят, что жизнь человека складывается из светлых и черных полос. Конец сорок третьего и первые месяцы сорок четвертого года в новой бригаде обернулись для меня темной полосой. После двух лет войны я проходил, как бывший штрафник, непонятный испытательный срок, был понижен с должности командира роты до взводного. Замполит Гаценко включил меня в список неблагонадежных, а командир роты Степан Хлынов, по существу, еще мальчишка, ревниво встретил мое появление.После тяжелых боев под Киевом, Фастовом, Чертковом все стало меняться. В штабе корпуса меня наградили орденом Красной Звезды, я получил очередное звание «капитан». И здесь, на банкете в честь награжденных, неожиданно встретил Федора Шевченко, с кем ходил в рейд в немецкий тыл в сентябре сорок второго. За прошедшие более чем полтора года мы ни разу не встречались, передавая иногда друг другу весточки через общих знакомых. Я знал, что Шевченко быстро рос по служебной лестнице и занимал сейчас какую-то должность в штабе нашей 38-й армии.Мы обнялись, хорошо выпили, долго разговаривали о жизни. Майор Шевченко, видимо, пользовался достаточным влиянием, потому что легко добился разрешения остаться мне в штабе корпуса еще на двое суток. На следующий день последовало неожиданное предложение. Перейти на преподавательскую работу в учебный полк в городе Полтаве.Предложение было неожиданное. Я догадывался, что Федор оставил меня не для простого разговора. Речь, наверное, пойдет о новом месте службы. Скорее всего, в разведке, которой занимался Шевченко, возглавляя один из оперативных отделов штаба армии. Несмотря на мелкие неурядицы с политотделом, я считался опытным офицером. Хотя роту получил совсем недавно, новичком меня никто не считал. Но предложение насчет преподавательской работы меня удивило.— Слушай, у тебя сколько ранений? — спросил Федор.— Четыре. Из них — два тяжелых.— А руки чего дрожат? Закладываешь?— Не больше тебя, — разозлился я. — Контузия. Мне в танк за последние месяцы три болванки закатили и очередь в упор из тридцатимиллиметровки. А вскоре «фаустпатроном» добили.— Леша, может, хватит судьбу испытывать? В линейных частях уже никого из танкистов сорок первого года не осталось. Тебе, по-хорошему, лечиться надо. Ну, я тебе лучший вариант предлагаю. Молодняк гибнет, не успев немца увидеть. Училища дают теорию, а практику на фронте лишь единицы из «шестимесячных» лейтенантов успевают пройти. Горят как свечки, и учить их некому.— Федор, неожиданно все. А ребята что подумают? По блату в тыл удрал.— Да хрен с ним, что подумают! Ты же весь дерганый, я еще вчера заметил. Нервы ни в задницу, руки вон трясутся.Мы разговаривали часа два. Я попросил полдня на раздумье и отправился в общежитие, где ночевал. В столовой повар, подавая обед, подмигнул и налил сто граммов.— Спасибо.— На здоровье! С орденом вас и новым званием.В комнате никого не оказалось, и никто не мешал мне обдумать предложение Шевченко. Волей судьбы я пока отделывался ранениями да контузиями. Разбили или сожгли пять машин, в которых я воевал, начиная с БТ-7 и кончая моей последней «тридцатьчетверкой». Предчувствие, что везение скоро кончится, не оставляло меня. Конечно, выручало не только везение. Я овладел приемами танкового боя и неплохо изучил тактику врага. Но ничто не длится вечно.Не знаю, чем бы кончились размышления, но пришел мой временный сосед, тоже капитан, ожидавший назначения на должность комбата. Капитан был из старых вояк: несколько нашивок за ранения, пара орденов, как и у меня. Мы разговорились. Путаясь, я рассказал ему о своей жизни на войне и предложении, которое получил и которое, кажется…— Стоп, — остановил меня капитан. — Ты все в такую кучу смешал, что не расхлебаешь. Тебя направляют учить молодежь, так?— Так.— А ты рвешься на фронт, где два с половиной года вшей кормишь?— Не два с половиной. Поменьше. Я в госпиталях месяцев пять отлежал, да еще учился.— Один хрен, — отмахнулся сосед. — Только не ври, что тебя после всех твоих сгоревших гробов тянет снова залезть в новый.— Тянет, — растерянно отозвался я. — Наверное, другой жизни не представляю. А может, башка уже отбита.— Вот-вот. Второй вариант более точный. Ты, Алексей, в судьбу веришь?— Верю.— Тогда не плюй ей в рожу. Она тебе дает возможность выжить и хоть чему-то сопляков научить. У меня ни один взводный в этом году больше месяца не держался. Ты пороху хорошо понюхал, фрицевские хитрости знаешь. Езжай и учи.Вот так и решилась моя судьба. Я дал согласие. Вскоре пришел приказ о моем откомандировании. С ребятами попрощался хорошо, крепко выпили. Комбат Плотник, обняв на прощание, пожелал удачи. Он же помог мне включить в число будущих курсантов Леню Кибалку. Чтобы не возникало вопросов, приписали ему семь классов образования. Дальневосточный сиделец, майор Успенский, великодушно разрешил:— Отдохни, Алексей. Ну а мы тут фашисту сами хребет ломать будем.— Ломай. Ты за четыре года хорошо в сопках отдохнул. Теперь только фрицев бить!Учебный взвод — сорок курсантов. Для индивидуального обучения — многовато. Такими взводами легче учить пехотных командиров, чем будущих командиров танков. Но фронту они нужны в большом количестве, и моего мнения никто не спрашивает.Состав взвода — самый разношерстный. Большинство — фронтовики. Не только танкисты, но и ребята из артиллерии, пехоты, связисты. Молодежь, присланная из военкоматов. Мои ордена и нашивки за ранения, конечно, для авторитета роль играют. Но среди фронтовиков тоже немало тех, кто имеет награды и ранения. Так что преподавательский авторитет здесь еще надо заработать.Коротко рассказываю о себе. Кстати, замполит учебных курсов в беседе со мной порекомендовал не заострять внимания на том, что в боях были уничтожены пять машин, на которых я воевал.— Понимаете, — похрустывая тонкими пальцами, учил меня интеллигентный майор из бывших институтских преподавателей. — Впечатление получится не совсем правильное. Пять танков потерять — не шутки. Подумают, извините, какого-то неудачника прислали. Его пять раз фашисты подбивали, а он нас учить будет, как надо воевать.Все это было сказано доброжелательно. И вообще, новый замполит Трегуб очень отличался от своего коллеги Гаценко, который не уставал копаться в моем штрафном прошлом. Владислав Максимович Трегуб вопросами о моих выходах из окружения и пребывании в штрафной роте не задавался. Если человек прислан политуправлением армии, то и вопросов нет. Но вот пять моих сгоревших в боях танков покоя ему не давали. Он даже встрепенулся:— Что же вы так неосторожно, Алексей Дмитриевич!Более идиотского вопроса трудно было придумать. Наверное, Трегуб не знал и того, что осторожность слишком часто смыкается на фронте с понятием «трусость». Можно вести себя разумно, находчиво, но если ты не рискуешь, плетешься в хвосте — не видать тебе авторитета у подчиненных. Это сразу напомнило мне Николая Фатеевича Успенского, который воевал очень осторожно, стараясь оставаться за спинами подчиненных.— Так уж получилось, — виновато пожал я плечами. Не хотелось портить отношения с вежливым майором, в отглаженном кителе, со скромной медалью «За боевые заслуги».— Ну а фашистских танков вы наверняка больше уничтожили?— Немного больше, считая самоходки.— Самоходки те же танки, — просветил меня Трегуб.— Так точно. Только пушки мощнее.— Ну, вы все же про пять своих подбитых танков умалчивайте. Давайте остановимся на трех. Так сказать, святая ложь во спасение. И больше оптимизма. Есть у нас отдельные личности. Заклинило их, не иначе. Рассуждают о силе немецкой техники, «Тиграх», «Фердинандах». Ни к чему это сейчас. Мы наступаем, война к победе движется.В общем, с замполитом договорились. Хотя, если откровенно сказать, в мае сорок четвертого техническая оснащенность наших танковых войск уступала немцам. В сорок первом и сорок втором «тридцатьчетверки» и KB-1 по многим параметрам превосходили основные немецкие танки. Но промышленность Германии сделала рывок. Сейчас нам противостояли немецкие Т-3 и Т-4 с усиленной броней и вооружением, большое количество самоходок различной модификации с дальнобойными 88-миллиметровыми орудиями. Опасным противником Т-34 являлась «Пантера», многие элементы которой были заимствованы у наших «тридцатьчетверок».«Тигры» и «Фердинанды» слишком большой роли не играли, их было не так и много. Но эти мощные машины (излишне утяжеленные) фрицы умело подавали в нужное время и нужном месте, так же как и «Пантеры». Все это, вместе с кумулятивными снарядами и сильной оптикой, делали наши «тридцатьчетверки» весьма уязвимыми. Хотя мы и наступали, но потери в бронетехнике несли огромные. Конечно, все эти выводы сделаны мною с позиции командира танковой роты, познавшего все это на себе. На объемную, аналитическую оценку я не претендую.Много позже, в «Книге потерь» учеными и специалистами будет скрупулезно подсчитано количество танков и самоходок, которые мы потеряли в войну. Я с горечью буду снова убеждаться, какой дорогой ценой досталась нам победа. Даже по официальным данным, потери советской бронетехники по сравнению с немецкой составляли три к одному. То есть, чтобы уничтожить один панцер, мы теряли три своих танка. Слишком серьезный у нас был враг, а врага недооценивать очень опасно.Мне предстояло отвечать на множество вопросов курсантов. Далеко не всегда я мог ответить откровенно. Наши знаменитые «тридцатьчетверки» к весне сорок четвертого, к сожалению, утеряли в значительной степени свое преимущество. В какой-то степени помогали самоходки СУ-85, СУ-152, но их было немного.Наши войска стали получать с апреля сорок четвертого года новые танки Т-34-85 с мощным орудием и усиленной броней. С этим орудием можно было противодействовать и «Тиграм» и «Пантерам». Но развернуть производство новых машин — не простое дело. Когда в мае я уезжал в Полтаву, в бригаде имелся всего лишь один новый танк, который использовался как учебное пособие.Такая непростая обстановка складывалась в бронетанковых войсках в тот период. И все же мы наступали. Как поется в песне: «Горло ломали врагу…»В Полтаве я пробыл четыре месяца. Вернее, не в самом городе, а километрах в десяти, где располагался учебный полк. Рассказывать весь процесс обучения не буду. Дни были похожи один на другой. Занятия, подготовка, строгая уставная дисциплина, от которой, откровенно говоря, я отвык.В бригаде наверняка многие считали меня счастливчиком. Попасть в тыл, спать в нормальной постели, забыть про смерть, которая постоянно бродит рядом. Я вспомнил, что закончил два курса учительского института, и энергично составлял планы учебных занятий, сидел по вечерам над лекциями.Около двух лет я вел записную книжку (что строжайше запрещалось), где вместе со стихами и афоризмами, очень коротко, едва не зашифрованно, записывал то, что казалось наиболее интересным. Первые «полтавские» записки касались курсантов моего взвода.Работая над книгой, я расшифровывал полустертые закорючки. Помогло то, что в семидесятые годы переписал часть материалов в отдельную тетрадь. Тогда я предпринял первую попытку написать книгу о танкистах, но отказался от своей затеи. В тот период воспоминания лейтенантов и капитанов не приветствовались. Вовсю издавали генеральские мемуары, в которых была совсем другая война: без вшей, трагических обреченных плацдармов, горящих «тридцатьчетверок» и полей, усеянных телами наших бойцов.Я коротко воспроизвожу отдельные истории, которые бесхитростно излагали мне мои ученики.…Сержант Костя, наводчик 76-миллиметровки Ф-22. Рассказывал, как переправлялись через Днепр. Огромный плот: орудие, лошади и около двадцати человек. Гребли огромными веслами. Спешили, наваливались с такой силой, что два весла сразу переломились. Старшина, командир расчета, предусмотрительно заготовил запасные весла. Пока возились, плот несло течением вниз. Переправа шла широким фронтом, и расчету Кости повезло. Они ткнулись в отмель на правом берегу без потерь.А потом немцы открыли огонь с обрыва и сразу застрелили пять или шесть человек. Пули попадали в снаряды, но они не детонировали. Бойцы прыгали в воду или ложились за пушку, притворившись мертвыми. Затем отрывали доски от настила и перекатывали полуторатонное орудие на берег. Лошади, умные животные, спрыгнули раньше и ждали под обрывом. Хорошо, что наверх уже прорвалась наша пехота. Артиллерию ждали с нетерпением, помогли вскарабкаться на обрыв. Днем видел, как по Днепру плыли бревна, обломки плотов, трупы людей.Немцев при штурме побили много. Лежали в траншеях, в кустах, поколотые штыками, порубленные саперными лопатками. За Днепр получил первую награду за год войны, медаль «За отвагу».…Сержант Лошкарев, стрелок-радист «тридцатьчетверки». Оказывается, воевал где-то рядом со мной на Букринском плацдарме. Танк подбили, но пушка действовала. Машину закатили в капонир, и она неделю служила как неподвижная огневая точка. Когда кончились снаряды, стреляли из пулеметов и автоматов. Патроны собирали по ночам, обшаривая мертвые тела. Настроены были — ни шагу назад. Всю неделю как на острове провели: никакого подвоза боеприпасов и еды. Власовцы кричали по радио: «Сдавайтесь, все равно подохнете!» А мы им в ответ: «Войну просрали, скоро все на столбах висеть будете». Те подобрались поближе и стали кидать в танк противотанковые гранаты. А они тяжелые, не добрасывают, рядом взрываются. Командир танка разозлился, заорал: «Я вам покажу, как машину портить!» Подкрался сбоку и «лимонками» власовцев забросал. Получил ножом в лицо, вернулся весь в крови, с разрезанным ртом и трофейным автоматом.…Арсентий, рядовой из пехоты. Встретили под Белгородом наших девчат, возвращались пешком домой из эвакуации. Накормили, дали выпить, а те расплакались, рассказали, что их изнасиловали немцы. Бойцы разозлились, многие были выпивши. Арсентий увидел группу немецких военнопленных, которых вели по обочине, схватил винтовку и ударил прикладом одного по голове. Убил наповал. Просидел сутки под арестом, потом выпустили. Ротный сказал: «Чего ж ты с одним фрицем связывался? Брал бы автомат, да всех сразу». Издевался или на самом деле так думал, непонятно. Но ротному — спасибо, мог бы и под трибунал загреметь. Многие видели эту сцену, но промолчали.Конечно, меня прислали на курсы не для того, чтобы я делился своим боевым опытом. Самодеятельность не приветствовалась. Имелась учебная программа, которой следовало строго придерживаться. Там было много нужного и полезного, что необходимо знать будущему командиру танка или танкового взвода. К сожалению, пособия грешили многословием, обилием прописных истин.Пусть прозвучит избито, но война — та же наука. А науку нельзя строить на фразах о самопожертвовании, героизме и откровенной недооценке противника. Эту науку я постигал долго. И далеко не все, что я вынужден был говорить, совпадало с моим мнением.Очень часто вопросы курсантов сводились к приемам борьбы с тяжелыми самоходками, танками «Тигр» и «Пантера». Я рассказал, как мы выкуривали под Киевом два «Артштурма» минометным и артиллерийским огнем, а потом били из засады. Аналогичные случаи происходили во время боев на пути к Днепру.Учил, как важно наметить направление атаки. Не прямиком в лоб, а там, где можно хотя бы частично укрыться от встречного огня, и ни в коем случае не подставлять борт. Скорость, маневр и решительность. Эти слова имелись в учебных пособиях. Они были верными, и я их повторял.Что запомнилось еще за время, проведенное в Полтаве?Одним из главных событий стало открытие 6 июня второго фронта. Англичане и американцы форсировали Ла-Манш и активно наступали. В газетах это отражалось как-то странно. С одной стороны — ура, немцев зажимают с двух сторон, сильные бомбардировки немецких объектов. А с другой: «опомнились наконец, торопятся, боятся, что мы без них справимся». Общий тон газетных статей был таков: немцы наносят сильные контрудары, у американцев техника так себе, солдаты не слишком рвутся в атаки, топчутся на месте.Кстати, под Полтавой располагались два американских аэродрома. Я видел союзников, раскатывающих по городу на джипах, с опознавательными знаками на капотах, белая звезда внутри такого же белого круга. Нам не то что запрещали с ними общаться, но не рекомендовали. Предписывалось докладывать руководству, если такая встреча состоялась.Пару раз я встречался с американцами. Простые ребята. Объяснялись на смеси немецких и русских слов. Во второй раз попался американец, неплохо говоривший по-русски, родители эмигрировали в Штаты еще до революции. Как водится, выпили, обменивались сувенирами. Лейтенант вынул из кобуры массивный «кольт» и предложил в подарок. Я отказался, пришлось бы дарить в ответ «ТТ», а он числится в ведомости.Свое впечатление о союзниках выскажу так. Они нам помогали. И не только тушенкой. Мне не нравилось, когда в литературе 60-70-х годов хаяли все американское: танки, самолеты, стрелковое оружие. Мало об этом говорилось, а ведь у нас целые полки были вооружены американскими винтовками и автоматами «Томпсон». Ничего плохого не скажу про их крупнокалиберные пулеметы и счетверенные установки. Зенитного вооружения у нас постоянно не хватало, и крупнокалиберные пулеметы были очень кстати.Что сказать про американские танки? Я на них не воевал. Как правило, броня у них была слабее и тоньше, чем у наших «тридцатьчетверок». Но имелись и преимущества. Кстати, батальон, вооруженный танками «Шерман», я встречал под Фастовом. Ребята на иностранную технику не жаловались и хвалились, что даже прямое попадание немецкого снаряда не вызывает детонации боезапаса, то есть взрыва. Пушка у «Шермана» была примерно такого же калибра, как у «тридцатьчетверки», на многих танках стояли зенитные пулеметы. Большой плюс. Так что рассуждать, что лучше, а что хуже, не буду.Видел, хоть издалека, знаменитые бомбардировщики «Летающая крепость». Длина двадцать с лишним метров, огромные крылья с четырьмя двигателями. Конечно, зрелище впечатляющее, и бомбовая нагрузка до 7-8 тонн.Не мог не отметить добротную военную форму союзников. И не только летчиков, но и обслуживающего персонала. Кожаные и обычные хорошо сшитые куртки, добротные кожаные ботинки, хорошие часы. В машинах всегда имелся запас пива и крепких спиртных напитков, хотя алкоголем мало кто из них злоупотреблял. Когда, открывая бумажники, показывали фотографии жен или невест, мы видели довольно крупные суммы денег, и доллары и наши рубли. И вообще, вне службы американские солдаты и офицеры вели себя свободно, катались по городу, встречались с местными женщинами.Скажу, что задело меня в общении с американцами. Они нас, конечно, хвалили: молодцы, герои, Сталинград! Но общее впечатление создалось, что они не до конца понимали, что мы тащим войну практически на себе. Хвалили генерала Эйзенхауэра, Паттона, еще кого-то. Рассказывали, как вышибли немцев из Африки, сколько пленных захватили, как по Италии победно шагают. И ни слова о Курской битве, Ленинграде, Днепре. Крепко они собой любовались, так я скажу. Своими огромными бомбардировщиками, техникой, добротной формой, долларами в бумажниках.Такие вещи, как Ленинградская блокада, где дети и женщины десятками тысяч от голода вымирали, как я понял, их и на хрен не интересовали. Они на подъеме тогда были, считали, что первую скрипку в войне играют.Числа 21 июня один из американских аэродромов крепко бомбили. Зарево стояло на полнеба, ухало, гремело. Трассеры полосовали темноту, уходили в багровые облака. Зенитная оборона сбила сколько-то «Юнкерсов», но и бомбардировщики Б-17 горели вовсю. До линии фронта было километров 400, налет оказался неожиданным, к тому же ночной. Мы американцам сочувствовали, наши ребята помогали тушить пожары, вывозили раненых.В сорок четвертом отношения с союзниками были дружеские, теплые. Если бы нас не придерживали политработники, еще бы крепче дружили. Выпить и гульнуть и мы и они были не против.Третье военное лето проходило под знаком наших военных побед. Мощное наступление в Белоруссии началось 23 июня, а 3 июля уже освободили Минск. Внезапный и хорошо продуманный удар, отбросивший фрицев далеко на запад. Говорили, что в этой операции немецкие потери впервые за войну оказались больше, чем наши. Учимся воевать!Наш 1-й Украинский фронт под командованием маршала Конева И. С. в июле начал Львовско-Сандомирскую операцию. Была очищена от врага большая оккупированная территория, 27 июля освободили Львов, затем форсировали Вислу, и началось освобождение Польши. В августе активно шли бои в Прибалтике, а 9 сентября объявила войну немцам Болгария.Ну а теперь несколько слов о житье-бытье в Полтаве. В немногие свободные часы вместе с другими офицерами, а чаще с Леней Кибалкой, осматривали достопримечательности, побывали на поле знаменитой Полтавской битвы, где Петр Первый в 1709 году разгромил шведскую армию.С удовольствием посиживали в харчевнях, пили пиво, общались с местными жителями. Сказать, что они смотрели на наши награды и погоны с восхищением, не могу. Полтава — это не Россия, героями нас не считали. Освободили от немцев — спасибо. Но, как я понял, многие и при немцах жили неплохо. Вежливо поддерживали пустой разговор, льстили с улыбочкой: «Пан офицер такой молодой, а уже капитан. Ах-ох!» Ленька тоже об офицерских звездочках мечтал. Я ему говорил: «Не торопись, Леня. Еще нахлебаемся войны досыта. Пей пиво, гуляй, получай удовольствие».С девушками у меня не слишком складывалось. Проводил с танцев раз-другой девчонку лет восемнадцати, а мне уже двадцать два в апреле стукнуло. На третий раз мамаша у дома встретила и отшила. Ты, мол, пан офицер, не сегодня завтра на войну уйдешь, а дочку мне испортишь. Не приставай больше к Ганне (или Гале), а то пожалуюсь начальству. Так и окончилась любовь, не начавшись.Познакомился с медсестрой из нашей санчасти. У нее муж числился без вести пропавшим. Начали встречаться, гляжу, майор, начальник учебного батальона, стал на меня косо поглядывать. Полез ко мне выяснять отношения. Пока мы подругу делили, у нее муж снова объявился. Прислал письмо, что жив, был ранен и скоро приедет. Терять мужа она не хотела и дала нам с майором отворот. Ну и ладно, что ж теперь! Хорошо, что свой брат-фронтовик не сгинул без вести и домой возвращается.Получил несколько писем. От мамы, сестры, Славы Февралева. У меня появился племянник, назвали в честь отца Митей. Письмо от Февралева было грустным. Погиб под Перемышлем мой бывший командир роты Степан Хлынов, тяжело ранили механика-водителя Витю Иванова. Увезли в госпиталь, жив или нет, неизвестно. Назвал еще несколько имен погибших ребят. Раздобыли вечером водки, помянули однополчан.Срок учебы на курсах был рассчитан на полгода. Но опытных танкистов выпускали раньше. Прошел обучение, сдавай зачеты, получай звездочку на погоны и отбывай на фронт. Командиров танков и танковых взводов не хватало. В начале сентября закончил учебу мой верный дружок Леня Кибалка.Я пытался притормозить Леньку, но неожиданно был вызван к начальству. Объяснили коротко и ясно. На передовой не хватает командиров рот и батальонов. Предложили возглавить группу выпускников, направляемых на 2-й Украинский фронт. Я ответил, что готов ехать, но нет ли направления на 1-й Украинский? Может, сумею попасть в 38-ю армию и свою родную бригаду. Таких направлений не оказалось, и вместе с группой новоиспеченных младших лейтенантов я выехал в распоряжение штаба 2-го Украинского фронта, которым командовал Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский. Глава 11. ТЯЖКАЯ ОСЕНЬ СОРОК ЧЕТВЕРТОГО Я назначен командиром роты танковой бригады 53-й армии. Новый коллектив, новое начальство. Комбат из молодых, года на три старше меня, Жалейкин Антон Филиппович. Худощавый, небольшого роста, с блестящими железными зубами и шрамом от уголка рта до уха. Принял хорошо, расспросил, познакомил с другими командирами. Спросил меня насчет младшего лейтенанта Кибалки. Кем назначить? Есть вакансии командиров взводов.— Не надо. Пусть командиром танка повоюет.В бригаде уже состояли на вооружении новые танки Т-34-85. Выглядели они более массивными, с усиленной лобовой броней, и самое главное — с более мощным орудием калибра 85 миллиметров, о котором мы всегда мечтали. В моей роте была лишь одна такая машина — у командира первого взвода лейтенанта Соболя. Я мог по праву возглавить экипаж нового танка, но делать этого не стал по нескольким причинам.Не хотел обижать лейтенанта, который фактически являлся моим заместителем. Кроме того, новый Т-34-85 казался мне слишком громоздким, на полтора метра длиннее и немного выше привычной для меня «тридцатьчетверки». Хотя лобовая броня нового танка была толще, но у «старого Т-34» неплохой защитой служила массивная пушечная подушка и кожух.Ну, и буду откровенным — я понимал, что 10-12 новых «тридцатьчетверок», имевшихся в бригаде, передали самым опытным танкистам и совать их будут во все дырки, рассчитывая на чудо-пушку и прочие преимущества. Плестись в хвосте я не собирался, но и лезть вперед на незнакомой машине не очень-то хотелось.Я не мог не заметить, что к осени сорок четвертого в танковых бригадах появилось довольно много новой техники. Стало больше грузовиков: «Студебеккеров», «Шевроле», имелись трофейные немецкие машины. В металлических кузовах «Шевроле» стояли счетверенные крупнокалиберные пулеметы. На вооружении появились длинноствольные противотанковые пушки ЗИС-2 калибра 57 миллиметров, превосходящие по бронепробиваемости даже прославленные ЗИС-3. На дальности километра они пробивали сто миллиметров брони.Бригада стояла в Румынии, недалеко от города Арад. После наступательных боев до границы с Венгрией оставалось километров сорок. Тридцать первого августа был захвачен Бухарест, свергнут фашистский диктатор Антонеску. Новое правительство Румынии заключило 12 сентября перемирие и объявило о вступлении в войну на стороне антифашистской коалиции.О боеспособности румынских войск я был наслышан достаточно. Крестьянская, довольно бедная страна и слабая промышленность. У румын имелись хорошо обученные конные части, под командованием одетых в разноцветные мундиры дворянских офицеров. Но конница играла в войне уже второстепенную роль. Своей бронетехники в Румынии не было. Устаревшими танками и артиллерией ее снабжала Германия.Румыны активно проявили себя, когда грабили Бессарабию и Украину, но отпор нашим войскам дать не могли. Румын подгоняли немцы, которых в стране хватало. Однако в боях на территории Румынии погибли около 70 тысяч наших солдат и офицеров. В основном в боестолкновениях с дивизиями вермахта и отчасти с венгерскими, власовскими частями. Сами румыны потеряли в бессмысленном военном походе 300 тысяч убитых солдат и офицеров.В Румынии мы простояли недели две. За это время я познакомился с личным составом роты и батальона, постоянно проводились занятия. Готовилось мощное наступление с целью изгнания немецких войск из Венгрии. Так и просится на язык слово «освобождение». Какое к чертям освобождение! Венгрия была одним из самых крепких и преданных союзников Гитлера. Если румыны прославились мародерством и грабежами, то венгры воевали упорно, принимали участие в карательных акциях, расстреливали военнопленных и мирных граждан. Кроме того, венгры жили куда лучше, чем русские крестьяне.Только судьба развела нашу бригаду и венгерскую дивизию под Шепетовкой. Они оставили о себе злую память. Перед отступлением убивали заложников или людей, заподозренных в сопротивлении, прямо в подвалах или во дворах тюрем. Технически венгерские части были оснащены неплохо. Большинство венгров не желали менять сложившиеся в стране порядки, враждебно относились к коммунистам, боялись колхозов, и бои предстояли тяжелые.Из командиров взводов моей новой роты, кроме лейтенанта Соболя, запомнился белорус Юра Трушкевич, или, как его называли, Юрко. Во взводе Трушкевича командовал танком Леня Кибалка. Мы быстро с Юрко подружились, и я узнал горестную историю его семьи. В партизанских краях Белоруссии немцы проявляли особенную жестокость. У Трушкевича расстреляли отца, двух братьев и почти всю родню. Он узнал об этом недавно, после освобождения республики. Свое горе Юрко пережил еще до моего прибытия в бригаду. Сейчас немного успокоился, даже улыбался:— Мамка осталась, — загибая пальцы, перечислял Юрко, — две младших сестренки… тетка с племянником.Немцев он ненавидел по-страшному (не подберу другого слова), наступления ожидал с нетерпением. «Я швабам все припомню!» Видя слишком нервозный настрой, я его одернул.— Только горячку не пори. Под твоим началом три экипажа. Угробишь ребят, если себя в руках держать не сможешь.— Смогу, — заверил меня Юрко.Несколько слов о своем новом экипаже. Мне не пришлось долго воевать вместе, я забыл некоторые имена и фамилии. Механик-водитель, шустрый, небольшого роста, дело свое знал. Звали его Георгий, или Жора. Заряжающий Тимофей Митрохин был крупного роста и телосложения. Он еще с «гражданки» страдал болезнью почек. Не сказать, что толстый, но весь какой-то нездорово оплывший, с темными кругами под глазами. Дело свое знал и управлялся со снарядами умело, перекидывая их, как игрушки, своими массивными руками. Стрелок-радист, веселый парень, любил перебрасываться шуточками с механиком Жорой. Окликал его с одесским говорком:— Жера! Ты послушай сюда, Жера!Хорошие были ребята.Первой ротой в батальоне командовал старший лейтенант Бакланов, кадровик, рассудительный и очень спокойный мужик. В армии он служил давно, вначале в пехоте, потом в кавалерии, а уже перед самой войной переучивался на танкиста. Его рота считалась лучшей в бригаде.Бакланов любил выпить. Как-то раз мы с ним и старшиной пошли в деревню. Румынских денег, похожих на наши червонцы, имелось достаточно. В корчме (или харчевне) старшину узнавали. Принесли зеленой водки, кувшин вина, фруктов, сыру. Попозже приготовили горячее: кусочки курицы с кукурузной кашей, залитой вкусным соусом.Мы не спеша ели, посетители посматривали на нас с улыбками, но особой радости не выражали. Суетился и смеялся только хозяин. Бакланов шепнул мне на ухо:— Кулак чертов, вон, дом какой отгрохал. Швабам тоже, небось, улыбался. Тряхануть бы его.На политзанятиях нам постоянно долбили об уважении к местному населению. Это меня раздражало. Я видел убогие домишки румын, мужчин, одетых в тряпье, старавшихся не попадаться на глаза нашим патрулям. У меня и в мыслях не было хамить этим людям или показывать свое превосходство. Влезли в войну из жадности и дури. Хотели разбогатеть на грабеже. Немцы их всегда за третий сорт считали, и плелись они в хвосте отступающих войск. А в горячке боя их не щадили. Кричать, что ты не фашист, а румын — было бесполезно. Но сейчас война с ними закончилась.У стола появилась девка. Чернявая, худощавая, в нескольких юбках, нарядной накидке. Улыбнулась мне, что-то сказала. Я разобрал лишь собственное звание «пан капитан». Оказалось, это подруга старшины. Мы уже хорошо выпили, и старшина предложил: «Может, останешься? Анька подружку приведет, сходим в гости».Сказать откровенно, гульнуть я был не против. Но в бригаде я служил совсем недавно, да и порядков толком не знал. Вляпаюсь в историю! К тому же комбат нас на пару часов отпустил. В общем, отказался от предложения. Мы ушли, а старшина остался. Он всегда мог найти предлог, а у меня десять экипажей в подчинении и взвод десантников.Наступление 2-го Украинского фронта началось 6 октября 1944 года. Оно имело целью разгромить главные силы группы армии «Юг», очистить от врага восточные районы Венгрии и выйти на прямую линию к Будапешту.Мы выдвинулись заранее и трое суток не вылезали из машин. Боеприпасами и горючим загрузились под завязку. Обычно запасные баки с соляркой перед боем снимали, но на этот раз оставили. Местность, именуемая Средне-Дунайской низменностью, давала возможность в случае удачного прорыва продвинуться на несколько десятков километров.Артиллерийская и авиационная подготовка оказалась неожиданно короткой. Возможно, немцев усиленно долбили на других участках, чтобы не дать возможность угадать главное направление удара. Наша бригада наступала где-то в центре вместе с конно-механизированной группой генерала Плиева И. А.Два танковых батальона с десантом в сопровождении роты новых самоходок ИСУ-122 (хорошо бронированных машин с мощными орудиями) ударили на участке шириной километра полтора. Впереди двигалась разведка, а следом грузовики с пехотой. С фланга нанес удар третий батальон.Я впервые видел, чтобы такая масса бронетехники атаковала на сравнительно узком участке. Здесь располагались два-три бетонных дота, крытые бревнами капониры для орудий, несколько бронеколпаков. Нам противостояли десятка два противотанковых пушек, кроме того, вели огонь гаубичные батареи.Наверняка этого бы хватило, чтобы отбить атаку полка пехоты и роты танков, как нередко случалось год-полтора назад. Однако времена изменились. На немцев и венгров несся на скорости бронированный кулак. Снаряды выбивали то один, то другой танк. Но остальные, стреляя на ходу, не снижали скорости.Старая знакомая «семидесятипятка» успела подбить двигающуюся впереди «тридцатьчетверку». Мы выстрелили фугасным снарядом, обвалили бревенчатое перекрытие, ствол пушки задрался вверх. По новым правилам действовать в захваченных траншеях без сопровождения пехоты запрещалось.Немецкие и венгерские части были насыщены «фаустпатронами», довольно простым и эффективным оружием против танков. С расстояния полусотни метров они прожигали кумулятивной струей любую броню. Их недостатком была небольшая прицельная дальность. Я на себе испытал действие «фаустпатрона» и не уставал напоминать подчиненным, чтобы они не подпускали «фаустников» близко.Поэтому десантники постоянно находились рядом с нами, несли потери, но без них вышибать немцев было бы невозможно. Из бетонного дота вела огонь тяжелая противотанковая пушка и два-три пулемета. Наши снаряды толстый железобетон не брали. Сунувшаяся неосторожно «тридцатьчетверка» получила снаряд в верхнюю часть лобовой брони.Удар пошел наискось, оторвал правое крыло, кусок гусеницы и ведущее колесо. Все это происходило рядом с нами. Сноп огненных брызг, взлетевший лист крыла, обломки ведущего колеса и гусеничных звеньев. Машину развернуло. Механик-водитель дал задний ход, скручивая гусеницу. Из траншеи выстрелил «фаустпатрон», попал в башню. Успел выскочить лишь механик-водитель.Мы перескочили траншею, но оставаться возле дота и немецких пехотинцев с «фаустпатронами» было слишком опасно. Немного отъехав, ударили из пушки и обоих пулеметов. Бетонный дот добивала самоходка ИСУ-122. После первого же снаряда на стене пошли трещины. Распахнулась металлическая дверца, откуда вылезал орудийный расчет. Пулеметные очереди пригвоздили к земле одного, второго артиллериста. Остальные пытались оттолкнуть мешавшие выползти тела, но очередной тяжелый снаряд самоходки проломил стену и взорвался внутри, добив все живое.Немцы убегали по отсечным рвам, торопясь уйти от огня и достичь второй линии траншеи. Мы догоняли их пулеметными очередями. Прорвали и эту линию траншеи. На несколько минут остановились. В моей роте была подбита одна машина. Короткое совещание. Леня Кибалка, командир танка, хлопал меня по плечу и показывал рукой вверх. Там шли тройками штурмовики «Ил-2» в сопровождении истребителей.— Даем гадам жару!— Ленька, не увлекайся! — предупредил я.Согнали кучку пленных, человек тридцать. В основном немцы, но были и венгры. Они держались отдельно. Один из немецких офицеров, светловолосый лейтенант, туго затянутый в портупею, насмешливо крикнул союзникам-венграм:— В бою за спинами прятались, а сейчас в сторону! Кто утверждал, что мадьяры — не дерьмо?Я понимал реакцию венгров. Дрались они нормально, но сейчас были уверены, что их расстреляют заодно с немцами. Комбат Жалейкин, которому я перевел слова лейтенанта, засмеялся:— Хоть и говнюк, а смелый. Спроси у него, есть ли впереди минные поля?Молодой лейтенант, лет девятнадцати, чувствовал себя как герой, приговоренный к смерти. Достал сигарету, закурил, выставив вперед ногу в длинном обтягивающем сапоге.— Ты, сопля, — одернул я его. — Перед тобой майор, командир батальона. Встань как положено и отвечай на вопросы.Немчонок подтянул ногу, выпрямился по стойке и, не выпуская сигарету из рук, сказал, что он не занимался минированием. Комбат Жалейкин по-прежнему рассматривал его с любопытством. Зато лицо командира взвода Юры Трушкевича покрылось красными пятнами, он теребил пальцами кобуру.У нас не было времени на долгие разговоры. Мы остановились буквально на полчаса, чтобы собрать раненых, проверить машины, а затем сразу же двигаться вперед. Вопрос, где расположены минные поля, был для нас важным. Это могло существенно уменьшить потери и ускорить темп наступления. Саперы уже выдвинулись вперед, но действовали медленно.— Молчишь? — наконец сказал Жалейкин. — Ну и на хрен ты нужен? Героя из себя корчишь.Комбат понимал, что остальные пленные боятся офицера и в его присутствии будут молчать. Приказал:— Отведите его в сторону, чтобы не мешал. Леша, поспрашивай других.Жалейкин не сказал, кому именно отвести и тем более не давал команды расстреливать лейтенанта. Но все произошло очень быстро. Юрко Трушкевич подтолкнул офицерика и пошел в сторону. Пока я задавал вопросы унтер-офицеру, раздались два глухих хлопка. Юрко, потерявший от рук немцев почти всю родню, стрелял в упор, приставив ствол пистолета к телу лейтенанта. Комбат оглянулся:— Юрко, ты что творишь? В штрафбат захотел?Дальше он понес матом. Глянув на часы, махнул рукой:— Иди к чертовой матери и на глаза не показывайся.— Он эсэсовец был, — пробормотал Трушкевич.Эсэсовских эмблем я не разглядел, но фриц по всем повадкам был из молодых фашистов. Свои пули он заслужил. Комбат снова пытался выяснить у остальных пленных насчет минных полей. Что-то они нам сказали, показывая на поле неподалеку, участок дороги и опушку ясеневой рощи. Много ли они могли знать? Ну, по крайней мере, двинемся не вслепую, а дальше видно будет.Ночевали возле каменной двухэтажной усадьбы. Огромный сад, виноградники, на верхних этажах дома цветные витражи. В подвалах нашли вино. Если танкисты еще держались, то пехота нахлебалась вволю. Снимали напряжение после боя и прорыва. Среди ночи объявили тревогу. Километрах в трех шла ожесточенная стрельба.Время было часа три. Теплая осенняя ночь, но такая темная, что ничего не видно в десяти шагах. Заводили двигатели, собирали десант. Слава богу, что выступать команды не поступало. Утром офицеры безжалостно вытряхивали из вещмешков пехоты фляги, бутылки с вином. Забрали даже две канистры из машины старшины, припасенные, по его словам, для раненых. Из-под тряпья выволокли бочку литров на двести и сбросили ее с борта на землю.Худой солдат, с двумя медалями, охал, глядя, как льется пахучий напиток. Обошлось без воспитательных разговоров, просто комбат Жалейкин сказал:— Спасибо, что ночью нас здесь пьяными не накрыли. В следующий раз фрицы бочку с древесным спиртом приготовят. Подохнете или ослепнете.Наш батальон, усиленный самоходкой ИСУ-122 и десантниками, закрепили за моторизованным батальоном. Штук пять грузовиков, бронетранспортер, мотоциклы и вереница повозок. Без лошадок ни мы, ни фрицы не обходились до самого конца войны. На одном из «Студебеккеров» везли дополнительный запас снарядов.То, что танковый полк снова раскидали по батальонам, мне не нравилось. Одним кулаком мы действовали эффективно. Но полоса наступления была слишком растянутой. Прорвав первые линии обороны, мы выходили, как выражаются военные, «на оперативный простор». Только каким он будет, этот простор? Линия немецкой обороны сжималась, а следовательно, увеличивалось число противостоящих нам войск.Возле кирпичной красной мельницы, стоявшей над мутной илистой речкой, вступили в бой. Место было удобным для обороны и засады. Заросли деревьев по берегам, перекресток дорог, холмы и деревянный мост. Здесь мы столкнулись с венграми.Засады наш отряд (пехотный полк и танковый батальон) избежал. Майор Жалейкин был достаточно искушенным командиром и вперед не полез. Послал в разведку два мотоцикла и бронетранспортер. Заметив противника, разведчики доложили по рации и стали разворачиваться назад. Венгры поняли, что скрываться бесполезно, и с фланга открыли огонь из гаубиц по танкам и передовым частям пехоты.Оба мотоцикла венгры разбили мелкими снарядами. Бронетранспортер, огрызаясь огнем двух своих пулеметов, пытался уйти, но получил снаряд в двигатель и загорелся. Уцелевшие разведчики, пригнувшись, тащили на себе раненых. Их всех венгры перебили из пулеметов. Ребята предпочли до последнего уходить вместе, и все вместе остались мертвыми возле дороги.Мы снесли несколькими выстрелами верхушку мельницы и уходили из-под обстрела. По нам стреляли штук восемь тяжелых гаубиц. Интенсивность огня была не слишком плотная. Наверняка у венгров имелись и другие орудия, но они предпочли их пока не обнаруживать.Трехпудовые снаряды взрывались с оглушительным грохотом, разбрасывая крупные осколки. Вскоре разворотило гусеницы у одной из «тридцатьчетверок». Загорелся «Студебеккер». К шестидюймовым гаубицам прибавились «стопятимиллиметровки» и не меньше десятка минометов. Если вначале тяжелые снаряды лишь смешали колонну, то теперь многочисленные стволы вели плотный огонь на уничтожение.Загорелись еще два грузовика, пехота несла потери. По нам стреляли издалека, но с холмов хорошо просматривалась и дорога, и речка, в кустах которой пытались укрыться люди. Развернулась полковая артиллерия и минометы, вели огонь танки. Но цели мы практически не видели. Дали приказ отступать. Но пока двухтысячная колонна уйдет из-под обстрела, полк будет выбит наполовину.Требовалось срочно уничтожить венгерскую артиллерию. Командир пехотного полка и наш комбат Жалейкин решение приняли быстро. Я услышал по рации команду: «Коробочкам, разворот на девяносто. Десанту быть на броне. Атака по красной ракете!» Я понял, что мы полезем на эти чертовы холмы. Оказывается, Дунайская низменность — не ровное поле. Мелькнуло в голове, что, карабкаясь вверх, потеряем одно из главных своих преимуществ — скорость.Опасаясь мин, Жалейкин приказал мне и Бакланову идти друг за другом. Пока еще ровное место позволяло держать скорость. С полкилометра мы одолели благополучно, но вскоре налетела на противотанковые мины одна, вторая машина. Десант прыгал с брони, спасаясь от усилившегося минометного огня. Атака срывалась.— Товарищ майор, надо заходить с тыла! — кричал я по рации, уже не заботясь о шифровке переговоров. — Давай приказ хотя бы одной роте!Фугасный снаряд взорвался с недолетом выше по склону, обрушив на нас гору песка и глины. Толстый пласт почвы пополз вниз, увлекая с собой наш танк.— Тимофей, проверь ствол, — скомандовал я заряжающему. — Быстрее, не телись.Сержант Митрохин хотел что-то сказать. Может, пожаловаться, что нас достают уже из пулеметов и вылезать опасно. Молча скатился с брони и, вернувшись, сообщил, что ствол забит песком. Рота, получив приказ, отползала вниз по склону и разворачивалась для броска в тыл. Ствол прочищали, сделав короткую остановку. Я связался с машиной Лени Кибалки, убедился, что он жив. Мы уже потеряли два танка. Один горел, второй получил повреждение. К нам подбежал младший лейтенант — артиллерист в окровавленной гимнастерке.— Сматываетесь, да? У меня обе пушки накрылись, и ребят вдребезги. А вы…Две разбитые «полковушки» валялись рядом с огромной воронкой. Шестидюймовым снарядом их накрыло сразу обе. В горячке лейтенант поставил орудия слишком близко, а фугас выбил в мягкой почве воронку метров на семь.Подлетел танк комбата. Шрапнель рвалась в воздухе безобидными с виду облачками, но укрыться от нее было трудно. Взрыв, еще один! Заложило уши. Лейтенанта оттаскивали прочь здоровенный санитар и сержант с повязкой на голове.— Лешка, идем на полной скорости всем батальоном! Двигай!Через несколько секунд мы уже неслись вдоль обочины, объезжая тела солдат, разбитые грузовики, повозки. Артиллерия и минометы полка поддерживали нас, стреляя с открытых мест. Времени закапываться просто не было.Разворачивались у развилки дороги. Я пытался сосчитать, сколько машин осталось в батальоне. Мешала завеса песка и рыжей глинистой пыли. Позади батальона, заметно отставая, шла громоздкая ИСУ-122. Ничего, догонит!Танки, захлебываясь от напряжения, ползли по буграм с уклоном, где 30, где 40 градусов. Они превышали предельную крутизну, допустимую для «тридцатьчетверок». Одна из машин, неосторожно разворачиваясь, вдруг наклонилась. Правая гусеница поднялась в воздух. Водитель, нервничая, дал слишком сильный газ.Танк запрокинулся. Сначала отвалилась башня, потом машина встала на борт и пошла кувыркаться вниз, устилая путь раздавленными снарядами, тряпьем и телами экипажа. «Тридцатьчетверка» не взорвалась. Она просто ударилась верхушкой о землю и застыла с сорванными гусеницами. Несколько колес продолжали крутиться.Мы все невольно проводили глазами погибшую вместе с экипажем машину. Вскарабкавшись наверх, увеличили скорость и пошли на орудийные позиции. Нам противостояли несколько батарей старых короткоствольных орудий калибра 75 миллиметров. Они прикрывали гаубичные дивизионы от возможных атак советских танков. Хотя стволы длиной 80 сантиметров выглядели как обрубки, кумулятивные снаряды поражали наши машины одну за другой.И все же мы прорвались. «Тридцатьчетверки», юркие, быстрые на ходу, ныряли в низины, круто уходили по склонам и вели непрерывный огонь. Решительности и храбрости с обеих сторон хватало. Но танкисты сорок четвертого года уже набрались достаточно опыта и уходили из-под прицела малоподвижных, хоть и скорострельных пушек. Когда вышли напрямую, я увидел, как дернулась и встала от удара «тридцатьчетверка» Лени Кибалки.Ему надо помочь! Это же мой друг. Может быть, я и кричал это, но приказ механику останавливаться не давал. Я погубил бы экипаж, а следом за мной могли замедлить ход остальные танки моей роты. Артиллеристы спешно разворачивали ближайшее орудие. У этих кайзеровских трехдюймовок угол горизонтального обстрела всего шесть градусов. Зато расчет легко разворачивает пушку за считанные секунды.Не успеете, уроды! Мы выстрелили первыми. Взрыв встряхнул орудие, отбросил кого-то из расчета. Мы налетели, с маху подмяв колесо и край щита, размолачивая гусеницами станину и двоих венгров, не успевших отскочить. Еще один, бегущий по аппарели, попал под пулеметную очередь. Мы догнали его, под гусеницами мягко хрустнуло. Танк вылетел из окопа.Машина Соболя давила соседнее орудие. Крутнувшись, снова пошла вперед, а радист Жора вызывал танк младшего лейтенанта Кибалки. Молчание. Останавливаться нельзя. Неподалеку горела «тридцатьчетверка». Трое танкистов катались по земле, извивались, срывали с себя горящую одежду. Наверное, они кричали, но рев двигателей, выстрелы и взрывы заглушали крики.Бросив орудие, кучкой бежал мадьярский расчет. В него стреляли мы и пулеметы Соболя. Шесть или семь человек упали, один за другим, а машина взводного лейтенанта Соболя замедлила ход. Подбили? Из люков полетели дымовые шашки, а их 85-миллиметровая пушка вела огонь в сторону гаубичных позиций. Мы зашли им в тыл, и развернуть свои тяжелые пушки расчеты не успевали. Стреляли с десяток танков, самоходка ИСУ-122, мотоциклисты из ручных пулеметов.В нашу сторону огрызались отдельные стволы, но это была агония. Тяжелые пушки опрокидывались от попаданий фугасных снарядов. Одна из шестидюймовых гаубиц попала под разрыв тяжелого снаряда самоходки. В столбе известняка и дыма кувыркался массивный ствол, отлетали прочь накатники, клочья кожуха.Пехота одолела подъем. Цепи солдат с ревом бежали вперед. Из узких нор выскакивали с поднятыми руками минометчики. Поздно! Слишком много наших остались внизу мертвыми, чтобы обороняющиеся могли рассчитывать на пощаду. Некоторые венгерские гонведы ее не просили. Отстреливались из автоматов, «маузеров», пытались бросать гранаты. Это уже ничего не могло изменить, их перебили штыками, прикладами. Полк замыкал кольцо вокруг вражеских позиций. Уцелевшие венгры поднимали руки и сбивались в кучки. Наши офицеры и сержанты отталкивали обозленных солдат, еще не отошедших от горячки боя.Несколько машин, в том числе легковые, на полном ходу уходили по извилистой дороге. Заряжающий Митрохин стрелял по ним осколочными снарядами, я пытался вызвать по рации машину Кибалки.— Есть, попал! — кричал флегматичный Тимофей Митрохин, хотя дорогу обстреливали несколько танков, и было непонятно, кто именно уничтожил цель. — Алексей Дмитрич, может, рванем наперерез?— Поворачивай к Ноль семнадцатому, — приказал я механику. Тот согласно кивнул. Он хорошо знал номер машины младшего лейтенанта Кибалки.Танк горел, и башня валялась рядом. В огне еще хлопали патроны. Из экипажа выжили двое. Ленька, без шлема, с руками, перемотанными окровавленными бинтами, кинулся ко мне.— Леша, руки оторвало! Как же я теперь? Пристрели меня. Матери передай…Девушка-санинструктор бесцеремонно пригнула его к земле, посадила.— Чего ты мелешь? Очухайся. На месте твои руки.Санитар-ефрейтор помогал ей закончить перевязку.— Пальцы на левой руке оторвало и правое предплечье перебило. Выживет ваш дружок.Я попрощался с Леней Кибалкой. Ему сделали инъекцию морфина, и он с трудом шевелил губами. У меня не было времени на долгое прощание со старым другом. Я погладил его по растрепанным волосам и пошел к своему танку. Вскоре Леню Кибалку отвезли вместе с другими ранеными в санбат.Мы уничтожили довольно крупную группировку венгерских войск, но пехотный полк и наш батальон были ополовинены. Вечером пили водку, загружали снаряды и хоронили мертвых. Тяжелое ранение друга угнетающе действовало на меня. Ленька уже не вернется на фронт, и дай бог, чтобы выжил.— Выживет! — наливал мне водку командир роты Бакланов. — Только не кисни.— Не кисну, — с усилием выдавил я.Нет, у меня не было плохих предчувствий. На следующий день я шел в бой, как обычно. И удар по танку был не сильнее, чем я получал в прежних боях. Но почему-то отказали ноги, и я не мог дотянуться до люка. Загорелся двигатель. Меня вытащил Тимофей Митрохин и упорно тащил прочь. Мертвый стрелок-радист Жора остался в машине. Впереди полз механик-водитель, волоча перебитую ногу.Танк взорвался, вокруг нас горела солярка. От страшной боли тело сгибало судорогой, я не мог даже кричать. С меня сорвали горящую гимнастерку, нательную рубаху. Вскоре я потерял сознание. Все это происходило неподалеку от венгерского города Сарваш. Я его так и не увидел. Очередной круг войны оказался для меня совсем коротким, а ранение — самым тяжелым.Сначала лежал в госпитале в румынском городе Тимишоара. У меня была сожжена левая рука от кисти до плеча и весь левый бок. От боли я скулил, как щенок. Она разрывала тело и мозг словно клещами. Мне сделали несколько инъекций морфина. Я просил еще, ругался с врачами. Мне сказали, что больше нельзя. Слова «наркотическая зависимость» я тогда не знал, а инъекции выпрашивал, считая, что врачи экономят болеутоляющие средства.Потом боль стала проходить, и меня положили в тесную комнатку на троих. Это была палата для умирающих. У меня началось заражение крови. Американский пенициллин был тогда единственным эффективным лекарством при заражении, а его не хватало. Мне повезло, доставили очередную партию стеклянных пузырьков с белым порошком. Уколы делали раз шесть в сутки, и я начал приходить в себя.Тяжелое ранение и близость к смерти накладывают свой отпечаток. Мозг работал в каком-то другом режиме, я лежал вялый и безучастный. Кормили через трубочку бульонами, соками, постоянно ставили капельницы. Месяца через два я стал приходить в себя. Левая рука не сгибалась. При каждом движении тело пронзала боль, лопалась запекшаяся коричневая корка и текла кровь.Но разминать руку заставляли, иначе она могла просто высохнуть. Выползали другие болячки: последствия контузий, сотрясение мозга. Но в январе я уже ковылял по коридору очередного, третьего по счету, госпиталя в Ростове, а в феврале гулял по больничному двору. Комиссия предложила долечиваться на курорте, но я добился, чтобы меня отправили в Сталинград.— Там солнце теплое, лечебные грязи, — убеждал я врачей.— Какое солнце? Февраль на дворе, — сказал один из врачей.— Там родители. Брат, сестра, — настаивал я. — Почти четыре года не виделись.Мне дали два месяца для восстановления здоровья. Так в феврале сорок пятого года я оказался дома. Глава 12. ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТАЛИНГРАД Центр города был полностью разрушен. Тогда дома строили в основном из красного кирпича. Уступы разбитых зданий торчали из сугробов темно-красными обломками стен и остатками углов. Снег сметало непрерывно дувшим с Волги ледяным ветром.Бекетовка с ее деревянными частными домами сохранилась почти полностью. Говорят, немцы, собираясь взять Сталинград, планировали здесь перезимовать, и сильно этот район не бомбили. Когда поезд миновал широкую, засыпанную снегом луговину перед Сарептой, у меня заколотилось сердце, не давая вдохнуть воздух. Неужели я подъезжаю к дому?Меня встретила бабушка.— Леша, ты?Слезы, бестолковая суета, вопросы, которые доходили до меня с трудом.— Где Санька? — наконец перебил я бабку.— В армию забрали. Еще два месяца назад. Мы тебе писали.— Ему же восемнадцать только через неделю исполнится, — растерянно проговорил я.Хотя чему было удивляться? Забирали в армию и в семнадцать лет и в семнадцать с половиной. Добровольцами. По крайней мере, так значилось в документах. Я знал, какие бешеные бои идут сейчас в Германии. Хотя бы братишка не попал в эту мясорубку! Ему предстоят три-четыре месяца учебы. Пока довезут до фронта, глядишь, и война закончится.Прибежала из школы мама. Кто-то из соседей сообщил, что видел меня на улице, и она сразу отпросилась с уроков. Первый и самый тревожный вопрос:— Леша, ты надолго?— Надолго.Снова сбивчивые вопросы пополам с местными новостями. Когда обмывал на кухне теплой водой бок и руку, внезапно появилась мать. Глянула на шрамы, не успевшие еще затянуться ожоги и запричитала:— Ой, Леша! Да кто же тебя так жестоко убивал? Как же ты настрадался!Она причитала, пока я ее не вытолкнул из кухни:— Мама, не надо. Живой я. На войне и покруче достается.Трудно описать первый день пребывания в семье. Мать снова принималась плакать, мы успокаивали ее вдвоем с бабушкой. Меня пытались накормить, но еда в горло не лезла. Пришел отец. Худой, с ввалившимися щеками. С мороза люди приходят раскрасневшиеся, а лицо отца было серо-желтым, как у малокровных или тяжелобольных людей. Мы обнялись, отец с трудом удерживал слезы.— Батя, ты что? Все нормально.— Вон у тебя шрамы какие!— Да ерунда это все. Бегаю, прыгаю. Предоставили после ранения отпуск на два месяца.— Крепко тебя зацепило, если два месяца дали.— Ладно, батя. Хватит об этом.— Ты с матерью поласковее. На тебя ведь две бумажки приходили, что ты без вести пропал. Голосила, как по мертвому. А тут Саньку на фронт забрали. Может, не успеет до фронта доехать — война кончится.— Наверное. Их полгода учить будут.— А… много вас учили! — отмахнулся отец. — Похоронки да без вести сгинувшие в каждом доме.Вскоре пришел сосед по улице Михаил Липягин. Рассказал, что его демобилизовали по инвалидности прошлым летом. Общение с ним оставило неприятное впечатление. Он крепко запивал: опухшее небритое лицо, лопнувшая по шву шинель, латаные валенки. Мы не были с ним близкими друзьями, просто соседи. Мишка был моложе меня года на три. Рассказал свою историю:— Призвали в сентябре сорок третьего. А в декабре под Пятихаткой шарахнуло так, что все печенки поотбивало. Месяца три в госпиталях отвалялся, ну и выписали по инвалидности.— Работаешь?— Какой из меня работник? Сто метров пройду и задыхаюсь. Спиртику хлебнешь — помогает. А ты молодец, капитан уже. Два ордена. Батальоном командовал?— Нет. Танковой ротой.— Герой. И партийный к тому же. Начальником назначат.— При чем тут партийный? Я вступал в конце сорок первого, когда никто не знал, как война повернется.— Ладно, чего скромничаешь. Обмыть бы надо возвращение.Бабушка принесла маленький графинчик граммов на триста и чего-то закусить. Графинчик мы опустошили в два приема. Липягин намекнул насчет продолжения, но добродушная и всегда хлебосольная бабуля заявила, что мне надо отдохнуть.— А ты, Миша, иди с богом. Тебе хватит, ты и так с утра выпил.— А ну его, — сказала бабушка, когда Липягин ушел. — Прилипнет, не отстанет. Здоровый парень, а целый год нигде не работает, болтается да водку пьет. Носом чует, у кого угоститься можно.Вечером сели за стол всей семьей. Выпили за меня, за победу, за брата Сашу, потом снова поднимали рюмки за мое здоровье. На вопросы, как воевал, отвечал односложно. Даже ловил себя на мысли, что пользуюсь газетными фразами. О чем было рассказывать? Правда за праздничным столом была совсем не к месту. Говорить о том, что за день в бою терял целиком взвод или половину роты? А где остальные? Да вон, догорают в танках или лежат возле машин обугленные, как головешки.Все старались не замечать рубцы от ожогов на шее и плохо двигающуюся левую руку. Поняли, что о войне и подвигах говорить не хочу, и переключились на повседневную жизнь моей родной улицы, нашего поселка. Кто где работает, кто на ком женился… Таня, старшая сестра, с годовалой дочкой на руках, подкладывала мне закуску, обнимала. Отец, захмелев, расспрашивал, правда ли, что к весне война закончится.— Обязательно закончится, — уверенно отвечал я. — Такое наступление идет. Немецкую оборону на куски размалывают.Испортила настроение крестная Татьяны, тетя Нина. Она вначале расхваливала меня:— Молодец, парень! Уходил невидненький такой, а вернулся горнадером (гренадером). Офицер, герой! Таких в поселке еще поискать.Всем было приятно слышать такие слова. Но крестная хватила еще граненый стаканчик за мое здоровье и достала завернутые в платок фотографии двух сыновей и мужа.— Леша вернулся, а мои кровинушки в чужой земельке лежат, и могилки их без материнского пригляда. Ну, какая мне теперь жизнь!С крестной творилось неладное. Она нараспев повторяла слова про заброшенные могилки, сыновьи косточки, смотрела на меня бессмысленно, словно не узнавая, потом завыла в голос. Плачут и горюют красиво только в кино, а сорокалетняя женщина у меня на глазах сходила с ума. Ее плач был больше похож на истерический смех, и даже хохот. Она тыкала мне в лицо фотографии сыновей, которые погибли один за другим в сорок втором году. Муж тети Нины где-то затерялся после госпиталей. Кажется, нашел другую женщину, и писем от него давно уже не было.Крестную мы с отцом отвели домой. Возвращались не спеша. И все же я чувствовал себя счастливым. Может, только сейчас до меня дошло, что я вернулся домой. Живы мои родные, младшего брата хоть и забрали в армию, но война скоро кончится, и все будет нормально.Хрустел под ногами снежок, дорогу освещала лунная горбушка, перемигивались крупные зимние звезды. Несмотря ни на что, я выжил. Я снова дома. От избытка чувств я схватил в охапку отца и смеялся. Заныла рука и, кажется, лопнула не до конца затянувшаяся кожа. Под рубашкой текла по руке теплая струйка. Ну, это пустяк.На следующее утро я отправился в военкомат. Встал на учет, поболтал с помощником военкома, капитаном, с двумя нашивками за тяжелые ранения и одинокой медалью «За боевые заслуги». Он вернулся с фронта в сорок втором, с завистью поглядывал на мои ордена. Капитан прикрыл кабинет, достал бутылку, и мы с ним часок посидели, поболтали о фронтовых делах. Большая сила — фронтовое братство. Человека совсем не знал, а через час друзьями стали.Мама объявила, что завтра вечером готовит праздничный ужин. Отцу выписали в орсовском магазине три килограмма мяса, водки, чего-то еще по мелочам. Мне выдали денежное довольствие за четыре месяца и продуктовые талоны в магазин военторга.Сходили вместе с мамой. У нее разбежались глаза, пока разглядывала полки с разноцветными коробками, пакетами, банками. В общем-то, обычные довоенные продукты, но мало кому доступные сейчас, когда идет война. Взяли тушенки, колбасы, крупы, сахару, пастилы, еще каких-то продуктов, три бутылки «Столичной» и пару бутылок розового портвейна. Узнав, что портвейн отпускается без ограничения, я купил еще несколько бутылок— Ой, лучше бы крупы побольше взял, — упрекнула мама.— Через две недели еще придем, — похвастался я, пряча в карман пачку червонцев. — Денег хватит.Пригласил соседей, старых приятелей, ребят и девчонок из своего класса. Не забыл позвать и Лену Батурину. Я встретил ее на улице. Моя бывшая сокурсница и «боевая подруга по переписке» похорошела и повзрослела. Мы прощались, когда нам было по девятнадцать, а вскоре обоим стукнет по двадцать три. Одетая в изящную шубку, меховую шапочку, с выглядывающими светлыми локонами волос, Лена обрадованно помахала мне рукой еще издали. Обнялись, я поцеловал ее в холодную от мороза щеку:— Ленка, ты просто красавица!Она не стала разуверять меня и тоже сделала комплимент. Я проводил ее, поговорили об учебе. Лена заканчивала последний курс института и работала на практике в школе.— Нравится? — спросил я.Она пожала плечами и сказала, что я не представляю, что такое нынешние школы. Помещения забиты учениками, занимаются даже в коридорах, тетрадей и учебников не хватает. Завхоз разыскивает ненужные журналы учетов, а из старых книг вырывают титульные листы.— Представляешь, считаем за счастье, когда из типографии привозят бракованную бумагу, режем на четвертушки и раздаем ученикам строго под отчет.— О наших что-нибудь слышно?— Костя Серов стал Героем Советского Союза. Представляешь? А вроде ничем не выделялся.Я кивнул, соглашаясь с Леной, и едва не ляпнул, что меня тоже представили к Герою. Вернее, представляли. Но уже прошло столько месяцев. Мало ли кого в горячке представляют. Хорошо, если один из десяти получает Звезду.— Про Адика Закутного ничего не слышно? Ведь ты с ним в одной части воевал.Я ответил, что наш однокурсник пропал без вести. Мы действительно выходили с Адиком Закутным, моим товарищем, из окружения. А затем пути разошлись. В одном из сел Брянской области он встретил красивую девушку. Вроде как женился и остался в ее семье. В общем, дезертировал.Но это была моя личная тайна, которой я ни с кем не делился. Когда вышли к своим, рядового Закутного зачислили в списки как без вести пропавшего. Он не любил свое прежнее имя Адик (Адольф) и сменил его перед войной на Павел. Хотел быть похожим на Павла Корчагина. Только натуру не сменишь. Из окружения вышла десятая часть батальона, а Закутный всегда умел выбрать выгодный вариант.— Игорь Волошин погиб, — грустно сказала Лена и перечислила еще несколько фамилий. — А помнишь Петю Маленького? Смешного такого мальчишку. Он в шароварах из деревни приехал. Над ним все еще смеялись.— Над моими кирзовыми ботинками тоже смеялись, — резко отозвался я. — А Петю в сорок первом убили. Пулей с немецкого самолета. Он стрелял по ним из винтовки.— Не злись, — Лена сжала мои руки своими маленькими ладошками в белых вязаных варежках. — Я никого не хотела обидеть. Господи, мы же были тогда детьми! Мне жаль Петю и всех остальных. Дай бог, чтобы Адик уцелел, хотя вряд ли. Три с половиной года прошло.— Такие, как Адик, может, и выжили. Они это умеют.— Ты что-то про него знаешь?— Ничего я не знаю! Хватит об этом. Завтра мы собираемся отметить мой приезд. Приходи часам к пяти.— Конечно, приду.Чего скрывать? Лена сразу произвела на меня впечатление как женщина. К тому же свободная, разведенная с прежним мужем. Сейчас я постоянно думал о ней. Наши отношения строились долго и запутанно. Легкий флирт в институте, затем стал получать на фронте от нее письма. Потом Лена вышла замуж, развелась. И вот эта встреча. Ладно, как будет, так и будет.Вечер прошел весело. За меня поднимали тосты, называли героем. Я танцевал с Леной, другими девушками. В компании был мой приятель Женя Харламов. Когда выходили курить, он коротко рассказал свою историю, типичную для многих фронтовиков. Окончил пехотное училище в Горьком. Через три недели после прибытия на фронт был ранен осколком в ступню. Началось осложнение, сначала отрезали ступню, потом еще две операции. Половину голени ампутировали.— Какие планы были! — закуривая очередную папиросу, возбужденно говорил Харламов. — Училище на «отлично» закончил, присвоили сразу «лейтенанта». Из всего выпуска лишь три человека «лейтенанта» получили. Предлагали преподавателем остаться. Отказался. Как же, героем хотел стать, комбатом! А получился обрубок.Он хлопнул по военным бриджам, заколотым возле колена на булавку.— Восемь месяцев по госпиталям мыкался. А поселок, под которым меня ранили, называется Мокрое. Не Орел, не Курск, а какое-то засранное Мокрое.Харламов слишком возбудился, и я перебил его:— Ты не истерику собираешься устроить? Подумаешь, полноги он потерял. А такого не успел повидать, когда из роты после атаки два танка из десяти остаются? Если время есть, дождешься, пока танк остынет, и отскребаешь лопатой от брони сгоревшие останки. Разложишь их в четыре шинели, добавишь для веса обгорелые сапоги или золы. Так и зарывали.— Извини, — оправдывался Женя. — Понимаю, ты всю войну прошел, а меня через неделю стукнули. Я ни одного немца не успел застрелить.— Считай, что другие за тебя рассчитались.Получилось так, что на протяжении тех недель, которые я проведу дома, почти каждый день буду общаться с Женей Харламовым. Мы станем близкими друзьями. А в тот вечер я уделял больше внимания Лене Батуриной. В облегающем платье, с красивой прической и белокурыми локонами, она, словно магнит, притягивала к себе. Мы танцевали с ней, и мама в перерывах шептала мне, что другие девушки обижаются.Я уступил ей и для приличия пригласил потанцевать еще двоих-троих девушек, говорил им комплименты, рассеянно отвечал на вопросы, смеялся и ловил взглядом Лену. Потом пошел провожать. По дороге мы несколько раз останавливались и принимались целоваться. До ее дома добирались не меньше часа, а затем еще столько же обнимались и прощались. Я не заметил, как расстегнул на ней шубку и платье, ощущая под скользким шелком теплую женскую кожу.— Все! — слегка оттолкнула меня Лена. — Так можно сойти с ума. Я же не засну, а завтра рано вставать.— Когда встретимся?— Ну, дня через два…Она дразнила меня. Это была совсем не та Лена Батурина, которая в сорок втором году писала мне комсомольские письма с пожеланием бить врага и помнить о боевых подругах. Мы встретились с ней на следующий день. Она выбрала время, когда, кроме нас, в квартире никого не было. Я принес с собой портвейна. Мы выпили по несколько рюмок, все валилось у меня из рук. Тогда я обнял Лену. Мы торопливо раздевались, и я пробыл у однокурсницы до вечера. На выходе столкнулся с ее матерью, которая, улыбаясь, пригласила меня пить чай.Конечно, она догадалась, чем мы занимались. Но сделала вид, что все прилично и нормально. Любовь! Я действительно тогда не сомневался, что между нами настоящая любовь. Я догонял те три с половиной года своей юности, когда парни (еще мальчишки) дарят подругам цветы и клянутся в вечной любви. Оказывается, не все можно догнать.Через неделю произошел эпизод, который заставил меня взглянуть на наши отношения с Леной с другой стороны. Однажды ее мать пришла раньше обычного. Лена накинула халатик, пошла ее встречать, а я лихорадочно одевался. Потом стал растерянно оправдываться.— Ну, что тут такого? — пожала плечами мать Лены. — Не считайте меня такой уж старомодной. Я понимаю, вы любите друг друга и уже не дети. Жених и невеста могут позволить себе маленькие шалости еще до свадьбы. Но это, наверное, вопрос времени. Так ведь, Леша?Будущая мама-теща смотрела на меня внимательно и ждала ответа.— Так, — выдавил я.Посмотрели бы на своего командира мои подчиненные! Я сидел и ежился, как нашкодивший мальчишка. Лена опустилась рядом на диван, положив голову мне на плечо. Под ее нарядным голубым халатиком не было ничего.— Леша, все нормально, — поцеловала она меня в щеку. — Мама нас понимает.В тот момент мне больше всего хотелось удрать домой. Наверное, такова трусливая сущность многих мужчин, даже прошедших войну. Но мне пришлось высидеть еще час, поговорить с ее матерью о нашем с Леной будущем. Упоминание о свадьбе и тот факт, что мы, оказывается, уже жених и невеста (совсем не из детской дразнилки), подействовали на меня, как ведро холодной воды.Позже, вспоминая те эпизоды, я понял, что мать Лены, желая этого или нет, внесла в наши отношения трещину. Ее можно было понять. Неудачный первый брак Лены, боязнь, что дочь останется одинокой или бездетной после аборта. До войны она не воспринимала меня всерьез, но, наверное, многое изменилось, и сейчас она была не против, что я стану мужем ее дочери.Лена мне нравилась. Может, больше того. Но я пока не представлял себя в роли мужа. Мне твердили, что война уже кончается, но я не понимал этого. Я еще жил войной, собирался вернуться в свою бригаду, добивать фрицев. Конечно, я хотел выжить, где-то в душе теснился страх, но я привычно отгонял его. Пробыв долгое время на фронте, я принимал войну, как что-то постоянное в моей жизни, и мало задумывался о том, что будет, когда она кончится. Кроме того, несколько случайных встреч-связей с женщинами на фронте тоже оставили свой след. Возможно, я слишком легковесно воспринимал тогда эту сторону жизни. Ладно, не буду пускаться в долгие рассуждения. Заканчивалась зима сорок пятого, и я жил, как мне казалось, очень далеко от войны.Чем я занимался во время своего отпуска-лечения? Раз в неделю появлялся в госпитале, где мне прописывали процедуры, большинство из которых я не выполнял. Разрабатывал лишь левую руку, стараясь, чтобы ожоги не видела мама. Почти каждый вечер проводил вместе с Леной. Днем часто виделся с Женей Харламовым. После госпиталя он женился на девушке, с которой встречался еще до армии. Историю своей недолгой и неудачной женитьбы он рассказал мне, подсмеиваясь над самим собой:— Людка за меня замуж выходила, словно подвиг совершала. В городской газете даже статью опубликовали. Вот, мол, верная девушка дождалась своего друга с фронта, и неважно, что он покалеченный. Ведь за Родину дрался, в бою пострадал. Комнату нам выделили, аж шестнадцать метров. Пенсия, хоть и слабенькая, но к ней карточки продуктовые, и завод немного помогал. А у меня тогда рана воспалилась. В госпиталях належался досыта, решил лечить ее дома. Сам понимаешь, воду кипятить, повязки, кровь, мазь и так далее. Как ни старался, а запах от раны идет. Ерунда, казалось бы, так?— Конечно, ерунда.— Нет, Леха, не такая и ерунда, а паршивое дело. Вечером в постель ложимся: любовь, ласки. Под утро порой засыпали, пока насытимся. Утром что? Ковыляй, разогревай воду, культю промывай. На простыне то кровь, то гной. Ну, это полбеды. Скучно со мной. В кино еще ходили, а как вечеринка или праздник — беда. Тоска зеленая и слезы. Да и заработков у меня тогда не было. Сидели на пшенке да перловом супчике с постным маслом. Я Людку не осуждаю. Праздники быстро кончаются, а моя культя и нищета долбаная — на всю жизнь. Я сам виноват. Надо было шевелиться, жизнь устраивать. У меня ведь техникум незаконченный был, всего один курс до диплома. А я прилепился вахтером на заводе и всем доволен.Я знал, что Женя живет с беженкой из Брянска. Взял ее с ребенком, и второго ждут — на седьмом месяце жена ходит.— Ну, сейчас-то ничего? — спросил я.— А где в стране сейчас это «ничего»? — вопросом на вопрос отозвался Харламов. — Настя с пузом ходит, а работает наравне с другими на «железке». Полегче бы куда перевести, да все блатные места заняты. А с меня толку мало. Вахтером работаю да техникум пытаюсь закончить. С протезом никак не наладится, денек-другой похожу, потом отлеживаюсь. Не думай, что ною, жизнь все равно налаживается. Техникум одолею, в диспетчеры перевести обещают. На Мишу Липягу погляжу — тошно становится. Ему куда поменьше, чем мне досталось, оклемался давно, а все шляется: я — герой, кровь мешками проливал, а вам стакана водки жалко.Мне нравилось бывать вместе с Харламовым. Рассудительный и трезвый умом парень, взрослел куда быстрее, чем я. Говорил так:— Для тебя, Леха, война, считай, тоже кончилась. Привыкай к тому, что праздника впереди не будет. Сам видишь, как люди живут. Я это видел. Меня в семье старались подкормить, лучшие куски подкладывали. А отец с матерью по утрам морковный чай пили с кусочком серого хлеба. На ужин бабушка варила большую кастрюлю жидкого пшенного или перлового супа, куда по счету бросала несколько ложек моей пайковой тушенки, или делала зажарку из черпачка постного масла и половинки луковицы.Вся сытость от того, что варево горячее, и готовилось его много. Чтобы хоть количеством брюхо обмануть. Большинство людей в поселке хуже жили. Лошадиные головы на бойне покупали, из копыт холодец варили. Из разной шелухи пополам с травой лепешки пекли. Много такого было, что и говорить не хочется.Женя Харламов жадно расспрашивал меня про войну. Ведь он видел лишь отступление, когда немцы верх брали. Качая головой, откровенно признавался:— В сорок втором не про победу думали, а как живыми ноги унести. Меня, когда в тыл везли, по казачьим станицам бабы в новые юбки наряжались, немцев ждали. А я ведь неплохо начинал, через две недели обязанности командира роты исполнял. Комбат меня к ордену Красной Звезды представил. Я раз пять писал в разные инстанции. Как-то ответ пришел, что наградной лист на меня не поступал. А ты на Елене жениться собрался?— Собрался, — ответил я. — А что?— Ничего, — пожал плечами Харламов.Мне показалось, что он недоговаривает. Возможно, у него имелось свое мнение насчет Лены. Но Женя никогда ничего худого про людей не говорил. Такая у него была привычка.А моя тыловая жизнь закончилась неожиданно и быстро. В марте пришла похоронка на младшего братишку Саню. Он погиб в трижды проклятой Германии под городом Пенцих, спустя несколько дней после того, как ему исполнилось восемнадцать. Глава 13. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ Я пришел в военкомат, где меня пытался отговорить знакомый капитан, заместитель военкома. Но я уже твердо решил. Ухожу на фронт.Мама ходила сама не своя и не выпускала из рук похоронку. То плакала, то часами сидела, уставившись в одну точку. Отец после смен крепко выпивал и обращался ко мне с одним и тем же вопросом:— Ну, как же это… Война, считай, кончилась, а Санька погиб. Ведь дите еще.— Да не кончилась война! — в сердцах выкрикнул я. — Семьи каждый день похоронки получают. Возьми себя в руки.Не вовремя сунулась Лена. Стала всех утешать, меня это раздражало. Через пару дней я прошел медицинскую комиссию, выкупил и принес домой полагающиеся продукты.Сложно объяснить все причины, толкнувшие меня спустя месяц снова возвращаться на фронт. Главное, наверное, стало желание мстить за погибшего брата. Сыграла свою роль тягостная атмосфера, которая установилась в доме. Словно в одной из комнат лежал покойник, и его никак не могли похоронить. Утешать, успокаивать мать я уже был не в состоянии.В какой-то степени сыграла свою роль и Лена. Она считала, что скоро все встанет на свои места (ведь я привык к смертям), мы будем снова встречаться, рано или поздно поженимся. Все это меня злило еще больше. Я уехал, наскоро попрощавшись с родными и оставив короткую записку Лене. На станцию меня провожал Женя Харламов.— Береги себя, Лешка!— Постараюсь.Дней пять добирался до места назначения и был назначен в штаб корпуса 3-й Гвардейской танковой армии. Упрямо просил направить меня в действующие войска, но медики посчитали, что командовать танковым подразделением я не смогу. С месяц толкался в штабе. Помню, что настроение у всех было приподнятое. Много праздновали, получали награды. Смерть младшего братишки сделала меня замкнутым, угрюмым. Чего праздновать? Ведь смерть кругом. Это здесь, в штабе корпуса, уютно и чисто, а на переднем крае бои идут непрерывно, и гибнут люди.В конце концов, моя мрачная физиономия кому-то надоела, и очередной рапорт удовлетворили. Правда, попал я снова в штаб, но уже танковой бригады, то есть совсем рядом с передовой. Назначили офицером по особым поручениям.Пятого мая 1945 года в Праге началось восстание. Нам объявили, что образован Чешский национальный совет, а немецким войскам, находящимся на территории города, предложена капитуляция. В течение 5 мая восставшим удалось добиться серьезных успехов. Однако немецкий гарнизон Праги составлял 40 тысяч солдат и офицеров. Против восставших были брошены войска группы «Центр». Тот самый недобитый «Центр», лихо маршировавший по России летом сорок первого. В городе завязались уличные бои, в которых перевес вскоре перешел на сторону нацистов. Над Прагой и населением города нависла угроза уничтожения.Общее наступление ударной группировки 1-го Украинского фронта началось 7 мая 1945 года. Расстояние до Праги составляло около 130 километров горных дорог, окруженных лесом, перевалов, узких мостов над порожистыми речками. Места — удобные для обороны, засад, минирования. С ходу были взяты города Мейсон, Бреславль. Конечно, с боями, жертвами.В тот же день к вечеру наша бригада, наступая вдоль левого берега Эльбы, достигла западной окраины Дрездена. Сопротивление немцев было слабее, чем можно было ожидать. Мы знали, что войска вермахта срочно отходят на запад, чтобы попасть в зону оккупации западных союзников. Но для этого требовалось остановить наши части.Ожесточенные бои начались на дорогах после Дрездена. Недалеко от города Зайда (на территории Германии) танковые батальоны бригады были обстреляны артиллерией. Огонь был очень плотный. Немецкий заслон уничтожили и вступили на территорию Чехословакии.Чехи встречали нас тепло. Навстречу выходили целые толпы людей с вином, цветами. Порой было трудно пробиться сквозь людскую массу. Многие плакали, целовали наших солдат. Может, впервые за последние недели у меня отпустило сердце, я тоже смеялся, пил вино, целовался с какой-то красивой девушкой. «Возвращайся, капитан!» — кажется, говорила она. — «А как же я тебя найду?» — «Захочешь, найдешь!» А через несколько минут городок остался уже позади, и я даже не запомнил его названия.Улыбки, цветы и снова обстрел у каменного моста через горную речку. Горящая «тридцатьчетверка», свалившийся с откоса мотоцикл. Мы бьем из всех стволов, немцы оставляют трупы и два закопанных в землю танка. У нас даже нет времени похоронить своих погибших. Оставляем для этого легкораненых. Приходят на помощь чехи, обещают с почестями похоронить погибших и позаботиться о раненых. Спасибо! Наздрав! Иного мы и не представляли. Ведь мы, славяне, — братья!Через несколько часов — снова бой. Я назначен командиром передового отряда: пять танков, грузовики с пехотой, мотоциклы, бронетранспортер. Ожесточенный бой у города Теплице (с которого начинается моя книга), мы теряем три танка, двадцать человек убитыми. Уничтожаем батарею тяжелых противотанковых орудий, минометы. Разбросанные тела немецких солдат и офицеров. Почти у всех эсэсовские «молнии» на петлицах. Легкого пути на Прагу не ждем.Отряд срочно пополняют техникой, артиллерией, людьми. Наступающие войска идут сплошным потоком. До Праги остается километров пятьдесят. У нас новое задание. У города Лоуни мы перекрываем одну из дорог и речку Огрже.Многие офицеры и бойцы разочарованы. Все были настроены двигаться вперед, освобождать Прагу. Те, кто постарше, восприняли приказ спокойно. Что там впереди — неизвестно. Штурм любого крупного города связан с большими жертвами, а здесь вроде место тихое. По крайней мере, дорога почти пустынная. Редкие машины, группы беженцев. Но я хорошо знаю цену этой тишине.Мой заместитель, командир танковой роты, Юра Чехов, круглолицый, добродушный, с носом-нашлепкой. У него среди наград имеется орден Красного Знамени. За Прагу мечтает получить Героя. Но какой теперь Герой, если город будут освобождать другие? Федор Васьков, тоже старший лейтенант, командует десантно-пехотной ротой.Желание у него поскромнее, чем у однофамильца великого писателя, — дожить до конца войны. Имя командира противотанковой батареи в памяти не отложилось. Мы с ним общались мало. Помню, что был старше нас и дело свое знал.В Чехословакии сказочные места. Утесы, горные речки, сосновые леса, луга, покрытые яркой майской травой и цветами. Часа за три передышки мы вырыли окопы. Земля хоть и мягкая, но каменистая. Для танка капонир так просто не выкопаешь. Впрочем, укрытий хватало среди камней, сосен, в подлеске.Не спеша обедали. Горячий суп со свининой, трофейные консервы, граммов по сто пятьдесят водки. Хорошо! Неподалеку журчала на камнях быстрая чистая речка. Солнышко, и война кончается. Успели поговорить о жизни, у кого какие планы, затем снова взялись укреплять позиции. Дорога по-прежнему оставалась пустынной.Федя Васьков, беспокойный и энергичный парень, напоминавший старого друга Леню Кибалку, поделился со мной своими соображениями. Дорогу мы перекрыли, но лес вокруг достаточно густой, не исключен удар с флангов.— Танки не пройдут, — возразил Юра Чехов. — А технику помельче услышим.— Они пешим ходом могут ударить. Дураки, что ли, на рожон по дороге переться.Мы согласились, что фрицы далеко не дураки. А у нас действительно три четверти стволов были нацелены на дорогу. Фланги защищали жидкие отделения с пулеметами. Переставили часть танков с расчетом на удар из леса. Имелись там поляны, по которым могла пройти немецкая техника. Конечно, я рисковал. Немцы вполне могли ударить тараном в лоб, и тогда вряд ли мы бы сдержали крупные силы.Ночь прошла спокойно, не считая дальней стрельбы. Утро девятого мая было солнечным и спокойным. Ночью был подписан акт о капитуляции Германии. Но мы этого еще не знали.А война продолжалась…Часов в семь утра с дальнего поста доложили по рации, что в нашем направлении двигаются с десяток танков, в том числе две «Пантеры», грузовики с пехотой, еще какая-то техника. Впереди — разведка на трех мотоциклах.Разведку мы хотели пропустить, но они нас заметили еще издалека, и внезапного удара из засады не получилось. Кроме батареи 76-миллиметровых пушек ЗИС-3, у меня было восемь танков Т-34-85. Новая машина мне нравилась, хотя для пяти человек экипажа была тесновата. Зато имелось сильное орудие, о котором всегда мечтали.Метров с семисот мы подожгли головную «Пантеру». Толстая лобовая броня не спасла ее от снаряда 85-миллиметровки. Беглым огнем подбили еще два-три танка и перегородили дорогу. Но почти сразу загорелись от кумулятивных снарядов две наших «тридцатьчетверки». Остальные танки и орудийная батарея стреляли дружно и довольно метко. Взорвался подбитый Т-4, горели мотоциклы разведки.Немецкие танки отошли и продолжали вести огонь из-за прикрытий. В нашу сторону, кроме 75-миллиметровых пушечных снарядов и мин, полетели тяжелые шестидюймовые снаряды. Это оказалась самоходка «Бруммбер» с короткоствольной гаубицей, видимо, единственное тяжелое орудие в прорывающейся немецкой колонне.Я уже видел эту штуковину. Хорошо бронированная и подвижная, она била по целям трехпудовыми фугасными и гаубичными снарядами. Огонь велся хоть и редкий, но довольно точный. Видимо, где-то на дереве сидел корректировщик. Как это случилось в Венгрии, тяжелыми снарядами немцы старались нас оглушить, внести сумятицу, а затем нанести удар.Снаряды взрывались с оглушительным грохотом. Дорогу для прорыва фрицы берегли, зато на обочине, где сосредоточилась наша техника, горела еще одна «тридцатьчетверка». Чертова гаубица перевернула и развалила на куски пушку ЗИС-3, погиб почти весь расчет. Мы хотя и вели непрерывный огонь, но нащупать гаубицу-самоходку не могли. Она стреляла из-за укрытия навесным огнем.— Сволочь! — отплевываясь землей, матерился Федя Васьков. — Когда же у нее снаряды кончатся? Может, пустишь танки? На скорости, с маху…— Сожгут по дороге, — отозвался я. — Этот обрубок скоро заткнется, а вот атаку жди каждую минуту. Бери на себя левый фланг, а я с Юркой Чеховым — правый.— Понял.— Тогда действуй.Танки, которые получили отпор, лезть вперед не торопились. Тем более дорогу перегородили три горящих машины. Зато через полчаса, молча, с нескольких сторон вынырнули из леса (как и предсказывал Васьков) немецкие штурмовые группы. С ручными пулеметами, новыми длинноствольными автоматами МП-43 и «фаустпатронами». Среди деревьев, в густом подлеске, наши орудия мало чем могли помочь.Поднялась сумасшедшая стрельба из пулеметов, автоматов, взрывались гранаты. Из «фаустпатрона» подожгли танк. С десяток немцев бежали к бронетранспортеру, где располагался наш штаб. Расчет крупнокалиберного «Кольта» успел дать очередь и сразу исчез в клубке взрыва. Я и еще несколько человек стреляли из автоматов. Двое немцев в камуфляжных куртках бросили гранаты. Мы упали на землю, фрицы тоже.По барабанной перепонке ударила взрывная волна. На минуту я оглох. Глаза забило мелкой хвойной пылью. Но все же я разглядел поднявшиеся фигуры в камуфляже. Их снова было не меньше десятка, и они бежали, стреляя на ходу. Выручил командир танкового взвода Саня Таганов. Развернув башню, открыл огонь из пулемета.Комсорг роты возился с автоматом, перезаряжая диск. Пуля попала ему в голову, пробив навылет вместе с каской. Он закричал, приподнялся и упал рядом со мной. Сержант-связист бил с колена частыми короткими очередями. Его прошило автоматной очередью. А я, наконец, сквозь резь в глазах поймал цель. Немец в кепи оказался от меня шагах в пяти. Я всадил в него остаток диска и, перехватив автомат за ствол, бросился на следующего.— Жри, сука… это тебе за Сашку.Я разбил ППШ о его голову вдребезги. В руках остался лишь ствол с казенником и болтающийся ремень. Этой железякой я продолжал молотить упавшего и, наверное, уже мертвого немца. Десантник стрелял с пояса из ручного пулемета и свалил двоих немцев. Они бежали до последнего и упали от нас всего в нескольких шагах.Жестокая была драка. Я такой не помнил с осени сорок первого, когда схватились врукопашную, выходя из окружения. Боец стрелял из карабина в уползающего эсэсовца с пробитой ногой. Один, второй выстрел, но фриц продолжал ползти. Затем обернулся и выстрелил в пехотинца из небольшого пистолета. Тот, не обращая внимания на рану, догнал эсэсовца и застрелил его в упор.В другом месте клубком схватились сразу шесть-семь наших бойцов и фрицев. Ругань, тяжелое дыхание, выстрелы в упор, удары ножами и прикладами. Не выдержав напора, немногие оставшиеся в живых немцы убегали через подлесок. Пехотинцы стреляли им вслед, затем полетели гранаты.Несколько эсэсовцев пытались спастись, прыгая в речку. Пули настигали их одного за другим, тела несло течением, выбрасывало на отмели.На нашем участке немецкие танки в атаку идти не решились. Машины развернулись и ушли куда-то по лесной дороге на северо-запад. Мы прочесали местность. Догорали «Пантера», два Т-4, гаубица-самоходка и два тяжелых грузовика. Снова трупы. Немцы умерли, когда их генералы уже подписали пакт о капитуляции. Знали они об этом или нет? Впрочем, не все ли равно.Мы хоронили своих погибших солдат и офицеров. Тяжелораненого Юру Чехова отправили вместе с другими ранеными в санчасть. Оставшиеся в живых пили спирт и трофейный ром. Где-то в полдень узнали, что война на самом деле кончилась. Стреляли из всех стволов в воздух, обнимались, некоторые плакали. Из городка привезли чешской сливовицы, вина, копченого мяса, мы праздновали победу вместе с чехами.В Прагу я так и не попал. Старинный красивый город видел только в фильмах и на фотографиях. Говорят, там 9 мая очень тепло принимали наших солдат и офицеров, обнимали, накрывали столы, танцевали на площадях. Сейчас в это верится с трудом. Сто сорок тысяч русских солдат погибли, освобождая от нацистов Чехословакию. Много лет простоял на пьедестале в Праге танк ИС-2, один из первых прорвавшихся в город. В девяностых годах его сняли и убрали куда-то подальше.Теперь мы не союзники. В лучшем случае, хорошие знакомые. Нам не простили колхозов, партийных ячеек и той политики, которую мы принесли в Чехословакию. Да и такой страны на карте уже нет. Есть Чехия и Словакия. В политике я не участвовал, но за освобождение Чехословакии воевал. Там я принял свой последний бой в той бесконечно далекой войне, которая продолжает сниться мне и поныне. Эпилог Воспоминания будут неполными, если я не скажу несколько слов о своей послевоенной судьбе. Осенью 1946 года демобилизовался и вернулся в Сталинград, где меня ждали мама, отец и сестра. Возвращались немногие друзья детства, которые уцелели в войне. Лена Батурина вышла замуж еще в сорок пятом. Я уехал слишком внезапно и, наверное, дал понять, что не стремлюсь продлить наши отношения.В 1949 году закончил институт. Долго я в нем учился, аж десять лет. Вместе с женой лет семь работали в сельской школе, потом снова приехали в Сталинград, где я живу до сих пор. Два сына, дочь, четверо внуков.Долго искал своего друга Леню Кибалку. Нашли друг друга в пятидесятых. Писали письма, раза два встречались. Выжил после тяжелого ранения мой бывший командир взвода Слава Февралев. Обмениваемся с ним короткими письмами и поздравлениями. Собирались приехать друг к другу, но все не получалось. Да сейчас уже и годы не те, чтобы по гостям разъезжать.Мой бывший комбат Петр Назарович Плотник дослужился до должности командира полка. Многие из нас обязаны своими жизнями этому волевому и рассудительному человеку. Я воевал в его батальоне восемь месяцев, большой срок на войне, и многое почерпнул от него.Вот и вся моя история. История танкиста Отечественной войны, которому повезло довоевать до Победы. See more books in http://www.e-reading-lib.org